Сострадание

Сострадание – это когда боль за другого человека обрывает все, что минуту назад было движением твоей души.

Ты видишь, как по бульвару идет человек с коляской, в которой полулежит девочка-даун с бессмысленным выражением лица. У нее пустые прозрачные глаза, блуждающие где-то в стороне. Она перебирает что-то на коленях кривыми пальцами безвольных рук… И прежде, чем на вздохе, в тебе закричит отчаяние: «Что же это за жизнь!» — ты переводишь взгляд на лицо ее отца. И тогда — на выдохе — начинает расти боль и изумление.

Лицо немолодого, но еще не старого человека спокойно. Он привычно катит свою коляску. В этом нет самоотречения или согбенной покорности. Он гуляет и получает удовольствие — от того, что его девочка дышит свежим воздухом, что сегодня ласковое солнышко и нет ветра, что на небе играют легкие белые облачка, что поблизости нет больших собак, которые могут испугать больную…. В его жизни, которая со стороны кажется совершенно безрадостной, есть вся полнота счастья и удовольствия. Может быть, это от смирения?

Та часть души, которая при виде этой пары разболелась и растревожилась, уплыла вместе с ними за поворот бульвара.

Это было не тяжелое чувство. Отчаяние, не успев родиться, уступило место легкой горечи и страданию, которое должно быть выпущено на свободу.

Да, обоим этим людям можно посочувствовать, неизвестно кому — больше. Девочка просто живет, как трава или ручей, ничего не понимая, не сравнивая себя с другими, кто может бегать и рассуждать о прочитанных книгах. Отец… Он все понял так давно, что больше вообще не думает о том, как сложится жизнь его дочери. Он просто делает для нее все, что нужно и возможно. Наверное, они как-то общаются и понимают друг друга. Возможно, она даже знает, что он — ее папа. И есть, наверное, мама, все глаза выплакала, все проклятия богу уже отправила заказной бандеролью. «За что мне такое несчастье?..» Но потом она берет свою девочку на руки, сажает в кресло и везет гулять. И думает о чем-нибудь постороннем, потому что невозможно все время думать о несчастье. Если в него погрузиться с головой, надо перестать жить. Но жизнь — сильнее несчастья, она тащит за собой даже тех, кто совсем отчаялся, кто не видит белого света и не понимает слов.

Сострадание… Оно рождается помимо воли, оно вспыхивает, как маленькое спичечное пламя… И возможно, выжигает кусочек души.

Вот крепкая тетка в переходе метро со сворой бездомных собак, один вид которых вызывает острый приступ боли.

Вот молодой парень в форме десантника и без ноги…

Вот два бомжа, медленно ковыряющихся в помойном баке…

Впрочем, со временем наступления профессиональной нищеты и несчастья как образа жизни, сострадание все реже обращается к одному-единственному человеку, побуждая протянуть руку, сказать доброе слово или просто улыбнуться сквозь слезы, если такое возможно. Сострадание превратилось в настоящее страдание, разделившее душу пополам. И как светлая половина ждет и жаждет хорошего, доброго, приятного, так темная сторона души ждет и уже жаждет страданий.

Этот ужас нарастал постепенно. Сначала по мирному цветущему Тбилиси шли танки… и даже еще никого не убивали… Но сам факт появления танков на проспекте Руставели был таким потрясением, что с ним невозможно было совладать.

Демократия утюжила танками мостовые городов, почти пятьдесят лет не знавших войны.

Приметой демократизации была резиновая дубинка в руках омоновца. Приметой победившей российской демократии стал Его Величество Танк.

Продавщица к пышечной наливала мне в стакан бурду по имени кофе и плакала — радио слушала. «Вы из-за этого плачете?» — «Да, как же не плакать, такое делается, это когда же такое было…»

А другая женщина, соседка по даче, в 1995 году, когда Басаев захватил Буденновск, поежилась, плечиками передернула: «Что вы говорите? Как неприятно…»

Неприятно?!!

Все вспоминались слова Януша Отченашека: «Не бойтесь своих врагов, в крайнем случае, они могут вас убить. Не бойтесь своих друзей. В крайнем случае, они могут вас предать. Бойтесь равнодушных: это с их молчаливого согласия существуют на земле предательства и убийства».

Сострадание, неравнодушие — все это было частью воспитавшего себя советского интеллигента. И меня, в том числе.

А потом оказалось, что сил не то что пережить — вместить эти страдания внутрь себя не получается. Один «Курс» чего стоит, один «Норд-Ост»!..

И, наконец, в дин прекрасный момент сын выключит телевизор и отрубит: «Чтобы я больше не слышал слова «Курск».

Однако, отказаться от сострадания еще невозможно, кажется, что тогда лишишься чего-то самого важного в структуре своей личности, самой человечности. Запрет сына воспринимается с благодарностью, но как момент детского максимализма.

А потом приходит понимание: что это и не сострадание вовсе, и даже не страдание, а обыкновенный расейский мазохизм, когда самое главное — «чтобы тошнее было» (Достоевский).

Параллельно возникает некий философский догмат: «Не предлагай помощь, пока тебя не просят». Философия нового века начинает объяснять, что помощь (сострадание) — это не только проявление гордыни, но и вмешательство в чужую судьбу, на что ни один человек не имеет права. Да, да, гордыни! То есть ты сидишь в шезлонге и решаешь: вот эти живут плохо, надо чек выписать, я же благотворитель.

А ты кто такой, что ты про них знаешь?

У каждого из нас на этой земле — свой путь, единственный, его нельзя пройти с подмогой. «Такая судьба» — это и есть закон жизни.

«Помощь — не предлагать. Только если попросят». Непривычный постулат, который никак не находит своего места внутри привычного душевного устройства.

Но, с другой стороны: тебя просили?..  Вспомни. Точно просили? Или ты так решил, потому что совесть тебя замучила? Или, там, гражданская позиция какая-никакая. Я вот как-то человечество пыталась спасти, было дело, а оно ко мне по этому вопросу не обращалось. Как выяснилось впоследствии.

Или вот еще мы все Россию спасаем. Кому, честно, она звонила по телефону или хотя бы прислала СМС?

Каждый из нас живет в эпоху глобального катаклизма. И выживает, если хватает души. Лирические песни о сострадании кажутся баловством. «Вбей в колено тоски кулак…» Кукин, конечно, молодец. Но есть сегодняшние песни настоящих солдат, прошедших какой-нибудь свой Кандагар. Начиная с «Комбата»…

Но если суметь (если!) отгородиться от рухнувших в поля самолетов, можно поднять глаза на кресло с инвалидом, которое везет немолодой человек по аллее бульвара. Здесь, когда встречаются глаза двух незнакомых людей, возможно это мимолетное, ничего не меняющее чувство, которым так гордится интеллигентный человек.

Но суть заключается в том, что и самое глубокое страдание тоже ничего не меняет в мире. Оно иссушает душу, снимая с нее чулком живую ткань. И остается обугленный скелет души. И такая душа уже не способна не только на сострадание или грусть, но и на самое легкое светлое чувство.

«Пожар души не может быть напрасным», — написала я в двадцать лет. «И горсткой пепла можно дарить…» Ой ли? Кому нужна горстка пепла? Только сумасшедшему, который хранит дома в шкафу урну с пеплом родной матери.

Удивительно только, как я в двадцать лет сумела предугадать свою выжженную до костей душу.

Сострадание, сочувствие, сопереживание — все это было основой, фундаментом мировоззрения, который рассыпался в прах при столкновении с изменившейся реальностью. Когда человек остается один на один с лавиной, все сметающей на своем пути, как в Кармадоне, сострадание неуместно даже в том случае, если рядом с тобой гибнут десятки других людей.

Если ты можешь выжить — выживи. Не то что третьего — второго не дано.

Сострадание — привилегия защищенного, благополучного мира. Можно быть сострадающим в коммуне, в монастыре, в глухой, оторванной от мира деревне.

Реальность превращает сострадание в беспрерывное страдание, где первопричина не имеет значения. Если тихое лучезарное сострадание высветляет душу, то страдание погружает ее в бездонную пропасть тьмы, куда не проникает даже самый тусклый лучик радости.

Но когда эта бездна пройдена от начала до конца, именно сострадание — к больному дереву, брошенной собаке, обездоленному человеку — возвращает надежду, что ты можешь и должна жить среди людей.

Пусть каждый день хотя бы на мгновенье озаряет мою душу тихое лучезарное сострадание — безмолвное и ничего не меняющее в мире, кроме моей выздоравливающей души…