Снега Медео, или 842.

 

Саулемай.

 

Своей вертикальной струнной стройностью деревья скрепляли ломкую горизонтальную линию гор. Сосны? Пихты? Ели? Будучи городским жителем, Андрей не знал названия зеленоватых и голубых деревьев. Кажется, он что-то слышал о елях из Тянь-Шаня, что высадили в окрестностях Медео. Еще вспомнилось выражение из «пиратских» романов детства: «мачтовые сосны». Андрей как будто услышал скрип сосен, который навевал летучие голландские воспоминания о море, соленом ветре, сундуках с золотом и натянутых ветром белых парусах.

Сквозь эскизные облака расплывчато просвечивало лимонное солнце марта. Метеорологические службы обещали нечто абстрактное и поэтичное: «К вечеру ожидаются кратковременные снежные осадки».

Ели и сосны выстроились лесенками так тесно, что казалось, в предчувствии сильного снегопада или селя, они подбадривали друг друга, изо всех сил цепляясь за горные склоны. Деревья как люди, догадываются о смерти, о том, чего не может быть, но что как будто бы происходит. Оттого, как и люди, деревья держатся за жизнь как могут.

Мягко притормаживая, водитель идеально вписывал огромный как океанский лайнер, раздувшийся от спеси автобус в повороты серпантина, затем, при выходе на прямую, плавно прибавлял газ. Мастерский артистизм шофера, сосредоточенно улыбчивого молодого казаха, рождал обманчивое чувство защищенности. Пассажиры тихо переговаривались между собой, сзади сдержанно смеялись.

Андрей вложил старательно очиненный карандаш в белизну нетронутых страниц и закрыл тетрадь. Между карандашом и бумагой не случилось ни разврата, ни хотя бы любви.

Саулемай молчала, вымучивая предстоящий разговор, правда, однажды она улыбнулась про себя, он уловил это мгновение по её легкому, спокойному выдоху. Андрей стал злиться. Не беда, что за время пути они ни о чем не поговорили, не беда, что он так ничего и не записал, беда в том, что он ничего не придумал, а, между тем, задание по диалогам надо было выполнить. Ничего, всё придумается само собой, сегодня, перед сном, именно такой опыт Андрей обрел в последнее время. И наутро, после просветления неба, нужно будет всё вдумчиво подотчетно записать, как будто под отчетливую диктовку. Свои материалы для газеты «Вечерняя Алма-Ата» Андрей готовил именно так, процесс перестал быть мучительным и главный редактор хвалил его колонки, это радовало.

Они подъезжали, за финальным поворотом возникло мгновенное впечатление: Медео, противоселевая плотина, кафе, деревья, облака, матовое солнце, горы. На конечной остановке водитель плавно затормозил автобус, заглушил двигатель, с «пневматическим» шипящим звуком раскрылись двери. Не глядя друг на друга, Андрей и Саулемай замерли, в ожидании, затем последними вышли из салона. У автобуса неприятно пахло смесью бензина и талого снега.

– Кофе? «Сова espresso бар» или «Aloha»? Или сразу идем на плотину?

– Ты мужчина, ты решай. И, пожалуйста, не злись.

– Я хочу решить так, как хочешь ты, – Андрей подумал: «Нам уже не надо разговаривать, мы все понимаем без слов», и затем: «Молчаливое предательство еще страшнее».

– Я хочу кофе, – она думала совсем не о кофе, Андрей понял это.

– Тогда «Сова».

– Там дешевле?

Он не ответил. В кафе они заняли пустой столик у окна. Со «снежным шуршанием», Андрей помог Саулемай снять куртку, разделся сам, затем достал из тетради карандаш и коротким и резким движением сломал грифель о стол. Саулемай с мгновенным ужасом посмотрела на Андрея, как будто он свернул шею живому голубю.

– Не будет соблазна записывать, – морщась, пояснил Андрей.

– Ты не сможешь не думать.

– Это другое.

– У меня есть шариковая ручка, я же учитель, помни.

Андрей кивнул и спрятал в карман сохранившую девственность тетрадь и временно обезглавленный карандаш. К ним подошла неуклюжая своей юностью, смешно стеснительная официантка. Они заказали кофе. «Что толку думать, если не можешь записывать?» Андрей не знал, как пойдет диалог его героев. Вся надежда на предутреннюю ночь. Как именно он скажет ей о своем отъезде? Что ответит она? И что она подумает? И сможет ли он прочесть ее мысли? Как сообщить ей о Москве? Это, как признаться в измене. «Я уезжаю» – «А как же мы? А я? Ты вернешься?» Он подумал: «Не знаю», но сказал другое:

– Не люблю использовать шариковые ручки.

Он подумал вычурное, тускло-фальшивое, что-то вроде: «Как противостоять обойме беспраздничных дней, серых одинаковых и тяжелых, как свинцовые пули?»

– О, да! Ты как Эрнест Хемингуэй, – она произнесла эти слова с воздушным воодушевлением, но затем интонацией и вздохом упала в непреодолимое, – и как всё это будет? Русский с паспортом Казахстана? Ты будешь снимать квартиру? Это же дорого. Придется и учиться, и работать. Гражданство, вид на жительство, виза, регистрация, деньги, у меня голова идет кругом…

– Я попытаюсь, – он не знал, что будет дальше. И она не знала. И никто не знал. Это уже не развлекает даже Бога.

– Когда ты закончишь курсы, тебе будет за тридцать, а мне около.

– Я еду и поэтому.

– Но ты вернешься? – безнадежно спросила Саулемай, даже не прося ответа.

«Не знаю».

Им принесли кофе, сахар и сливки в игрушечном сливочнике. С застывшей улыбкой будущего серийного убийцы, в кафе вошел их водитель, он купил большую кружку кофе. Возвращаясь к своему автобусу, водитель отпил на ходу. Даже со стороны было видно, спокойный шофер приземленно и практично счастлив.

– Посмотрим.

– Не лги ни себе, ни мне, в Казахстане, как и в России, не снимают кино, кино снимают в стране под названием Москва.

– И всё-то ты знаешь.

– И потом, – Саулемай не смотрела на него, – с чего ты решил, что сможешь писать сценарии? Журналист и сценарист – разные ремесла.

– У меня нет другого выхода, – он подумал: «Только разломав жизнь, можно понять, есть ли внутри судьба».

Нет, всё будет иначе. Он уедет в Москву, там он рано или поздно, но встретит её, свою новую девушку. Пока это не будет изменой. Они будут просто «общаться», но закончится все именно изменой. Андрей ничего не скажет Саулемай, затем это повторится. Да и в самом деле, кто я такая? Учительница младших классов и все мое имущество – койко-место в общежитии, а он журналист в «Вечерней Алма-Ате», который смог поступить на Высшие курсы режиссеров и сценаристов. А куда деть их общие пять лет? Сказать ему об этом? Но он всё знает и без меня. И он мужчина, он уже решил. Он решил уехать, а со мной – «как получится».

Она отодвинула чашку с кофе и вздохнула. Что толку пить кофе, не чувствуя вкуса?

– Не вздыхай, всё будет хорошо, – он подумал: «Пять лет назад Саулемай поразила меня своим сходством с молодой Анук Эме. Блестящие глаза, обморочной черноты, её женственный жест, поправляющий волосы, как в картине “Мужчина и женщина”, её подвижные губы, – подлинная копия».

– Так всегда говорят в безнадежной ситуации, – Саулемай выговорила это с тоской, – чтобы хоть что-то сказать. Как по мне, так лучше промолчать.

Андрей промолчал: «Именно».

– Наша с тобой ситуации не безнадежная. Я сниму квартиру, и ты приедешь ко мне.

– У меня в Каскелене родители, куда они без меня? Да и у тебя немолодая одинокая мать, ты… – «ты об этом подумал?», Саулемай не договорила эти слова. Мать Андрея была последней надеждой.

Глубоко вздохнув и задержав дыхание, темнея, превращаясь в тучи, облака вобрали тяжелый холод. День преждевременно стал тревожным вечером.

– Я думала, мы поженимся, – тихо продолжила Саулемай, Андрей сделал вид, что смотрит на снег, возникший за окном.

Снег, как смерть, как любовь, как сон, вот его нет, а вот ты уже спишь мертвым влюбленным. Кто видел, как на землю падает первая снежинка? Не зная подробностей, Андрей интуитивно понимал, снег в горах – это не к добру. Он несколько раз видел снегопад в горах, но никогда не мог определить его начало. Андрей не думал о матери, мать – это прошлое, а он думал о будущем, о Москве. Москва представлялась в виде авиационного черного ящика, который открываешь после крушения, что было впереди, и узнаешь окончательные, роковые разгадки смерти и жизни.

– Что-нибудь придумаем, – на самом деле он не знал, хочет ли он, чтобы Саулемай приехала к нему в Москву.

– Ещё одна пустая фраза, она означает: «Ничего».

Он видел, как водитель, точно маневрируя, развернул автобус, готовясь вернуться в город. Наблюдать за работой шофера было одно удовольствие.

Снег повалил гуще, Андрею показалось, он услышал гул в горах. Кажется, поход на плотину сделался бессмысленным. За всю свою жизнь в родной Алма-Ате, он так и не удосужился узнать, сколько ступенек у плотины Медео? Восемьсот? Тысяча? Хотелось честно понять на практике, не заглядывая в энциклопедии, но, поднимаясь множество раз на плотину и каждый раз считая, он каждый раз сбивался со счета.

Саулемай нервно усмехнулась:

– Кажется, мы приехали на Медео как снобы, выпить по чашке кофе?

«И поговорить».

– Ты читаешь мои мысли.

– Хочешь вернуться? Я продолжаю читать твои мысли.

– Вероятно, нам придется, – он кивнул на окно, – сплошной снег.

– А по прогнозам обещали небольшой снежок. И не сейчас, а ближе к вечеру…

Он подумал: «И прогнозам не верь».

Саулемай закусила губу и отвернулась к окну. Отлично, когда столик у окна, в любой момент можно сделать вид, что смотришь в окно. Саулемай уже видела эту картину, она одна едет на Медео. Андрей уедет в Москву, он уедет насовсем, он никогда не вернется, если надо, он бросит и мать, и ее, Саулемай. Всё в жизни происходит именно так, навсегда. И она приедет в это их кафе одна. В её жизни будет её школа, её малыши-коротыши-первоклашки, её общежитие, пока ещё крепкие, но уже пожилые родители, Алма-Ата и Каскелен, и больше ничего, – «и это будет всё, и это будет вечно». Какое-то время она будет ждать его, потом всё закончится. Жизнь оборвется именно так.

Это было унизительно, но Саулемай захотелось заплакать. Андрей похолодел. «А вдруг она права, и мне не привидятся мои сценарные диалоги?» Он смог отогнать эту мысль, подозвал юную официантку, расплатился за кофе. Они вышли из «Совы», застегнули куртки, надели капюшоны. Дрожащими пальцами Саулемай цепко взяла Андрея за руку.

Погаснут звезды, закончится время, исчезнет всё, а они с Саулемай так и будут сидеть друг напротив друга в этом кафе, и будет Медео, ели и сосны, снегопад, горы, облака, плотина и лимонное южное солнце марта. Мысль была настолько гипнотической и сильной, что Андрей, похлопав себя по карманам куртки, открыл дверь и заглянул в кафе.

– Что-то забыл? – Тон у Саулемай был шаткий, пограничный, готовый сорваться или в крик во время шторма, или в температурный любовный шепот.

– Показалось, – плотным, но легким как снег безразличием он укрыл потрясение от увиденного, – так плотина или автобус?

– Ты мужчина, ты решай.

Снег шел хоть и проглядной, но стеной. Хлопья были такими прекрасными в своей инфернальной бесшумности, что казалось, они сыплются из потустороннего мира.

Он понял, чему про себя улыбнулась Саулемай, там, в автобусе…

– Я хочу решить так, как хочешь ты.

…она вспомнила их первый поцелуй, первая снежинка пустого снегопада.

– Я хочу, чтобы ты остался, – Саулемай подумала о том, что у неё, может быть, ещё есть шанс, пока они будут карабкаться по этим чертовым ступеням.

Понимая, о чем она думает, он задавил истерику, сильнее, до боли сжимая её руку, и, прищурив глаза, двинулся сквозь невесомый снег в сторону плотины. Надо сосчитать ступени, возвращаться в город сейчас было бы нелепо. Андрей подумал: «В последний раз», но сказал другое:

– Мы должны сделать хотя бы это.

(Алма-Ата, Медео, март 1999 – Апрель 2020, «Гин-Но Таки», Верхние Лихоборы)