Парисатида изволила пригласить Статиру отобедать вместе.
Должно быть, любая другая женщина бесконечно бы обрадовалась, что сама Парисатида желает встречи с ней, восприняла бы это как величайшее событие своей скромной жизни и готовилась бы днём и ночью, только бы не опозориться, но Статира, должно быть, сейчас тревожно расхаживает по покоям и никак не находит себе места. Гигис уверена: та мыслит, под каким предлогом отказаться; возможно, попробует сказаться больной, однако держит свои мысли при себе и только помогает своей госпоже.
— Как я выгляжу? — вопрошает госпожа.
— Сиятельнее тысячи рассветов и загадочнее тысячи закатов, — склонив голову, отзывается уважительно Гигис.
И правда, облачённая в фиолетовое, исшитое сплошь сложными прихотливыми геометрическими узорами, Парисатида смотрелась воистину по-царски. Её служанка на фоне подобной красоты блекла, а стоит только Парисатиде надеть длинную бахромистую перевязь, как вовсе теряется подле неё.
Диадема, бусы, браслеты — Парисатида сверкает.
— Всё готово?
— Госпожа может не сомневаться, — коротко и смиренно отзывается Гигис.
Она почти не сомневается, что для неё такое кончится очень и очень плохо: правосудие настигает тех, кто опустил руки в кровь, но не ту, которая отдала приказ. Негоже мать царя подвергать ужасам, негоже лишать её священной жизни, но казнить её служек и сторонников — обычное дело.
Однако и отказать госпоже Гигис не может. Известная дурным нравом, наверняка господа бы устроила ей смерть жуткую и мучительную. Живо в голове встают многие и многие сцены того, как с обречённого сдирают одежду, подставляя кожу не милосердному великому Солнцу, и крепко привязывают его, бесполезно сопротивляющегося, в узкой лодке. Но отправят его не медленно умирать под гноем от жажды, хотя лучше бы да.
Мёд и молоко мешаются в нутре страдальца и вызывают то, что не стоит девице называть своим именем. Мёдом обмазывают и кожу, не жалея, а после — толкают в стоячий пруд качаться; вскорости он слышит зудящее жужжание насекомых, привлечённых постыдными ароматами, и сознаёт, что случится.
И всё же Гигис не отступает, не страшится, когда госпожа глядит на неё тяжёлым, тёмным взглядом.
— Помни, что я доверяю тебе, — неторопливо проговаривает она.
Служанка только склоняет голову.
Такие, как она, всегда опускали руки в кровь и иные непривлекательные жидкости. Такие, как она, искали яды и проверяли их тайком — даже не на людях, а не крысах, пойманных ночью на улицах великого города. Такие, как она, аккуратно смазывали одну сторону ножа ядом и разделывали птицу так, чтобы правильной госпоже достался правильный кусок дичи. Такие, как она, становились не более чем отстрадавшая фишка ура — их сметали с доски и забывали, продолжая путь.
Гигис молчаливо сопровождает госпожу к обеденному залу, просторному и многоколонному. Следом заходят рабы со страусиными опахалами, после них — с бронзовыми подносами, ароматными и сытными, главное из которых — та самая отравленная птица. Статира не заставляет себя ждать: она является ровно к назначенному моменту, остаётся напряжённой и следит пристально за каждым, но Гигис знает, что уже ничего той не поможет.
Жена царя и его мать переговариваются, клюют друг друга словами, и Статира благоразумно берёт пищу только с тех же подносов, с каких изволит откушать Парисатида, и всякий раз ждёт, когда та проглотит свой кусок. Умная всё-таки женщина, грустно думается Гигис, но нож она всё-таки берёт.
Парисатида изволила пригласить Статиру отобедать вместе. В посмертии Гигис услышит именно эти слова.
Автор публикации
