Сказки Бобра. Лесной театр

 

Бобер ерзал по бревну из стороны в сторону и канючил:

– Ну пошли домой, ну пошли. Сил моих больше нет на это смотреть. Сейчас ей богу с бревна свалюсь, сраму не оберешься.

Бобриха ткнула его лапой в бок.

– Сиди и смотри, уже немного осталось. Потерпи. Я же терплю, и ты терпи. Ты же в конце – концов мужчина. Если мы сейчас встанем и уйдем, что о нас другие звери подумают: «Бобры ни черта не понимают в искусстве. Посреди оперы уходят. Фи, как некультурно!»

В лесном театре давали оперу Верхнеострового «Волки и другие парнокопытные». В первом акте все шло хорошо, актеры играли и пели как надо, в полном соответствии с музыкой, льющейся из соседних кустов. Но после антракта началось, что-то, уму не постижимое. Дрозды и соловьи пели одно, волки на сцене выли совершенно другое. Кабанята и крольчихи из кордебалета вытворяли черт знает что. Создавалось впечатление, что Михаил Потапович Косолапый в антракте прошел за кулисы и наступил на уши. Причем – всей трупе сразу.

Наконец, белки, сидящие на вершинах двух берез, растущих по обе стороны от сцены, дали занавес. Зрители одобрительно захрюкали, завизжали, заржали, завыли и затопали. После чего рванули с места кто куда. Создавалось впечатление, что запрет Косолапого на поедание уже отменен, и оголодавшие за время спектакля хищники начнут охоту прямо здесь, на этом святом для леса месте.

Чета бобров тоже поднялась со своего бревна.

– Выжили, досидели, не умерли, – в унисон произнесли они и направились к своей запруде.

Но не тут-то было. Дорогу им преградил Олень с огромными ветвистыми рогами, главреж местного лесного театра.

– Господин Бобер, вы же у нас судья на общественных началах. Я не ошибаюсь?

Бобр обреченно мотнул головой, соглашаясь.

– Да. Но только в рабочее время. Только в рабочее. Сейчас я всего на всего простое околоводное животное и не более того. Тем более, со мной дама. Разве вы не видите?

– Ваша дама в данный момент времени не имеет никакого значения. Идите за мной. В противном случае я буду вынужден вас немного того – забодать.

– Да что же это такое, – ворчал себе под нос Бобер. – Намедни Лось к небу подкидывал, теперь вот этот рогами грозит. Завтра же пойду жаловаться Топтыгину. В лесу творится форменное безобразие.

При этом он безропотно следовал за главрежем. Бобриха замыкала странную процессию. Ей, от природы весьма любопытной особе, было страсть как интересно узнать – зачем ее муженек понадобился столь благородному зверю?

Лось одним махом вскочил на сцену. Бобры, отдуваясь и кряхтя, последовали за ним.

– Вот, полюбуйтесь на это земноводное, – Олень мотнул головой в сторону суфлерской будки. – Дрыхнет как суслик зимой. И в самый разгар рабочего дня!

Бобры нерешительно подошли к будке и осторожно просунули туда свои мордочки.

На дне ямы лежал огромный Жаба и заливисто квакал во сне.

– Напился в антракте, я прошу прощения за столь нелестное сравнение – как свинья, и рулады выдает непотребные. А у нас сложный спектакль. И пение, и музыка, и танцы. И это все одновременно и в унисон! А партитуру подсказывать, извините, некому. Вот на сцене и творится хряк знает что!

Бобер посмотрел на Оленя снизу вверх.

– Не вижу никакого состава преступления. Вот вам совет. Немедленно увольте Жабу за нарушение лесного кодекса о труде. И вся недолга. Отправьте его в пруд, где щук поболее или там цапель. Туда ему пьяньчуге и дорога!

– Не могу, уважаемый Бобр. Никак не могу, – Олень наклонил голову, едва не боднув при этом Бобриху. – Он ведь раньше великолепным тенором был. Его кваканье послушать, аж из соседних лесов и болот народ приезжал. Но спился, скотина. Хлещет, понимаешь, горькую на кедровых орешках и никакой меры не знает. На сцену его уже выпускать нельзя, а вот сюда, в суфлерскую будку еще можно. Но только когда трезвый. Он же всю партитуру наизусть знает. За столько-то лет служения Мельпомене вызубрил от корки до корки. Я хотел сказать: от первого листа до последнего. Где я ему в нашем лесу замену найду? Ни в одном болоте такого уникума нет. Вот и мучаюсь с ним, олень его забодай.

– Так отнимите у него настойку. Вы же во сто крат сильнее, – Бобр посмотрел на ветвистые оленьи рога. – Не пускайте пьяного на работу. Как того требует наш…

Главреж не дал Бобру закончить и промямлил за него:

– …Глубокочтимый лесной кодекс о труде. Лично нашим любимым медведем утвержденный.

– Ну, так мы пошли, – Бобр нежно взял свою супругу за лапу и попытался переместиться к раю сцены.

– А Баран мне говорил, что вы еще и лучший сыщик в нашем лесу. Утверждал, что вы ему в глаза посмотрели и про его утерянный зонтик все рассказали, – Олень опустился на передние копыта. -Помогите. Без вас ведь беда полная. Хоть театр насовсем закрывай. А не будет у нас в лесу театра, меня Косолапый волкам враз на обед определит. С него станется. А я вам за это бревна тяжелые к воде целый год катать буду. Хотите?

Бобры посмотрели друг на друга и одновременно помотали мордочками в знак согласия.

– Олень, вы объясните толком, что от меня требуется. Осудить Жабу за пьянство на рабочем месте. Так это я за раз. Отправим его к… Нет, к щукам не отправим. Отправим его… – Бобр почесал затылок. – Ну в общем куда-нибудь отправим. Например, во Францию! Так сказать, по обмену опытом. Идет? Говорят, там очень уважительно к подобным творческим земноводным относятся!

-Не. Не! – Олень усиленно тряс ветвистой головой. – Никуда Жабу это пьяную отправлять не надо. Я же говорю, он нам самим здесь позарез нужен. Вы лучше его настойки лишите!

– Это как? – Бобер усиленно чесал свой затылок. Стоящая рядом Бобриха не без основания стала опасаться, что еще немного, и там образуется серьезная плешь.

– Подойдите сюда, уважаемый Бобр, взгляните еще раз, – Олень легонько копытом подтолкнул судью в суфлерской будке.

– Видите? Он абсолютно голый. То есть совсем!

– И что? – Бобр непонимающе уставился на главрежа.

– А то, что мы перед началом спектакля его обыскиваем и, конечно, обнюхиваем. Трезв зараза – как стекла ваших уважаемых очков. Будку суфлерскую самолично запираю снаружи. Она и сейчас закрыта на ключ. А он, понимаешь, я прошу прощения – до поросячьего визга! Сами видите! Но как? Как он это умудряется делать?

Бобр опять потянулся лапой к своему затылку, но Бобриха схватила ее и засунула себе в пасть, грозясь пребольно укусить.

– Ежа, ко мне. Немедленно! – Бобр вырвал лапу и стал вразвалочку бродить по сцене.

Минут через пять молодые оленята, по очереди пиная копытцами, прикатили на сцену недовольного ежика.

Бобр жестом показал подрастающему поколению, что бы те оставили колючего в покое.

– Ежик, ты, помнится, когда-то не хило поддвал. Было дело? – Бобр многозначительно стукнул себя лапой по горлу.

– В завязке я. В полной и окончательной завязке, – фыркнул еж. – А кто старое помянет, тому Мишенька наш любимый – глаз долой. И нечего меня пинать, я не мяч вам олимпийский.

– Ежик, ну ты того, ты не обижайся. Нам твой совет нужен. Как бывалого алкаша. Я хотел сказать – как спеца по этому делу, – Бобр опять повторил жест с лапой и горлом. – Короче, выкладывай на духу, куда от ежихи своей посудину с пойлом прятал, а?

Еж, глядя на Бобра, тоже хотел почесать затылок, но потом понял, что у него из этой затеи ничего не получится, фыркнул пару раз и тихо произнес:

– Под корнями прятал, в дупле березы прятал, а что, нельзя что ли?

Бобер опять потянулся лапой к своей голове, но увидев взгляд своей супруги, осекся и произнес:

– Белок сюда и волка. Нет, лучше волчонка малого. Как говорится, от греха подальше.

Олень уселся прямо на сцене и мотал в отчаянии головой.

– Сожрут меня, сегодня же сожрут. Без хрена слопают. Бедные мои олешки, будете расти без папы. Волки поганые обглодают мои косточки. Труппа разбежится по соседним лесам. Какая труппа, какая труппа… Один кордебалет чего стоит. А прима – Олениха моя любимая. Это же песня, это же лань и газель в одном лице. Я хотел сказать – в одной мордочке. Впрочем, уже не важно. Съедят меня, прямо сегодня съедят – прилюдно, призверьно. И будут правы. С Жабой болотным не справился. Позор на мои седые рога! Принесите мне пеплу.

– Цыц! – рявкнул на него Бобер. – Я сказал – цыц! Тишина на сцене. Давай опускай!

Он махнул лапой куда-то вверх.

Белки на самом верху сосен споро закрутили деревянные колеса больших полиспаст. Занавес медленно пошел вниз.

— Волчонок! Нюхай.

Серый комочек, виляя маленьким хвостиком, побежал вдоль тяжелой ткани и остановился ровно посередине. При этом он ловко сделал стойку, словно был вовсе не будущим матерым волком, а настоящей служебной собакой.

Бобр опять поднес лапу к голове, но на этот раз он вытер тяжелые капли пота со лба.

— Супружница моя белозубая, пошли отсель. Нам здесь более нет места. – Он хотел взять бобриху под лапу, но олень опустил гора и пошел в наступление.

— Нет уж, сударь, я желаю перед смертью своей лютой забодать пару бобров и обязательно свое желание прямо здесь исполню. Если, конечно, не услышу сейчас же, прямо на этом месте, объяснения вашему поведению.

Увидев перед собой ветвистые острые роговые отростки, Бобр попятился и забормотал.

— Все в порядке, уважаемый главреж. Все в порядке. Ваш суфлер более никогда не будет пить. По крайней мере, во время представления. Вот он проспится и подтвердит мои слова. Сами потом услышите. Он же утром, задолго до начала спектакля, приходил сюда на сцену и прятал напиток свой вожделенный, привязав туесок к занавесу. Ровно посередине занавеса. Вечером вы его раздевали, я извиняюсь – догола, запирали в будке, а в антракте шустрые рабочие сцены, то бишь белки, сами опускали заветное пойло ему на голову.

 В зале раздался шум и топанье. Топтыгин валялся между бревен. – Ай да Жаба, ай да земноводное. Эй, Куница-секретарь! Пиши указ по лесу. Жабу болотного никому не жрать два… нет, три сезона, пока этот Олень не подготовит нового суфлера. Настойку впредь продавать только в плохо закрываемой таре. Что бы, понимаешь, при поднятии выше моего роста сама откупоривалась. Пусть, как его — инженеры лесные, покумекают, придумают упаковку! А иначе съем! Надо же в нашем лесу бороться с пьянством и, как его, ах да – алкоголизмом!