В новогодние каникулы наш детсад «Звёздочка» работал по обычному расписанию. Только воспитательницы и нянечки ходили с припухшими лицами, почему-то немного злые, и постоянно пили чай.
А еще не было толстой тёти Иры с кухни. Много лет спустя мама расскажет, что муж тёти Иры сильно напился и, когда тётя Ира и ее дочь уснули под «Голубой огонек», задушил их. А потом куда-то убежал, и его до сих пор, вроде, не нашли. Милиция через две недели вскрыла дверь и нашла, наконец, тётю Иру и ее дочь.
Ну, а так у всех в тот Новый год всё было нормально.
Я дружил с Игорем. С ним у нас было много общего. Нам нравился мультик про жёлтую губку, нравились мятные пряники, синий цвет, но больше всего нам нравилось писать на магнитной доске слово «писька». В старшей группе мы уже будем полноценно использовать все нужные слова — «хуй», «пизда» и «лох». Не знаю как, но воспитательница всегда узнавала, что это наших рук дело и каждый раз жаловалась нашим мамам. Нам казалось, что её глаза повсюду. Может даже наши глаза — её глаза. В общем, нашу воспитку мы боялись, но чувствовали какой-то азарт, когда шли против правил и устоев, чего не позволяли себе другие ребята из группы. Смотреть, как краснеет пожилая воспитательница при виде неправильно написанного слова «хуй» – что может быть лучше, когда тебе четыре года?
Еще в нашей группе иногда околачивалась Алина, дочь воспитательницы. Она ни с кем не могла найти общий язык. Но габариты давали ей возможность разговаривать на языке насилия — его понимают все. Сотрудничать с ней было невозможно, так что мы старались играть с тем, на что интерес Алины ещё не успел распространиться. К счастью, она была какой-то туповатой, и часто одна игрушка занимала её на целый день.
Единственным же общим местом удовольствий была детская лестница, стоявшая в самом центре комнаты. Алине надо было куда-то девать миллиарды джоулей заключённой в ней энергии, так что лестница была для неё даже не игрушкой, а чем-то вроде обязательной дозы инсулина для диабетика.
— Толстый! Ты! Подвинься! — крикнула она, когда я залезал.
Я скатился и пошёл к Игорю. Он сидел на полу и завороженно смотрел на портреты каких-то дядек.
— Алина дура! — жалуюсь ему. — Прогнала меня с горки.
Игорь перевёл взгляд на меня.
— А ты дай ей сдачи.
— Сдачи? Она меня не била.
— Как хочешь, — он пожал плечами.
— Да ну её. Что делаешь?
— Смотрю на фотки наших президентов.
— Ага. А кто это? — спросил я, начав разглядывать изображенных мужиков.
— Ну вот это наш президент — Владимир Владимирович. И второй президент — Дмитрий Владимирович.
— Они тебе нравятся?
— Да. Я вырасту, буду тоже, буду как они. Хочу как они быть.
— Ну… а я вот не хочу быть лысым дядькой, — сказал я и пошлёпал сандалиями до горки. На ней неугомонно каталась Алина.
— Может по очереди? — предложил ей я.
Она глянула на меня. Помолчала. И показала средний палец.
— Что? Я тогда первый? Или ты? — не понял я.
— Дебил! — пояснила мне Алина, и скользнула по горке жирным задом, издав мерзкий звук — будто гвоздь, скребущий стекло.
Ну и черт с ней, надоела. Я побрёл к столику, где Серёжа играл с солдатиками. Жёлтые сандалии — наш нелюбимый с Игорем цвет, потрёпанная футболка с Человеком-пауком, на лоб спадала русая чёлка. Спустя годы он так и не поймёт, что это не лучшая причёска. Я показал ему средний палец — он, мол, первый играет, а я после него. Серёжа заплакал.
— Серё-ёжа! — гнусаво тянула воспитательница, подбегая к нам, — чего ты плачешь? Тебя опять обидел Коля?
— Он фак мне показал!
— Фак? Это что? — спросила она. Я тоже не знал такого слова, но оно меня зацепило. Броское, хлёсткое.
— Это! — он вытянул средний палец правой руки, потом резко запрятал его в кулак, и начал размазывать слёзы.
— Негодник! — впился мне в лицо гнусавый голос. — Быстро в угол!
Меня никогда раньше не ставили в угол чужие люди. Я думал, только родители могут это делать. Только родители могут так наказывать. Как и любить. Кроме родителей меня никто не умеет, а тем более не должен любить. Но Любовь Николаевна явно ничего не знала о моих убеждениях. Она схватила меня за ухо и потянула — больше ухо, чем меня. Будто исключительно ухо в угол и должно было отправиться, будто оно провинилось. От неожиданности я упал, коленкой поймав изгиб на паркете с гвоздём. Кровь засочилась из маленькой ранки, но я не обращал внимания. Меня волновало лишь моё ухо и рука воспитки. Она мыла руки? И зачем вообще тащить, если можно просто сказать мне стать в угол?
— Будешь стоять здесь до конца новогодних каникул! — пригрозила Любовь Николаевна пальцем и ушла в комнату воспитателей.
Мне стало обидно. Хотелось плакать, но нельзя — крутые парни не плачут. Все же увидят. Нет, нельзя плакать. Сначала терпел, потом стало просто скучно. Я начал оглядываться. Рядом, на подоконнике, сложены наши рисунки. Мы рисовали их утром, вечером их отдадут родителям. Рядом с рисунками краски, карандаши. И мелки. Я взял один и начал подзывать Игоря. Игорь не слышал.
В голове закружились слова. «Писька», «писюн». И новое — «фак». Наругают.
Скучно. Опять смотрю по сторонам. На потолок. Потом вниз.
Сандалии.
Написал на стене – «синие сандалии».
За это не должны ругать, подумал я. Может похвалят даже. Это же не плохие какие-то слова. И я правильно написал.
Вечером меня забирала мама.
Воспитка диктовала список моих провинностей. Она уже не краснела. Краснела мама. Мне впервые стало стыдно за всю мою каллиграфию.
Вообще по пятницам мама обычно покупала мне игрушки — пару маленьких машинок, конструктор, грузовичок или фигурку солдата с плохо сделанным лицом. Что-то из этого. По дороге из садика мы заходили в магазин, мама брала хлеб и две пачки сигарет, а у меня было минут пять чтоб выбрать, что мне нравится в нелепом подобии детского отдела. В тот день мама уже, наверное, раньше купила хлеб и сигареты, так что в магазин мы не стали заходить. Но может она и не купила, может забыла. Я не знаю, мама молчала всю дорогу, а я не придумал, что спросить. Было странно, мама любила болтать.
Вечером они смотрели с папой телевизор, потом ушли на кухню и о чем-то долго и тихо там разговаривали.
А в 21:43 мой четырёхлетний зад познакомился с армейским папиным ремнём, привезенным им из Монголии. Это было именно 21:43, потому что папа держал меня так, что я все время видел часы. А за полгода до этого папа научил меня вычислять время по механическим часам. Так что точно: с 21:43 до 21:47 я познавал, что такое армейский ремень, привезенный из Монголии.
Но если честно, я просто пялился на секундную стрелку. Тик. Тик. Тик. Тик. Бум. Бум. Тик. Бум. Тиканье стрелки слилось с бумканьем папиного ремня по моей попе. В 21:48 я заметил, что мне больно.
Я крикнул.
Папа сбросил меня со своих коленей, встал, помолчал и вышел из комнаты. Мне в комнате оставаться тоже не хотелось. Задница горела, так что я не решился даже натягивать трусы. Просто ушел в коридор. Там было уютно темно, и я зачем-то решил спрятаться. В углу стояли мои сандалии. Мне все еще нравился синий цвет, и я подумал, что он мне как-то поможет. И просто сел на сандалии. Но потом вспомнил, что синий цвет нравится Игорю тоже, и вдруг он узнает, что я плакал, сидя на сандалиях нашего любимого цвета. Крутые парни не плачут. Я встал, включил свет в коридоре, и глянул вниз — маленькие красные капли блестели на моих синих сандалях.
Я натянул трусы и пошел к себе в комнату.
Потом вернулся и выключил свет.
Слёзы затмевали прошедший день, конец которого я встречал носом уткнувшись в холодный бетонный угол нашей новой, ещё не обставленной квартиры.
29.10.19
Автор публикации
