Встретил сегодня в сети эту офигенную фотографию.
“Спящие советские солдаты. Прага, 1945 г.”
Автора не смог отыскать. Но вспомнил историю про пацана одного на войне, дед рассказывал. Не помню сейчас точно, когда и где воевали они тогда, это были бои ещё на нашей территории. Как-то глубоким мёрзлым осенним вечером привёл караульный в их офицерскую палатку детей. Двое. Мальчик и девочка. Лица землистые, под глазами чернота, носы заострившиеся, накутаны в ветошь разносортную. На ногах перемотки с ошметками подошв. Жуткий гниющий запах сразу наполнил палатку. Перегной из пота, мочи и кала в каждом лоскуте. Они, видавшие виды бойцы, остолбенели. Такие ходячие трупы детей перед ними. Стеклянный взгляд в никуда, конвоир держит их за шивороты, а они буквально висят, как мокрое бельё на его руках. Солдат и сам перепуган: дрыхли вот ироды… у кухни… хер знает, как пробрались…
Минута столбняка. Потом все забегали. Фельдшера срочно ищи! Воду греть, корыто притащили, чтобы отмыть… Уложили, стали одежду срезать ножами. Дед говорит, режу, а руки дрожат. Слёзы текут, мысли пульсируют: “Воюем в тепле, сытости, а тут такая лютость детям. Да, за что!”. Срезали всё, шмотье в печь. Стали бережно замывать детей тряпками водой тёплой. Отмыли кое-как и замерли опять. Лежат два этих ангела белых, животы к позвоночнику тянутся, рёбер батарея, кости в тугой обтяг кожей. Лежат и будто светятся.
Укрыли шинелями. Девочка глаза перестала открывать. И дышит так часто-часто и головой дёргает. А пацан ничего ещё, глядит по сторонам, тянет улыбку из последних сил. Прибежал старый фельдшер, Горынычем они его звали. Отчество сложное уж больно было, Кондорадович, что ли… Да и сердит был шибко. Рассмотрел он наскоро деток, в рот залез, веки подтянул. Вколол пару шприцев. Воды, говорит, по чуть-чуть давайте. Тряпкой к губам поите. Я сейчас за инструментами и обратно мухой к вам.
Стали отпаивать по каплям. А парень, словно кукла деревянная, вдруг сгибается пополам, садится и ведёт носом к столу, глаза вытаращил. А там у них миски с кашей недоеденной с сальцом, им как раз ужин конвоир оборвал. Дед к столу, миску схватил и к парню, ложкой черпанул и в жадный рот сунул. Ешь, милый! И тут же схлопотал будто бревном по башке. Упал, миска отлетела, вскакивает. А перед ним Горыныч стоит чёрный от злости.
– Ты что, скот, творишь! Я же сказал, водой откапывать их. У них кишки слиплись все, он сейчас и подохнет от каши твоей. В корчах подохнет! Добренький ты, да, сучий сын!?
Наутро девочка умерла. А пацан выжил и в полку остался при кухне на время. Его потом все Щенком звали. Всё с повара их и пошло. Кашеварил им грузин Илия. Заикался он, и буквы не все выговаривал. И получалось у него вместо – “слушай, сынок” – щущай щинок. Так и прижилось намертво – Щенок. Сколько нежности и доброты было в том прозвище, сколько любви нерастраченной.
Автор публикации
