(Очерк, похожий на нечто)
Мне посоветовал встретиться с Камой Каблуковым его друг, писатель, автор поэмы «Мертвые души. Том третий» господин Ивановский.
– Поговори с Камой, – Ивановский протянул мне мятую салфетку, густо засеянную хлебными крошками и каракулевыми цифрами, – напишешь очерк, напоминающий рассказ. Или повесть, похожую на очерк. Или хотя бы роман. В стихах. Словом, скажи слово о художнике Каме Каблукове. Это не иероглифы, это его номер телефона, почерк у меня как у товарища Фридриха Ницше…
Мы сидели с Ивановским недалеко от Зауральского Союза писателей, в кафе с неземным названием «Три с половиной поросенка». И все эти полтора часа, слушая ровное бормотание Ивановского про «законченный черновой роман судьбы», я думал: «А что это за четвертый поросенок с незадачливой участью? Няф-Няф? Нюф-Нюф? Нэф-Нэф? И отчего только половина его фигурки – какая? – присутствует в названии заведения? А может быть, это Ниф-Ниф, который сложной тонкой натурой раздвоился, ровно по линии доктора Джекилла?»
– Позвони Каме. Я его предупредил. Он тебя с женой познакомит. У Камы новенькая, с иголочки, жена Клара. Напиши о нашем мастере, и полуинтеллигенция Кургана будет помнить о тебе неделю в веках.
Мне хотелось, чтобы обо мне помнили. Хотя бы неделю. И я позвонил.
– Величайший художник Кургана на проводе, – прокричал в трубку Каблуков, – чего надо?
Я пояснил «чего надо».
– Делов-то, – закричал Каблуков, – да, приезжай! Но только на ты. Да хоть сейчас. Да, у нас сегодня рыба на обед… кажется! Мое имение в Шепотках, дом, ясен пень, зеленый, номер тринадцать. Бис!
Я заказал такси и поехал в дачный поселок Шепотки, в «имение» Камы Каблукова. Дорогой думал, что это за имя – Кама? Стал вспоминать всех Кам, о которых слышал. Вспомнился Кама Гинкас, режиссер, с которым я не был знаком. Вспомнился малознакомый мне Кама Магупча, загадочный персонаж московских окололитературных посиделок. Магупча был из Камеруна. Или из Кении? И вот Кама Каблуков… Еще думал о том, как и чем живет уже пожилой, но все еще неизвестный провинциальный художник? Куда он девает свое самолюбие? Чем оправдывает жизнь?
Такси остановилось у аккуратного зеленого домика, номер 13, «бис». Своим настороженным казенным цветом и единственным, но огромным фасадным окном домик отчего-то напомнил собачью конуру. Художник Кама Каблуков был строг, хмур, прям, худ, лыс, сед и пег остатками волос, подслеповато дальнозорок, цепок рукопожатием. Джинсы. Широкие детские подтяжки с Микки-Маусом. Клетчатая рубашка. Модные туфли. Явно неровно, «левоскульно» подстриженная седая борода как бы бросала миру односторонний вызов. Лысина пафосно сияла, намекая на библейские мысли. Кама напоминал фермера из Техаса, который странно ураганным образом оказался в неизвестной ему земле – Зауралье. Не любопытствуя, Каблуков будто бы радируя, спрашивал: «Прямо из Москвы? Да?! Нет!?», «Жрать хочешь? Нет?! Да?!», «Или вы там все зажравшиеся?», «Живописью насладишься? Да!? Нет?!», «Что за издание?», «Это меня мой старый фендрик Ивановский сосватал?»
– Автор поэмы «Мертвые души», третий том, господин Ивановский, да. Возможно, в издании «Московский дилетант» выйдет очерк о вас. Кама Константинович, давайте начнем с ваших работ, обед после.
– Давай после! – облегченно согласился Каблуков. И напомнил: – На ты!
Мы прошли в чистый светлый дом. Ощущались ароматы оливкового масла и кофе. Двуспальная кровать, круглый стол, три стула – мебель, которая мечтала о помойке, как об избавлении. Онемевший архаичный электрофон «Вега-101». Виниловые пластинки «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады», «Поет Карина», Давид Тухманов «По волне моей памяти» – не затихающие звуки вечного Советского Союза. На обложке диска Тухманова имел место фиолетовый штамп «Уценка». Ниже была торопливая надпись шариковой ручкой «70 коп». На подоконнике я увидел эбонитовый телефонный аппарат с диском и гербом СССР. Вероятно, именно этот «сталинский» аппарат Каблуков использовал для связи.
– Очень уютно, – я осторожно оглядел убогую обстановку, – удобно.
– Да, у нас очень удобно, – согласился Кама, – удобств в доме столько, что не хватает места, поэтому некоторые удобства у нас во дворе.
Все стены дома были увешаны живописью и акварелями. Работы Каблукова напоминали красивого Пабло Пикассо. Тут же пришло название очерка «Игра в Пабло Пикассо». Затем я осмотрел вторую стену. И мысленно поменял название вероятного очерка: «Игра в Поля Гогена». Или «Игра в Анри Матисса»? Акварели напоминали рисунки-раскраски для подростов… Похожие пейзажи. Форматные натюрморты. Обнаженные девушки с лицом «одним на всех». Клара?
– Жена сейчас подъедет с рынка, – Каблуков незамедлительно отозвался на мои мысли. Я вздрогнул. – С рыбой вернется, – добавил Кама, – так что ты не волнуйся и держи себя в руках!
– Не волнуясь, я держу, – вспоминая Вику, я обнял себя руками.
– Отлично! Да?! Нет!? А?! – блестя глазами, Кама, еле сдерживаясь, восторгался своими работами, нервно оглаживая вызывающую свою бородку. – Почти гений! Нет?! Да!? Почти чистый талант! Без примесей! Да! Нет?! А?! Шедеврально! Некий Пабло Пикассо умер в гробу от зависти! Работаю на будущее. Я со всей ироничной серьезностью. Понимаешь? А?! Да!? Нет?!
– Пытаюсь, – подумалось, отчего в слове «шедеврально», кроме прочего, мне слышится «враль», – а что за имя у вас… у тебя? Прости, всю дорогу думал…
– Это папа у меня был из Перми. Большой был оригинал и назвал меня именем великой русской реки, на которой стоит Пермь, так я и стал Кама. Это для печати, можешь использовать.
– Действительно, оригинально! – согласился я, разглядывая изображение плетеной бутыли, похожей на бутыль Ренато Гуттузо. «Игра в Ренато Гуттузо»?
– Ты точно – идиот! Ты представь, у тебя родился сын и ты назвал его… Волга! Или Обь! Или Ока! А?! Каково?! Волга Андреевич! Обь Иванович! Ока Сергеевич! Бред же!
– Ну…
– Енисей Евгеньевич! Дон Николаевич! Амур Игоревич!.. Тунгуска Петровна!
Кама Константинович еще долго прикидывал варианты, выказывая отличные знания географии, а я перебирал его наброски голых девушек. Думалось так: «Игра в Эдгара Дега»? Или правильнее де Га?
– Вопрос не в том, почему и зачем придумали второй завтрак, – бубнил Кама Константинович, – вопрос в другом: «Отчего нет третьего завтрака?»
– Кто мешает тебе быть первооткрывателем третьего завтрака? Четвертого? Восьмого с половиной, наконец?
– Я сам. Я – неуверенный лидер… Есть хочешь? Или я уже тебя спрашивал?
– Не хочу. Спрашивал. Я только что из «Трех с половиной поросят»
– Однако, я хочу. Идем в кухню.
В кухне шатко жил облезлый гарнитур, у которого не было ни одного прямого угла. Каблуков «самостоятельно создал» завтрак, то есть, едва не промахнувшись, криворуко разбил на чугунную сковороду несколько яиц. Яйца медленно и хаотично растеклись слезливыми желтками.
– Вот как Вася до этого допер, – в состоянии крайней задумчивости, сказал Каблуков, разглядывая свою нелепую яичницу, – вот они, абстрактные композиции Василия Кандинского.
Затем Каблуков подлил мне остывший кофе и с чувством выполненного долга с облегчением сел напротив.
– Разрешенно раздетые женщины, вот и весь мой путь в искусство… Ты же про это хотел спросит?
– Хотел, но ты уточни!
– Уточняю! Представь: провинциальный поселок, пыль, скука, кругом вечный Леонид Брежнев, «Блокнот агитатора», съезды партии, «Ленинский университет миллионов», СССР, и тут на почте я увидел огромную яркую марку – голая тетя. А было мне на ту пору лет шесть. Или семь. Я был потрясен! Многие годы спустя я осознал, что увидел «Спящую купальщицу» Огюста Ренуара. С существенным уточнением: «Булочница». И я стал интересоваться марками «по искусству», отдавая предпочтения женским образам. Именно эти разрешенно раздетые женщины и привели меня в изостудию, а потом в художественное училище. Меня вдохновляла эта ситуация: голая натурщица перед художником. Вот и весь мой путь в искусство. Вот так я и стал никому не известным провинциальным живописцем с учениками-подкаблучниками… о чем, впрочем, не жалею…
Я не заметил, как в доме появилась Клара, жена Каблукова… Сначала я ощутил ароматы: только что скошенная трава, сухая чистая кожа, что-то тонкое парфюмерное, все запахи объединяло одно – свежесть. Затем я увидел пестро трепещущий, легкий сарафан, проворные женские руки, тонкие пальцы, немую улыбку, и быстрый оценивающий взгляд огромных серых глаз. Клара вскинула руки и спрятала за уши рыжие волосы. Отчего-то подумалось, что там, под сарафаном у неё ничего не надето… Испытывая чувство неловкости, я узнал Клару по наброскам Каблукова, я как будто увидел её раздетой. Незаметно с нашего стола исчезли чугунная сковорода с неряшливой нетронутой яичницей, остатки холодного кофе и куски заветренной булки.
– Идите в комнату, – тихо приказала Клара, – скоро будем обедать.
– Клара, этот пожилой юноша приперся к нам в Зауралье из этой их обожравшейся Москвы, – представил меня Каблуков, – будет учить нас жизни, и, заодно, писать обо мне очерк, одобряешь?
– Очень! – прокричала Клара из кухни. – Я готовлю рыбу! И овощи!
– И мне очень приятно, – сказал я в пряные ароматы кухни, – и я очень рад!
Видимо, не придавая мне никакого значения, Каблуков вдруг стал откровенным…
– Веришь, – бубнил Кама, – за последние четыре года я не заработал ни копейки. Кому нужен не очень здоровый пожилой мужчина за пятьдесят? Я думал, ладно, может я буду зарабатывать мало, но так, чтобы совсем ничего?
На столе возник свежий хлеб. Салат из помидоров. Сыр. Зелень.
– Так не бывает, – вяло возражал я, – чтобы ничего и постоянно не получалось.
– Бывает.
…После многолетнего брака Алла Петухова, «Петухова и Петухово», бывшая жена Каблукова всё же подала на развод. Затем Алла разменяла их жилье на однокомнатную квартиру и комнату. В эту комнату Алла и перевезла Каблуков «с моей Кларой». С немолодой уже шеи Аллы безработный художник Кама Каблуков благополучно перелез на прекрасную белую шею своей новой гражданской жены. Клара, бывшая ученица Каблукова, в свое время благоразумно забросила живопись, закончила бухгалтерские курсы и стала работать на овощной базе. Клара покорно кормила Каблукова, одевала его, давала карманные деньги…
– После развода с Аллой, сомневаясь, я все же вынужден жить с Кларой, – понизив голос до «подпольного», сетовал мне в ухо Каблуков, – зачем она меня подобрала, ума не приложу! Бог мой, что за дичь я несу?
Я оценил «тяжелое» положение Камы – Клара была в два раза моложе Каблукова.
– Вот и вся моя история про искусство и жизнь, только это не для печати.
Мне стало грустно, я уже знал, что не буду писать об этой живописи. Кому интересны вторичные, а значит, скучные версии Гогена и Матисса? Всё на пограничной грани фола, кича, нормальности – живопись, отношения, разговоры…
– Если что-то напишется, то я вышлю вам… тебе текст.
– Лучше бы ты про Курган написал. Курган – чудесный город, но о нем никто не знает, а это обидно!
– Попытаюсь написать и о Кургане, – сказал я.
– Я здесь практику проходил во время учебы в училище, – настаивал Каблуков, – еще во времена Советского Союза, – затем, подумав, добавил, – молодость хороша хотя бы тем, что ничего не болит…
Мысль о Кургане мне понравилась. Написать о городе. О Каме. О Кларе… «Клара, Кама, Курган»? «Каблуков и его Клара»? Или «Клара и её Каблуков»? Кто из них «хозяин в доме»?
– Про сомнения хотел тебе наябедничать, – Кублуков стал едко ябедничать, – ты же вроде писателя, как бы драматург, нечто, напоминающее литератора, подскажи!
– Нечто напоминающее, да. Чем могу…
– Вот, понимаешь, сплю я с Кларой и никаких сомнений! Ем и ни в чем не сомневаюсь. Занимаюсь живописью, сомнений нет и в помине. Но стоит задуматься на секунду… – Каблуков, задумавшись, замер.
– Одолевают сомнения?
– Не то слово! Иногда мне кажется, что я думаю сомнениями. И это убивает.
– Так твое искусство выживания просто: ешь, спи с Кларой, пиши, и ни о чем не думай! А, главное, береги свою кормилицу…
– Я так и делаю, – энергично прошептал Каблуков, чутко прислушиваясь к звукам и запахам кухни.
Мне показалось, что Клара слышит нас.
Рыба была превосходной, и мы почти не разговаривали за обедом. И готовит она хорошо, подумал я о Кларе, что-то с ней не так. Не могут люди жить, догадываясь или даже зная всё никчемное друг о друге. Но они живут. Глядя на эту странную, явно неравную пару я никак не мог понять, почему? Зачем? Отчего? Загадка женской души, которую невозможно разгадать. Я вспомнил своего московского приятеля, пожилого уже писателя Алика Бормотухина. «Интересно, – рассуждал Бормотухин, – а есть ли у женщин душа? И если она есть, бессмертна ли женская душа?»
Я вдруг понял, что я завидую. Живет такой Кама Каблуков бессмысленным певчим дроздом, под собою не чуя собственную жизнь, и ни о чем не тужит. Мол, будет новый день, будет и пища. И дела ему нет до того, что он живет приживалом на белой молочной груди своей Клары. А я чую под собою свою жизнь? А кто чует? А может быть, Каблуков, сам того не ведая, пытается решить какие-то невероятные, недоступные для моего понимания задачи? Просто у него не очень получается. Пока не получается… А может быть, это все вздор?
После обеда Каблуков, как мне показалось, привычно отгородившись от мира, открыл огромный блокнот с зарисовками обнаженных девушек, а я помог хозяйке убрать со стола. Клара старательно мыла посуду, я неуклюже вытирал тарелки гигантским китайским полотенцем с изображением дикой «нечеловеческой» матрешки, и думал о том, что про сарафан и белье можно понять только прикоснувшись. И я решился…
– Позволишь задать интимный вопрос? – отчего-то зная, что можно, я необъяснимо перешел на «ты» и на шепот. Я почувствовал, мы можем поговорить по-настоящему.
– У нас в Шепотках и слов-то таких не знают, – Клара густо покраснела, – это тебе нужно для понимания творчества Камы?
– Это мне нужно для понимания жизни, – о, Боже, мне стало и смешно, и грустно.
– Спрашивай, – сгорая от любопытства, Клара смешно подвигала покрасневшим кончиком носа.
– Зачем тебе нужен… не совсем удачливый художник? – неожиданно для себя я спросил совсем другое, – тебе же двадцать шесть лет.
– Двадцать семь…
Я разочаровал Клару. Она явно ожидала иного. Это было странно, но молодая красивая Клара не производила впечатление экзальтированной особы, напротив, она была практична и рассудительна до расчётливости. Более всего Клара напоминала старательную отличницу, парадоксальным таинственным образов оставшуюся зачем-то на второй год.
– А что мне делать? – утверждая, шепотом спросила Клара, – в Кургане трудно найти нормального непьющего мужчину. К тому же, без меня этот гений умрет с голоду. Каблуков – моя миссия, мой крест, судьба, если хочешь. И мне с ним не скучно, а это важно. А кроме прочего, мне директор уже твердо пообещал, он возьмет Каму сторожем на нашу овощную базу. Морковку тоже нужно кому-то стеречь. А кое-кто, допустим, прилетел из своей Москвы, а потом, конечно же, улетит в свою Москву. А Каблуков надежный, как жернов на шее, он никуда от меня не улетит. К тому же он мне комнату оставит. И эту дачу.
– Вы с ним даже не расписаны, – вспомнил я некстати.
– Это не твое дело, а дело времени, – терпеливо пояснила Клара.
– Не уверен, – тут я был совершенно уверен.
– Как тебе рыба? – ловко и незаметно подменив тему, Клара нахмурилась.
– Рыба, как и ты – восхитительна!
– Я купила деревенские сливки. Ты кофе будешь?
– Буду.
И тут Клара, заканчивая «душевный разговор», невпопад процитировала мужа:
– Кама Константинович работает на будущее.
Формальный кошмар будней был понятен: непризнанный в свои «пятьдесят плюс» «гений» трудится для «грядущих поколений», а муза вдохновляет мастера, работая «по совместительству» бухгалтером на овощной базе. Мне вдруг показалось, что глуховатый Каблуков слышит нас. И пусть!
– Я не верю в миссию, крест, судьбу и единственную любовь. Дети умирают от рака. Большинство людей обходятся без любви. Увечья будничны, как прогулки в магазин. Жизнь – для избранных, смерть – для всех.
Подумалось: «Как будто я с ней лет семь прожил…» Клара, замерев, беззвучно закрыла лицо руками.
– У тебя кофе убежит, – я немного испугался.
– Не убежит! – с тихой ненавистью выговорила Клара.
И я трусливо вернулся к неизвестному миру гению. Бездумно разглядывая одинаковые автопортреты Камы, услышал историю его автопрозвища.
– Обожаю этот жанр – автопортрет. Особенно когда женщины себя пишут. Особенно в жанре ню. Это мое любимое – обнаженный женский автопортрет. Но я о другом… Как-то я расписался на своей акварели, еще в художественной школе, то есть, поставил инициалы, смотрю: «К.К». И я тут же придумал себе самоироничное автопрозвище: «Ка-Ка». Талантище, да?! Нет!? И фамилия у меня отличная, подходящая для моих учеников. В советские времена в студии «Струна и кисть, и вечное перо» у меня были ученики – подкаблучники. Подкаблучники Каблукова, каково?! Но это не для печати.
От неловкости я на мгновение закрыл глаза и услышал, как Клара стеснительно уговаривала кого-то по сотовому телефону. Через пару фраз понял, Клара пыталась угодить своей маме…
– Он скоро устроиться на работу, и мы распишемся. Даже если ты совсем не веришь в себя, надо все же чуть-чуть верить. Мама, у меня уже есть один ребенок – Каблуков! Ему шесть лет!
Я подумал, отчего-то все важные вещи в Шепотках говорят шепотом. А может быть, все важные вещи и нужно говорить шепотом?
С полотна на меня смотрели по-человечески собачьи глаза Камы Каблукова.
– За свои пятьдесят с хвостом лет я не сумел заметить ничего выдающегося в моей жизни, – еле выговорил Каблуков, – далекие загадочные страны, яркие интересные люди, подъем духа за мольбертом, плотные пачки денег в руках… То есть, видимо, было нечто необыкновенное, но я ничего не заметил. Вероятно, не смог. А ведь я – художник. Бессмертный! Да?! Нет!? Что же говорить о вас, простых смертных? О пекарях, токарях, пахарях. О несчастных врачах и учителях. О работниках моргов. О полицейских. О людях, что тратят свои бесценные жизни в дешевых офисах. Ты представляешь, как незаметно и никчемно вы истаиваете свои жизни? Самая нелепая моя графика выше всех ваших жизней, ценнее всех прочих занятий. Это – не для печати.
– Вероятно, нечто выдающееся у тебя впереди?
– С моей Кларой у меня бывает выдающееся и именно что впереди. А если серьезно, в мои годы выдающееся впереди бывает только в дурацких рассказах!
– Я и напишу рассказ, – сказал я, затем хотел добавить «не дурацкий», но, застеснявшись, не добавил.
– Вот и пиши!
– Я не понимаю, ведь Клара – счастье, чудо, радость твоя… Да?! Нет!? А?!
– Клара – подарок Господа. Но с таким довеском в сомнениях, что лучше бы этого подарка не было. Я знаю, а она подозревает, что всё закончится скоро и закономерно, пройдет год-два и Клара встретит такого вот балбеса как ты и вспоминай потом, как её звали. Это тоже не для печати.
И опять у меня возникло ощущение, что Клара слышит наше с Камой перешептывание. И возникло название рассказа: «Шепотом в Шепотках».
– Именно поэтому ты не женишься на ней?
– Именно поэтому. Распишемся, а потом она уйдет от меня и оттяпает половину имущества, как Алла.
– А может быть, ты ошибаешься? Может быть, Клара любит тебя? Может быть, она – жена декабриста? Маленький храбрый и преданный солдатик?
– Все так! И декабриста и преданный, но – до поры.
– Что будешь делать, когда Клара, как ты полагаешь, уйдет от тебя?
– Буду жить здесь, на даче, – Каблуков вздохнул, – а комнату в Кургане буду сдавать. Но, может быть, найдется еще более глупая, чем Клара женщина. Было у меня две жены, будет… еще две.
Оптимистичный ты идиот, подумалось, хотя…
– Дам объявление в газету «Курган и Курганцы», – продолжил Кама, – в том смысле, что сдается дача, бесплатно, но с пожилым художником, которого надо кормить.
– Отчего на твоих полотнах так много не записанного пространства? – мне было невыносимо говорить об этом, но говорить с Камой «о жизни» было еще хуже. – Отчего так много белого на акварелях?
Отчего таким кретинам достаются такие королевы? Господи, объясни мне!
– Если у дурного сочинителя, вроде тебя, не хватает слов, он использует многоточия. Так и я. Белое и не записанное – это мои многоточия. Пусть зритель додумает, что кому нравится… Это, кстати, не для печати.
– Отчего так много голых девиц?
– А кому нужна одетая правда? – глуповато спросил у никого Кама. И никому же ответил: – Никому. Все нужна только голая правда.
За окном, скандально залаяв, пробежала собака. Писклявый детский голос прокричал: «Боцман! К ноге! Не трогай Паштета!» Взревел кот. Паштет? Свет в доме стал мерно меркнуть – тучи закрыли солнце. Кофе был допит. Клара в задавленной истерике закончила разговор с матерью. Где-то в отдалении, по диагонали неба прокатился через крышу дома жестяной гром…
– Мне пора.
Мы с Камой вышли на крыльцо. В руках у Каблукова была какая-то потертая папка с тесемками-шнурками. Едва не выронив, я достал сотовый телефон и вызвал такси.
– Кама, может быть, тебе вновь начать преподавать? – предложил я. – Возродить студию «Струна и кисть, и вечное перо»?
– Если честно, – Каблуков вздохнул, – я не Леонардо и не умею возрождать. И преподавать не умею. И если уже совсем честно, то я даже не умею быть художником. С большой твердой буквы «Хэ». Могу только с маленькой вялой поникшей. Не умею быть успешным. Как выяснилось, я совершенно не могу жить без советской власти. Я даже яичницу не умею жарить. Я не умел жить без мамки, то есть без моей жены Аллы, а вскорости не смогу жить без Клары. Я умею завтракать, обедать и ужинать. Умею пить кофе. Спать умею. И с Кларой тоже. Умею рисовать раздетых девушек. На рассвет умею смотреть, на закат. Читать мысли умею. В хозяйстве я бесполезный человек… А вообще, я сейчас в пограничной стадии распада: выпадают последние волосы, разрушаются зубы, портится зрение. Уже почти ничего не хочется, но все еще чего-то мне надо. Хочется, чтобы мне приносили еду, хочется рисовать раздетых женщин, пуская даже это и будет кич, и хочется, чтобы меня оставили в покое. Предсмертная полоса жизни. Это не для печати.
Подошла машина. Каблуков сунул мне в руки папку.
– Это – оправдание моё, дарю! Ты будешь счастлив, тут в основном бабы. Голые!
– То, о чем я не смел просить, спасибо!
– Я же говорил тебе, я умею читать мысли. А вообще, знаешь, если уже совсем-совсем честно и совсем не для печати, то я не гений.
– И я не гений. Это иногда случается среди людей.
– А зачем жить, если ты не гений?
Я сел в такси и захлопнул дверцу. Я не знал ответа на этот вопрос. А Каблуков не знал, что Клара уже почти устроила его ночным сторожем на свою овощную базу. А Клара не знала, что Каблуков не собирался на ней жениться и оставлять ей в наследство дачу в Шепотках и комнату в Кургане. Я не знал, что думать.
В машине кстати играла Matia Bazar, артистичная чудесная вещь Vacanze Romane. Arrivederci, Шепотки! Мне было здесь странно, но и хорошо здесь было мне.
Я развязал шнурки-тесемки и раскрыл папку. И увидел обнаженную Клару. Ей это шло. Без сарафана. Без белья. Без мужа… Отчего Клара живет с этим простофилей, с этим сомнительным гением, который похож на говорящую собаку с криво подстриженной бородой? Почему кафе называется «Три с половиной поросенка»? И как все же звали этого половинного четвертого поросенка? Нёф-Нёф? Ноф-Ноф? Было ли у Клары белье под сарафаном? Сколько лет Каме? Нет ответов. А всё оттого, что Курган – колдовское место.
Тучи, сделавшись серьезнее, сгустились. В помрачневшей действительности листы графики Каблукова засветились девичьими выпуклостями и белыми полями многоточий. Я пролистал альбом до финала, до последней акварели, где было изображено безголовое платье. И мне показалось, – Каблуков обманул меня.
– Дождя не будет, – сообщил водитель.
– Успокоили…
– Будет потоп!
Мы уже подъезжали к гостинице «Москва», когда я сообразил – Клара почему-то так и не вышла меня проводить. Не поздоровалась при знакомстве. И не попрощалась. Так что же? Я закрыл папку. Теперь ты навсегда будешь со мной, но это не для печати.
Одним мощным ударом гром легко раздробил небо и Курган мгновенно исчез за бесконечными струями ливня. Таксист сбросил скорость и включил «дворники». Казалось, мы осторожно двигались по дну огромного аквариума.
– Приехали.
– Да, приехали, – выходить из такси мне не хотелось…
(Москва – Курган, Шепотки – Москва, июнь, 2017 г.)
Автор публикации
Андрей Ладога
Комментарии: 622Публикации: 68Регистрация: 03-09-2021
Какой статус?
1
1
1
2
1
Прекрасный рассказ! Клара чудесная, в таком возрасте ещё можно упиваться своей миссией быть музой … после тридцати всё будет по другому…
Спасибо огромное за отзыв! Вам виднее, а я так и не смог понять её мотивы, хотя мне, вроде, битым словом всё объяснили.
А мотивы таковы, что нравится не столько человек, сколько его реакция на тебя – а тут, могу представить, как екает сердечко, когда восхищённый (в разной степени искренности) художник ваяет твой образ… Да, большинство женщин в восторге и на этой волне сердце её в плену …ведь большинство сверстников зациклены на себе… То ли дело: муза…
Я видимо, совсем испорчен ))) Вы, вероятно, правы, эта версия как-то не пришла мне в голову.
Пугающе жизненно…
Я просто записал, “картина маслом” с натуры )))
С возвращением, Андрей! Интересно, будет ли поэтический комментарий Вадима, интереснейший раньше у вас получался симбиоз.
Ваш яркий слог, по-прежнему, создаёт ироничное настроение, и безысходность не кажется такой уж безысходной.
А допустим, Клара несёт свой крест, женщины хорошо приспособлены для переноски такого рода тяжестей. Любит, потому что жалеет… А святость свою прячет за мнимой практичностью.
У меня перерыв в моих кино-делах, этот сюжет я уже второй раз публикую, без конца редактируя, уже не текст или абзацы, а прямо буковки. О судьбах Каблукова и Клары я боюсь задумываться. Подозреваю, что там, в итоге, все сделалось плохо. Ваша версия – классная, хотел бы я верить в это, но, увы.