Восьмые сутки они пробирались на север.
Голодные, оборванные и злые.
Человек и кентавр.
Дезертиры, нарушившие присягу императору и Сасандре.
Светловолосый широкоплечий парень с простым и открытым лицом табальского овцевода прихрамывал на правую ногу. Кожаный нагрудник пехотинца он бросил, опасаясь быть узнанным. Хотя шли они по таким чащобам, что только белкам да медведям могли на глаза попасться. А даже если и встретится по случайности охотник или бортник, кому он побежит докладывать? Имперскую армию в Тельбии не слишком-то любили. Так что можно сказать, что Антоло избавился от доспеха просто как от символа подневольной воинской службы. Все равно внимательному наблюдателю и сапоги-калиги[1] и покрой штанов многое скажет. Это если не брать во внимание короткий меч, отданный кентавру, — бывший студент полагал себя никудышным фехтовальщиком.
Вот Желтый Гром из клана Быстрой Реки, как обычно представлялся конечеловек, с рождения учился воинскому ремеслу. Правда, в Степи отдавали предпочтение не мечам, а копьям и лукам. Каждый кентавр владел ими мастерски. Но на безрыбье, как говорится, и рак рыба. Пусть оружие и непривычное, но все же лучше, чем с голыми руками. Вдруг медведь или лесной кот встретится? Места-то дикие. А может, и похуже того — человек. И без разницы: местный разбойник или разъезд сасандрийской конницы.
Шагать через лес с каждым днем становилось все труднее.
И дело не в буреломах или колючих зарослях малины, ежевики, шиповника. Это все мелочи. Да, противно, доставляет кучу неудобств, портит настроение и замедляет скорость любого путешественника, хоть о двух ногах, хоть о четырех, но можно каким-то образом притереться, понабраться опыта и вполне сносно справляться с такими трудностями.
Нет. Хуже всего — голод.
Вначале кажется — пустяк. Где наша не пропадала? Люди больше мучились, и то ничего. Переживем и мы. Главное, не думать о еде постоянно…
Как бы не так!
Хорошо было древним отшельникам, о которых так любят рассказывать жрецы Триединого, достигать просветления духа, голодая в пещерах. Водички попил, горсть пшеничных зерен разжевал и все, целый день можно молиться и размышлять о вечности. Триединому служить — не надорвешься. Из пещеры никуда уходить не надо, не нужно карабкаться по склонам оврагов, застревать в болотах, перелазить через буреломы. Сиди себе в холодке…
Поститься на ходу оказалось не в пример тяжелее.
День, другой, третий — вроде бы ничего, терпимо, хотя и кишки скручивает судорога, а вот на четвертый день у Антоло начала кружиться голова. Слабаком он себя никогда не считал. Еще в детстве, играя со сверстниками, привык быть заводилой и вожаком. После, уже в университете, именно вокруг него собиралась шумная компания школяров. В учебе, в пьянке, в потасовке он стремился быть первым. И получалось. Получалось без особых усилий. А вот тут мерзкая дрожь в коленях заставила почувствовать себя таким жалким, слабосильным и ничтожным, что стало противно. Никаких мыслей, кроме как о жареном на вертеле баране, огромной ковриге белого — пышного, еще теплого, с поджаристой, хрустящей корочкой — хлеба, не осталось.
Желтому Грому приходилось еще хуже. Кентавр крупнее, тяжелее человека, а значит, и пищи ему нужно больше. В два-три раза. И пастись его не заставишь. Или листья с корой с деревьев обгрызать, словно сохатый. Зубы все-таки человеческие, а не как у коня. У себя в степи они даже кашу не ели. Не пили молоко. Просто потому что доить не могли. Заинтересовавшись, Антоло попробовал представить кентавриху, скрючившуюся у коровьего вымени, и понял почему. Зато они охотились, разводили скот — коз и овец, коней и коров. Мясо давало степным воинам силу для сражений и длительных кочевий в поисках пастбищ и охотничьих угодий. Мясо жарили и варили в стойбищах. Мясо коптили и вялили, чтобы возить с собой.
На четвертый день вынужденного поста бока Желтого Грома опали, шерсть поблекла, ребра отчетливо проступили сквозь шкуру.
Они решили остановиться на день и поохотиться. Кентавр даже пожертвовал прядь волос из хвоста, хоть и ужасно кривился при этом, для того, чтобы Антоло сплел силок. Жертва оказалась напрасной. Кроликов и сурков, как на холмистой равнине Табалы, здесь не водилось. Сайгаков, дзеренов и диких ослов, привычных Желтому Грому, тоже. Рябчики и ореховки совать головы в петлю упрямо отказывались. Белки и бурундуки будто насмехались над незадачливыми охотниками. К вечеру, измаявшись, словно галерные гребцы, они были готовы выйти на медведя или вепря с голыми руками, но крупная добыча не спешила на встречу.
К великой радости, Антоло наткнулся на целую россыпь подберезовиков. Нарвал грибов полный подол армейской рубахи, и после заката принялся жарить их, нанизав на прутики. Конечеловек есть грибы отказался. Сказал, что в жизни в рот не брал такого дерьма, и опыта приобретать не намерен.
Пришлось табальцу самому давиться наполовину прожаренными подберезовиками. Как будто кусок голенища жевал. Зато желудок набил. Ночью его мучили кошмары. Окраинец набрасывал на шею аркан и волок по каменистой земле у самых копыт коня. Мара[2] сжимала сердце ледяной рукой. Огромный боевой кот дышал смрадом в лицо, и с длинных клыков капала горячая слюна, вызывая омерзение.
Утро не принесло облегчения. Мутило. Болела голова, спазмы скручивали в тугой узел всю требуху. Вдобавок отвыкший от тяжелой пищи желудок не справился с работой, и Антоло пришлось то и дело нырять в кусты, вызывая всякий раз снисходительную улыбку Желтого Грома.
В общем, попытка найти пропитание в палой листве под деревьями с треском провалилась. Может, если бы у них был котелок…
Зато после полудня вышли к заросшей очеретом старице.
От радости Антоло едва не потерял голову. Вода — это рыба! Вода — это раки! А в прибрежных зарослях должны (да что там должны?! просто обязаны!) гнездиться всякие водоплавающие птицы — утки, чирки, гуси, казарки. Кто ж этого не знает?
В том-то и дело, что знать знает каждый. Да, у воды от голода не помрешь. Только кроме знаний, нужны еще и умения. Ничего не попишешь — случаются в жизни подобные загадки. А откуда возьмутся навыки рыбной ловли у жителя табальской равнины, где все ручьи и речушки знакомы местным жителям, но не как источник пропитания, а как водопои для овец? Уроженец восточной степи знал о воде и рыбалке еще меньше. То есть, совсем ничего. У Антоло хотя бы имелись теоретические познания, почерпнутые из книг и рассказов товарищей-студентов. Особенно любил поражать воображение друзей размерами пойманной рыбы Вензольо — его родной городок стоял на берегу Арамеллы в двух днях езды от Браилы, города-порта, контролирующего устье великой реки.
Почесав в затылке и призвав на помощь все оставшееся неизрасходованным везение, табалец принялся ворожить со снастью. Распустил силок и худо-бедно сплел корявую, но прочную леску. Приспособил под топорный поплавок камышинку. Начал мастерить крючок. И тут его постигла серьезнейшая неудача. Да, у него, как и у всякого стремящегося к молодцеватости солдата империи, нашлась иголка. Толстая и крепкая — можно не только рубаху заштопать, но растрепавшееся голенище подшить, и кожаный доспех подправить, если возникнет нужда. Вот только гнуться игла наотрез отказалась. Каленое железо отчаянно сопротивлялось, а после двух-трех неудачных попыток справиться с ней при помощи грубой силы хрустнуло пополам.
Антоло несколько мгновений разглядывал обломки совершенно обалдевшим взглядом, а потом зашвырнул их как можно дальше от берега. Камышинку-поплавок ожесточенно растоптал. Хотел и леску, но покосился на кентавра и спрятал в кошель со всякой мелочевкой, который носил на поясе.
И так понятно — поесть рыбки не удалось.
Солнце уже клонилось к горизонту, когда стало ясно — полакомиться утиными яйцами или раками тоже не получится. Антоло промок до нитки, извозился в липкой жирной грязи, порезал босые пятки острыми листьями тростника, но так ничего съестного и не добыл.
Желтый Гром тем временем развел костер. Мол, хоть на пустое брюхо, зато согреемся.
Выстроившись вдоль берега старицы, словно гвардейцы на параде, орали лягушки.
Алели бугристые полосы облаков на западе. Длинные тени поползли от леса к воде, обволакивая беглецов осенней прохладой. Антоло почувствовал озноб, снял рубаху и штаны, растянул одежду на воткнутых в землю ветках. Сел спиной к огню.
— Я так озверел от голода, что готов украсть… — пробормотал он, обхватывая плечи руками.
— У кого? — как обычно немногословно отозвался кентавр.
— Ну… У кого-нибудь… И что-нибудь…
— Как это говорят у людей… Что плохо лежит?
— Да. Точно, — тщетно пытаясь сдержать перестук зубов, кивнул парень. — Хотелось бы, чтобы плохо лежал окорок, но соглашусь и на ковригу хлеба. — Он сглотнул. Замолчал, прислушиваясь к желудочным спазмам.
— Люди разводят таких птиц… Я видел в поселках. Они плохо летают и гребут пыль ногами…
— Куры, что ли?
— Наверное. Их можно легко поймать… — Желтый Гром говорил медленно, с натугой. Глаза его из-под полуприкрытых век следили за извивающимися язычками огня. Когда на лопатку кентавра приземлился толстый темно-зеленый жук, он даже не попытался взмахнуть рукой. Дернул кожей, как это делают обычные лошади, прогоняя слепней.
— А честь воина? — Антоло спросил не ради издевки. Ему самому возможное воровство претило. Хотя умирать голодной смертью не хотелось. Но и попасться крестьянам на горячем казалось ужасно постыдным. В общем, как сказали бы на факультете, философская проблема. Да уж… Такая философия выходит… Всем философиям философия…
— А что честь? — отвечал конечеловек. — Я не предаю. Не трушу.
— Но ведь воровство…
— Лучше умереть?
— Нет. Конечно, не лучше.
Антоло вздохнул и звучно хлестнул ладонью себя по плечу. Ну и комары тут, в Тельбии. Звери, а не комары!
— Все равно разговор без смысла, — сказал он, поворачиваясь к костру боком. — Чтобы украсть курицу, ее нужно хотя бы видеть. А мы…
Кентавр дернул головой, словно услышав непонятный звук. Или, наоборот, понятный, а потому сулящий опасность.
— Что там? Желтый Гром, что ты…
— Тихо! — Конечеловек потянулся за мечом, глядя Антоло за спину. Туда, где плотная стена зеленовато-коричневого очерета смыкалась с опушкой грабняка.
Мускулы на плечах кентавра вздулись, задние ноги напряглись, готовясь выбросить тело вверх, в прыжке. Пусть даже этот прыжок будет для степняка последним.
Табалец медленно обернулся.
Нисколько не скрываясь, к их костру шла девчонка. Самая обыкновенная. С первого взгляда видно, что из бедноты — ноги босые, в потеках грязи и расчесанных комариных укусах; юбка до колен старенькая и не раз латалась; рубаха из домотканого полотна, небеленая и явно с чужого плеча. Лицо загорелое, курносое и веснушчатое. Хорошенькая, но не красавица. Хотя, если отмыть грязные разводы и полосы пота со щек и лба… Две косы скручены «бубликом» и уложены вокруг головы по местному обычаю.
Что же в ней страшного?
Антоло прищурился — может, не одна? Да нет. Вроде бы никто следом не идет.
Девчонка шла смело. Можно сказать, отчаянно смело. Все-таки не к старым знакомым у огонька погреться, а к двум совершенно незнакомым бродягам. Возможно, разбойникам. Да один из них еще и не человек. Но у странной гостьи не скользнула по лицу даже тень удивления. Будто девчонка из глухого хутора (или деревушки, или выселок), из тельбийской глубинки могла где-то видеть кентавра.
Другая бы уже удирала со всех ног. Или застыла, выпучив глаза. Или визжала бы, как недорезанный поросенок. А эта шла, помахивала прутиком и шевелила губами, словно напевала песенку.
В недоумении Антоло оглянулся на кентавра.
И вновь поразился.
Напряженное лицо Желтого Грома разгладилось. Встопорщившаяся было грива улеглась. Плечи расслабленно опустились.
В отчет на вопросительный взгляд человека, он сказал, едва ли не с почтением:
— Она говорит с духами.
— С какими еще духами?! — возмутился Антоло, ощущая в душе всплеск праведного гнева просвещенной личности, столкнувшейся с проявлением дремучего невежества.
Вместо ответа Желтый Гром поднял глаза к быстро темнеющему небу. А потом кивнул на развешенную одежду.
Охнув, парень бросился к штанам. Как всегда бывает в суматохе, попал двумя ногами в одну штанину, упал. Кое-как освободился, а когда повернулся, завязывая гашник, девушка уже сидела у костра, а суровый Желтый Гром следил за каждым ее движением, будто верный кот за хозяином.
— Доброго вечера, сааген[3], — обратился конечеловек к гостье. Антоло почему-то подумал, что «сааген» это что-то вроде «госпожа», так мягко прозвучал обычно резкий голос кентавра. — Мягкой тебе травы под ногами, ласкового дождя на склоне дня…
Девчонка расправила юбку на коленях жестом, достойным особы королевской крови. Благосклонно кивнула.
— Ты откуда здесь? — взял быка за рога Антоло. Он страшно злился, что его вынудили скакать на одной ноге, с голой задницей, а потому телячьего восторга кентавра не разделял. — Зачем пришла?
— Пришла… — Девушка — на вид ей запросто можно было дать семнадцать-восемнадцать лет — дурашливо улыбнулась. Не в своем уме, что ли?
— Я вижу, что пришла! — Молодой человек с беспричинной злостью сунул голову в ворот рубахи. Ткань просохла только с одной стороны. К спине она прильнула влажная и холодная, как прикосновение мертвеца. Аж мурашки побежали между лопаток. — Зачем, спрашиваю?
— Ходим-бродим в огороде… — задумчиво произнесла гостья. — Кто в чащобе заплутает, тот отгадки не узнает…
— Что ты болтаешь?! — возмутился табалец. — Какие отгадки? Какой огород? Ты сюда что, загадки загадывать пришла? Скажи лучше…
— Погоди, Антоло из местечка Да-Вилья, — слабым, но решительным голосом вмешался кентавр. — Не гневи духов!
— Каких еще духов? — Человек повернулся к товарищу и услышал, как за его спиной девчонка запела незатейливую песенку без слов. Так, просто деревенская мелодия. Но слух у нее оказался отличный, да и голос ничего.
— Она немножко не от нашего мира, — терпеливо пояснил кентавр. — У нас таких называют — разговаривающий с духами. Наши старейшины верят, что они могут прорицать будущее, видеть истинное лицо собеседника… Их уважают. Каждый степной воин почитает за честь пригласить разговаривающего с духами к костру, обогреть, накормить, поделиться последним.
— Ну, если честь… — Антоло наконец-то сообразил, о чем ему толкует конечеловек. В людском мире к сумасшедшим относились гораздо проще. Жалели? Да. Терпели? Случалось. Но чтобы поклоняться, словно жрецам? Счастье еще, если не пинают и не гонят прочь из дому. Кстати, может, и ее прогнали родные? Да нет, не похоже. И не выживет девочка одна в лесу — звери-то не склонны помогать «разговаривающему с духами». Сцапают, и вся недолга. Одни косточки где-нибудь под кустом останутся. Скорее всего, неподалеку деревня, откуда она и пришла. А родные отпускают спокойно. Не переживают. Подумаешь, сожрет медведь или кот. Одним ртом в семье меньше будет.
— Да. Честь, — твердо проговорил Желтый Гром. — Прошу простить меня, сааген. У нас нечем тебя угостить.
— Точно, — Антоло развел руками. — Сами с голода помираем.
Девчонка глянула неожиданно серьезно. Просто удивительно, как менялось ее лицо: от простоты к мудрости, от беспечности к собранности, от веселья к грусти.
— Голодные?
— Ну, так уж вышло… — пожал плечами молодой человек.
— В лесу — и голодные? — Девчонка рассмеялась заливистым колокольчиком. — Глупые!
— Ну уж… — насупился Антоло, но захлопнул рот под тяжелым взглядом кентавра. Ладно. Если у него такие понятия о чести, помолчим. Невелика радость — со слабоумной пререкаться.
— Прости моего друга, сааген. Молодость склонна рубить с плеча…
«На себя поглядел бы! Небось, упился до полусмерти и фургоны маркитантов переворачивал по зрелому размышлению… А я значит — сопляк, головой думать не привык, а семь лет в университете за здорово живешь штаны протирал?»
Девчонка вдруг вскочила:
— Глупые! Голодные! — покачала она головой и, шагнув прочь от костра, скрылась в темноте. И немудрено. Солнце совсем уже спряталось. Узкий серпик Большой Луны закрывали плотные облака. За пределами освещенного пламенем круга не видать ничего.
— Куда это она? — удивился Антоло.
— Духи хранят своих избранников, — невозмутимо проговорил кентавр.
— Духи… Вы что там, в Степи, в Триединого не веруете?
Желтый Гром с хрустом потянулся. Зевнул, показывая длинные зубы. Ответил уклончиво:
— Мы знаем о Триедином и его заповедях. Хорошие заповеди. Они не противоречат чести степного воина.
— Знать мало. Верить нужно.
— Многие из наших верят. Но Триединый далеко. Жрецы говорят — на небе. Так?
— Конечно. Он же Бог!
— А духи близко. В ручье. В болоте. В камне. В дереве. Если обидишь, накажут.
— Ну да!
— Зря смеешься. Духи мстят. Спугнут дичь. Предупредят врага о засаде. Выскользнут из-под копыта…
— Но это же простая случайность! Как может какой-то дух повлиять на камень?
— Скажи это Орлиному Глазу. Он обидел духа брода у Рыжих Скал. Поскользнулся там, где жеребенок прошел бы с легкостью. Теперь он в угодьях Старого Охотника.
— Случайность! — упрямо повторил парень.
— Не буду спорить. Молись Триединому. А я буду просить духов о снисхождении. Жизнь нас рассудит.
Антоло вздохнул. Он читал в старых книгах, что спорить с язычниками крайне тяжело. Они закоренели в своих заблуждениях, поклоняются идолам с детской непосредственностью, считают заблуждения данью традициям народа и заветам предков.
— Это же надо! — Бывший студент стукнул кулаком себя по колену. — Ладно! Не будем вдаваться в богословские диспуты.
— Не знаю, о чем ты… Тихо! Кажется, сааген возвращается.
Парень хмыкнул. Сааген! Разговаривающая с духами! А на самом деле — деревенская дурочка. Наверняка посмешище всего села и горе родителей. Спаси и сохрани, Триединый, от подобного родства! Что она еще придумала? Чем решила порадовать?
Девчонка вступила в освещенный круг. Она несла прутик с насаженными на него крупными, жирными лягушками. С полдюжины, не меньше. Антоло сглотнул, подавив тошноту — ведь, как-никак, мясо…
— Это… едят, сааген? — неуверенно поинтересовался Желтый Гром.
Сумасшедшая хмыкнула. Ответила вопросом на вопрос:
— Ты хочешь умереть от голода?
Очень здраво спросила. Попробуй догадайся, что не в своем уме.
Конечеловек встопорщил гриву, тряхнул головой:
— Нет, сааген. Я хочу знать — это мясо?
— Мясо, мясо… — отмахнулась девчонка, пристраивая прутик над углями прогоревшего костра.
Антоло, недолго думая, принялся помогать. Подумаешь, лягушки! Да он змею готов сжевать — пусть только попадется…
Проснулся табалец от холода. «Надо было все-таки дальше от воды костер разводить», — пришла как всегда с опозданием умная мысль. Руки и ноги задеревенели и отзывались болью при малейшем движении.
Антоло открыл глаза.
Светало.
От старицы полз промозглый туман.
Желтовато-серой грудой, с трудом различимой в предрассветных сумерках, возвышался кентавр. Он спал, как обычно, в позе, казавшейся любому непривычному человеку жутко неудобной — человеческая часть тела откинута на спину конской. Можно только удивляться невероятной гибкости поясничного отдела позвоночника. Да, наверное, по-другому и быть не может. Хребет и должен быть устроен таким образом, чтобы смягчать тряску во время неудержимой скачки в степи; не сломаться при резких поворотах в сражении или случайном падении. Но вот просыпаться и видеть сложившегося пополам конечеловека… Во всяком случае, Антоло привык не сразу. Поначалу дергался.
Кострище давно прогорело. Угли подернулись седым пеплом, остыли.
Живот по-прежнему урчал. Резь сменилась тупой, ноющей болью. Вчерашние две лягушки только раздразнили, а вовсе не утолили голод. Вот пару десятков бы…
А где девчонка? Она устраивалась на ночевку на противоположной от Антоло стороне костра.
Парень приподнялся на локте. Гостьи и след простыл.
Нет! Ну, не приснилось же ему все это?! Девчушка с полубезумным выражением лица…
— Желтый Гром!
Кентавр выпрямился, словно катапульта сработала. Раскосые глаза обшарили поляну с черным пятном от костра, опушку, темную стену очерета.
— Сааген ушла?
— А она была? — Антоло перевернулся на живот и встал на четвереньки.
— Да! — твердо ответил степняк. — Ты же ее видел.
— Ну… Мало ли что с голодухи пригрезиться может?
Парень с хрустом потянулся. Несколько раз взмахнул руками.
— Сааген приходят, когда хотят. И уходят, когда хотят. Духи ведут их, — проговорил Желтый Гром.
— И куда же она среди ночи? Лес все-таки, глухомань…
— Духи не допустят, чтобы ее обидел зверь или человек.
— Ты так думаешь? А я не уверен.
— Как может быть по-иному?
— У вас в Степи, наверное, больше понимают в чести, чем у нас. Цивилизация… — Антоло скривился.
— Не понял? — Кентавр попытался подняться. С трудом сдержал стон. Должно быть, его ноги затекли не меньше, чем у человека.
— Что ты не понял?
— Последнего слова.
— А… Это люди придумали. Цивилизация… Мы изобретаем новое оружие, выдумали деньги. Оружие убивает нас, а деньги… деньги истачивают душу изнутри, тоже, в конечном итоге, убивая. Мы обставляем свою жизнь тысячами ритуалов и ограничений, навроде законов и уложений… А потом сами их нарушаем — суем взятки чиновникам, подкупаем судей, возносим жертвы Триединому, чтобы простил нарушивших заповеди. Мы придумали никому не нужные торжества, а теперь испытываем досаду и отвращение, празднуя их словно через силу. Мы лицемерим на каждом шагу… Мы пьем вино и курим табак, но слушаем проповеди жрецов о необходимости смирения. Мы ходим в бордели, но презираем шлюх. Мы кричим на каждом перекрестке о всеобщем равенстве пред Триединым и ненавидим людей с другим цветом кожи, людей, которые едят иную пищу, одеваются не так, как мы, исповедуют иную религию. Мы гордимся — ах, какие мы развитые, изысканные и утонченные, а первозданную простоту нравов, сохранившуюся у неиспорченных цивилизацией, почитаем варварством и бескультурьем. Вот что такое — цивилизация.
— Странно ты говоришь. Будто старик, умудренный опытом. А ведь юноше твоего возраста пристало грезить о сражениях и подвигах… — Желтый Гром топнул одним копытом, другим. Скривился. — Что-то ноги у меня, как у новорожденного жеребенка. — Помолчал. Добавил: — Или у старого больного коня.
Антоло со вздохом ответил:
— Я не грежу о сражениях и подвигах. Я не хочу убивать людей. Не хочу и не буду. Мне бы добраться до родины…
Кентавр знал историю бывшего студента, а потому не удивился. Не стал вдаваться в расспросы и, упаси Триединый, даже не подумал насмехаться. Только коротко бросил:
— Я думал, ты хочешь отомстить.
Парень нашел силы улыбнуться:
— Сейчас я хочу поесть. Так сильно, что ни о какой мести и речи идти не может.
— А как же честь? — нахмурился конечеловек.
— Я — не степной воин. Я — сын овцевода и овцеводом, скорее всего, теперь и буду. До самой смерти. Зачем овцеводу честь?
— Странно ты рассуждаешь, Антоло из Да-Вильи. Никто не может знать, кем он будет до самой смерти. Лишь духи ведают судьбу воина.
— Я — не воин.
— Это ты так думаешь. В тебе сердце воина, а не овцевода. В тебе разум водителя многих сотен, а не торговца шерстью. Я еще буду гордиться тем, что блуждал с тобой по лесам Тельбии.
Антоло недоверчиво хмыкнул. Почесал затылок. Промямлил:
— Скажешь тоже… Какой из меня воин? Какой полководец? — Он махнул рукой. — Ладно! Куда дальше пойдем?
Желтый Гром пожал могучими плечами:
— На север?
Трудно возразить. Или попытаться предложить что-нибудь другое. Еще когда они избавились от погони окраинцев, то решили уходить из Тельбии северным путем. Переправиться через полноводную, быструю Еселлу где-нибудь ближе к Оригу, славному кожевенниками и камнерезами; пересечь наискосок Гоблану и, держась в пограничной полосе между Барном и Аруном, добраться до Табалы, лежащей на южном берегу Внутреннего моря. Дорога могла занять несколько месяцев, но ничего лучшего они попросту придумать не смогли. В Табале Антоло намеревался вернуться в имение отца и заняться выращиванием овец, живя тише воды, ниже травы, чтобы никто из соседей и знакомых даже не заподозрил в нем нарушителя императорского указа и дезертира. Кентавр надеялся отдохнуть, отъесться и возвращаться в Степь сперва через Литию, а далее обходя с востока Искристые горы и Окраину.
— На север так на север, — кивнул парень и вдруг встрепенулся. — А может, попробуем деревню отыскать?
— Какую деревню? Зачем? — удивился Желтый Гром.
— Ну, ту, откуда девчонка пришла?
— Сааген? Почему ты думаешь, что она обязательно должна прийти из деревни?
— Да потому! — Антоло топнул ногой. — Это у вас, в Степи, одержимые духами бродят где хотят, от стойбища к стойбищу, от зимовья к зимовью! Так ведь?
— Само собой. А разве бывает иначе?
— Еще как бывает! У нас, у людей, одинокая девочка не выживет. Сразу столько желающих найдется… — Он махнул рукой. — Да что объяснять? Не похожа она на человека, который живет в лесу и глотает лягушек, заедая дикой малиной. Наверняка есть, где одежду постирать, дыры залатать, косу расчесать… Хотя, в последнем я не слишком уверен.
— Ладно. — Кентавр одернул переброшенную через плечо перевязь. — А зачем тебе деревня?
— Попробую едой разжиться.
— Украдешь?
— Почему сразу — «украдешь»? Может, поменяю на что-нибудь, — заметив насмешливый взгляд конечеловека, Антоло поправил себя. — Ну, не сменяю, так отработаю! Дров наколю, огород вскопаю…
— А не боишься?
— Боюсь. За тебя боюсь. Местным кентавр в диковинку. Так что я пойду к людям один.
Желтый Гром поднял глаза к небу и воскликнул что-то на своем языке, напоминающем конское ржание.
— Вот только не надо… — поморщился Антоло. — Отбирать у меня нечего. Да и не враг я им. Из имперской армии я дезертировал. А значит, теперь я и тельбийцы на одной стороне. Только… — Он вздохнул. — Говорить-то я мастак. А как эту деревню найти?
Кентавр оскалился:
— Я, конечно, непривычный к лесам. Но в степи мне удавалось найти след сайгака, убегающего от стаи котов-охотников. Поищем…
Они зашагали на запад от старицы. Измученные и обессиленные. Почти утратившие надежду, но готовые бороться до конца. И человек, и его спутник. Ведь, что бы там ни говорили о смелости и выдержке степных воинов, табальцы не зря слыли по всей Сасандре самым упрямым народом. Почти как бараны, на которых основывалось благосостояние их провинции.
Село Желтый Гром не увидел, а почуял.
Остановился, поднял ладонь в предостерегающем жесте. Втянул широкими ноздрями воздух:
— Дым.
Антоло принюхался:
— Ничего не чувствую.
— Ветерок во-он оттуда, — конечеловек ткнул пальцем в березовую рощу, взбегающую по склону холма. — Дым хороший. Не пожар.
— Значит, деревня?
— Похоже.
— Ладно. — Молодой человек решительно одернул рубаху, смахнул рукавом грязь с левой штанины. — Жди меня тут.
Желтый Гром кивнул. Неохотно и как бы через силу.
— Если ты до вечера не вернешься, я иду следом.
Табалец взглянул на стоящее в зените солнце.
— А если я не успею отработать?
— Тогда бросай работу и приходи. — Толстые пальцы кентавра погладили ножны меча. — Завтра доделаешь.
— Ладно, — улыбнулся человек. Взмахнул рукой на прощание и пошел.
За березняком в самом деле виднелась деревня, с холма — как на ладони.
По сасандрийским меркам село небольшое, даже маленькое. Два десятка домов с овинами, сараюшками, хлевами, с высоко вздыбившейся жердиной «журавля» в середине. От леса деревню отделяла вырубка шириной шагов в сто пятьдесят. Кое-где на ней зеленели ровные прямоугольники — скорее всего, ботва. Что могут выращивать здешние селяне? Морковь, репу, свеклу…
Эх, сейчас бы выдернуть из земли крепкую толстую морковку, очистить от грязи несколькими движениям ножа и с хрустом откусить!
Антоло почувствовал, как рот наполняется слюной.
Подобраться незаметно, набрать полную пазуху корнеплодов — какие первыми под руку попадутся — и обратно, в лес.
Нет! Табалец мотнул головой.
Нельзя так.
Во-первых, воровать нехорошо. Даже если не поймают и не накостыляют по шее, будет стыдно перед самим собой. А это, пожалуй, даже хуже. А во-вторых, Желтый Гром, как и все кентавры, не ест растительной пищи. А значит, это будет подло по отношению к другу. Сам, выходит, нажрешься, а ему что, слюни глотать?
Антоло решительно зашагал вниз, к деревне.
Как бы так себя повести, чтобы сразу подружиться с местными жителями? Или, по крайней мере, расположить их к себе? Что говорить, если начнутся расспросы — кто, мол, откуда да зачем тут?
Эх, чего загадывать? Придумаем на ходу… Может, обстоятельства подскажут?
Проходя мимо ровных грядок, он все же не удержался и вырвал одну морковку. Маленькую. В две ладони[4] длиной. Потер о рукав, откусил, усилием воли заставляя себя жевать медленно, не давиться от жадности.
Вот и ближайшее подворье.
Горкой свалены березовые поленья. Около колоды небрежно брошен топор. Рядом свежие щепки. Хозяин, по всей видимости, решил переждать полуденную жару в холодке. Может, удастся договориться доколоть? За курицу или гуся?
Антоло подошел к колоде, поднял топор, провел большим пальцев вдоль лезвия. Так себе сталь. Наверное, часто точить приходится. А что еще можно ожидать от захолустья? Разве им отличный товар привезут?
Краем глаза парень заметил серую расплывчатую тень, метнувшуюся к нему от подпертого кольями сарая. Взмахнул топором. Лохматый кот с разорванным ухом отлетел в сторону, пронзительно замяукал, поджимая переднюю лапу. Оскалил желтые клыки.
— Ты что? — попытался образумить его Антоло. — Нельзя… Куда? Свой я…
Кот прижал уши, выгнул полосатую спину и атаковал. Он был хорошим сторожем и сполна отрабатывал кормежку и уважение хозяев.
Табалец заслонился топором. Почувствовал, как кривой, острый, словно рыболовный крючок, коготь рванул рукав.
— Пошел вон!
Еще прыжок. На этот раз зубы сторожа клацнули у самого колена.
Антоло начал медленно отступать, стараясь успокоить зверя голосом, но не забывая подставлять лезвие топора под стремительные выпады клыков и когтей.
— Да уйди же ты! Прочь!
Кот прыгнул парню на грудь. Ударил лапой, разрывая рубаху. Острая боль обожгла, заставила резко отмахнуться топором. Лезвие раздробило котяре нижнюю челюсть, вызвав еще один вопль. На этот раз это был крик боли и отчаяния.
Несмотря на тяжелую рану, зверь еще шевелился, пытался встать на ноги. Ворочался в бурьяне серым комком шерсти, обагренным алой кровью.
Антоло поднял глаза и увидел спешащих к нему людей. По их лицам он без труда прочитал, что встреча не заладилась.
[1] Калиги — сандалии с кожаными чулками. Толстая подошва укреплялась острыми гвоздиками, нога поверх чулка переплетена ремнями сандалий.
[2] Мара — возможно, неупокоенный мертвец, возможно, призрак. Согласно легендам, встреча с марой приводит к преждевременной смерти.
[3] Сааген — хорошая, добрая. Уважительное обращение кентавров к душевнобольному.
[4] Меры длины в Сасандре и прилегающих землях: миля — тысяча двойных шагов (приблизительно 1500 м); плетр — двадцать шагов (приблизительно 30 м); локоть — 45 см; ладонь — 9 см; палец — 1,8 см.
Автор публикации
