Мелкий шипел, словно кот, которому прищемили дверью хвост. Его щеки тряслись, на висках вздулись сине-багровые жилы.
— Палач! Ты что делаешь?! — он попытался лягнуть Мудреца в колено, но верзила отодвинул ногу за пределы досягаемости каблуков коротконого товарища.
— Ишь ты! — восхитился он, оглядываясь в поисках поддержки на Кира. — Еще дерется! Другой благодарил бы…
— Если бы ты делал по уму! — не сдавался низенький наемник. — Кто тебя учил только? Погоди, дай только срок!
— Молчал бы уж, — миролюбиво посоветовал Мудрец. — Или я попрошу Малыша тебе ноги связать.
— Я тебе попрошу… — буркнул Мелкий, но рот закрыл.
Слова Мудреца редко расходились с делом. Уж если пообещал по рукам и ногам связать, то свяжет. С него станется. Именно на умении всегда добиваться своего и держалось уважение, которым воин с двуручником заслуженно пользовался в отряде Кулака.
По мнению Кира, Мудрецу надо бы платить не двойное жалование, причитающееся ему, как мастеру двуручного меча, а тройное. Казавшийся из-за выступающих надбровных дуг и тяжелой челюсти тупым зверем, воин выполнял в банде[1] еще и обязанности лекаря. Он мог вечерами напролет возиться с захворавшим из-за купания в холодной реке Легманом, отпаивать полакомившегося несвежим окороком Тычка, вытаскивать занозу из пятки Карасика. Он «заштопал» многочисленные раны Ормо, полученные помощником кондотьера во время поединка у переправы через Арамеллу, когда едва не погибли и Мудрец, и сам Кир. А сейчас занимался тем, что шил Мелкому рассеченное едва ли не до кости предплечье — тельбийские латники оказались довольно умелыми фехтовальщиками и упорными бойцами.
— Даже удивительно, — покачал головой Кулак, оглядев поле боя. — Я думал, они тут все жиром заросли… Если так дальше дело пойдет, то готовьтесь, парни, — денежки Сасандры придется отрабатывать кровью.
К слову, на самом кондотьере не было ни царапины, хотя Кирсьен видел, как тот размахивал фальчионом[2] в самой гуще боя. По-прежнему Кулак предпочитал левую руку, наматывая поводья на запястье правой. «Может она у него увечная?» — не раз подумывал Кир, но спросить командира или кого-нибудь из товарищей по отряду стеснялся. Раз никто не говорит (даже словечком не обмолвится), то, наверное, это тайна, которую новичку, без году неделя влившемуся в банду, знать не следует. Парень и не лез не в свое дело. Захотят сказать — скажут. Нет — значит, не надо.
Выбравшись из малинника, они сломя голову помчали на латников, нацеливаясь им в левый фланг. С противоположной стороны налетал клином арьергард под командой Ормо Коготка. Тельбийцы весело рубили и топтали конями пехоту. Два прохода туда-обратно и от первых трех рот полка не осталось на ногах ни единого человека. Ну и подумаешь, что вместе с сасандрийцами погибали под копытами и мечами свои же пехотинцы — согнанные из окрестных деревень землепашцы, пастухи, охотники!
Что ж, пехоту в пыль вбивать — не мешки ворочать!
Когда столкнулись кони, засверкали мечи, завертелись секиры, началась тяжелая повседневная работа военных.
Кир рубил мечом направо и налево, кричал что-то вместе со всеми, в едином порыве. А сам при этом думал, что, с детства готовясь к армейской службе, даже не догадывался, что же взаправду представляет собой подлинная война, без прикрас и мишуры.
Мальчишкой он много слушал воспоминания отца, отслужившего двадцать лет ветерана, его друзей, время от времени приезжавших в имение, отставного сержанта, приставленного к нему дядькой для обучения верховой езде, фехтованию, плаванью и стрельбе из арбалета.
Первые, детские впечатления о войне были: ровные зеленые поля с ухоженной травой, по которым передвигаются правильные прямоугольники пехотных баталий; яркие флаги и накидки, начищенная сталь шлемов, нагрудников и оковок щитов; кавалерия, гарцующая на вычищенных, блестящих, шерстинка к шерстинке, конях; водные преграды, преодолеваемые по заранее наведенным мостам; чистые, игрушечные крепости, из ворот которых благообразные заседатели магистрата выносят символические ключи на бархатных подушечках. Генералы состязаются друг с другом в благородстве, а рядовые солдаты — в храбрости и беззаветной преданности императору и родине. Если кто-то и погибает, то мгновенной и красивой смертью. Раны неглубоки, оставляют ровненькие, небольшие шрамы и очень быстро заживают.
Гвардейский полк Аксамалы, куда молодой человек прибыл с рекомендательным письмом капитана т’Глена делла Фарр, поначалу подтвердил его отроческие и юношеские мечтания. Красивый мундир — алый с золотом; чистая казарма; выметенный плац — ни единой соринки, ни одного палого листика; уважение горожан; женская любовь; шикарные парады и денщик, который коня и вычистит, и заседлает, и вымоет после барьерных скачек, да вдобавок начистит сапоги и отполирует меч и шлем офицера. Чем не жизнь?
Позже, уже позорно сбежав из блистательной столицы Империи и вступив в банду Кулака, тьяльский дворянин т’Кирсьен делла Тарн понял: кроме красивостей в армейской жизни (в особенности в походе, в боевых действиях), есть еще полусырая с одного бока котелка и подгоревшая с другого каша; клопы и вши; грязь и пот; бессонные ночи и скучные, изнурительные переходы днем; заразная вода, вызывающая кровавый понос; простуда с насморком и кашлем. А теперь он узнал, что война — это еще и отрубленные руки, рассеченные жилы, бьющиеся в агонии кони, кровь, выплескивающаяся в лицо наносящему удар, боль, крики, стоны, предсмертный хрип. Война — это просьбы о пощаде и перекошенные от ненависти лица. Война — это пена на губах и багровый туман, застилающий взор. Война — это боевой азарт и безграничная усталость, накатывающаяся после схватки.
Дважды его едва не достали мечом. Все-таки Кулак прав — тельбийцы на удивление умело отбивались от численно превосходящего противника. Четыре раза Кир сам зацепил врага. Но запомнился лишь один латник, получивший острием клинка в лоб, под козырек открытого шлема. Кровь хлынула, заливая ему глаза, и немолодой воин с начинающими седеть усами подслеповато озирался, бросив меч и вцепившись в переднюю луку седла. Так он и скакал, пока не попал под размах шипастой палицы своего же соратника.
В свалке по-звериному рычал Ормо, круша врагов топором на длинной рукояти, азартно визжала Пустельга, грязно ругался старик Почечуй, «хэкал» черноусый Тедальо — настоящий каматиец, а не липовый, как Кир.
Наемники были лучше в схватках один на один, а латники показывали полное презрение к смерти. Вот еще одно чудо, достойное удивления. Обычно воины, служившие за деньги крупным землевладельцам, не отличались беззаветной преданностью. Неужели этот ландграф… Из Медрена, кажется? Неужели ландграф Медрена пользовался такой любовью своих людей?
Кирсьен, вспоминая подробности боя, поставил бы золотой солид[3] против разменной медяшки, что сотня латников медренского правителя с легкостью вырезала бы половину его гвардейского аксамальского полка. Но наемники оказались твердым орешком. Бесстрашию врагов они противопоставили слаженность и взаимовыручку, а также злость и бесшабашный азарт. Кроме того, кто-то из капитанов пехотных рот наконец-то сообразил взять на себя обязанности полковника, выстроил довольно ровный прямоугольник из щитоносцев и пикинеров, прикрыл арбалетчиков, а после медленно пошел теснить противника.
Удара с трех сторон латники не выдержали. Нет, они не сдались, не запросили пощады. Умирали, сцепив зубы, последним рывком пытались дотянуться до врагов. Раненый норовил воткнуть меч в брюхо перепрыгивающего через него коня, резал поджилки наступающим пехотинцам, хватал их за калиги слабеющими пальцами.
Но сила солому ломит. Вскоре победу на поле боя, как и во всех сколь-нибудь важных битвах за последние триста лет, стяжало сасандрийское оружие. Тельбийские крестьяне разбежались. Гибель во имя любимого ландграфа не вдохновляла их нисколечко. Латники предпочли смерть. За исключением полутора десятков раненых. По большей частью тяжело, многие по два-три раза.
Как говорил древний поэт, творчеством которого было принято восхищаться в среде молодых гвардейских офицеров, «тогда считать мы стали раны, товарищей считать». Латники дорого продали свои жизни. После переправы через Арамеллу, поединка с бойцами из отряда Джакомо Черепа, которую выиграли благодаря странной устойчивости Кира к магии и двуручному мечу Мудреца, банда Кулака выросла до ста десяти человек. Очень многие из людей Черепа перебежали к победителям, как и предрекала Пустельга. Армейская рота. Даже больше. Теперь, после боя в живых осталось немногим больше пяти десятков. Из них около двадцати раненых. Кулак очень расстроился. Нет… Расстроился — это не совсем правильно. Кондотьер рассвирепел. Последними словами честил малообученных новичков, которые полезли нахрапом на строй тяжеловооруженных всадников вместо того, чтобы попытаться рассечь их на небольшие группки и уничтожить по отдельности. Собственно, ругать он мог разве что погибших, а их в Сасандре ругать испокон веков не принято. О мертвых или хорошо, или ничего. Ну, раз так, значит ничего, решил Кулак и с головой ушел в помощь раненым, сбор и дележ добычи.
Из близких друзей и соратников кондотьера пострадал только Мелкий. Его раной занялся Мудрец и при живейшем участии Кира, придерживавшем то рассеченную руку, то дергающиеся ноги, зашил рану, залил настоем коры дуба и забинтовал. Рядом крутилась Пустельга. В отличие от командира, она ругаться не прекращала, причем сыпала такими выражениями, что у Кирсьена, прожившего полгода в казарме, брови лезли на лоб. Воительница исцарапалась в малине и теперь то и дело выдергивала острые, едва заметные колючки из рук и одежды. Еще она сетовала на отправившихся с ней в боевой дозор наемников:
— Тоже мне бойцы! Чуть что — лапки вверх… С такими не то что в разведку, в нужник ходить вместе опасно!
Имперская пехота потихоньку приходила в себя. Подсчитывала потери. Четыреста убитых. Еще больше сотни раненых. Полк переполовинен. Если ландграф медренский имел целью отпугнуть сасандрийскую армию от подвластного ему города, то он ее достиг. Рискнет ли полковник т’Арриго делла Куррадо штурмовать укрепление силой вдвое меньшей, чем предполагал сразу? Кто его знает? Кстати, полковник в бою уцелел. Выжил, несмотря на то, что ехал в авангарде и попал под обстрел лучников вместе со знаменщиком, ординарцами, барабанщиками, полковой казной. Погибли все. Даже лошади, впряженные в телегу с сундуком, окованным железом. А господин т’Арриго делла Куррадо отделался легким испугом. Оказалось, что в самом начале боя он с юношеской резвостью спрыгнул с коня и нырнул под телегу. Так он уберегся от стрел тельбийских охотников и от мечей с копьями латников ландграфа. Когда врага основательно потеснили, зажали в клещи и уже, по сути дела, добивали, он объявился. Что называется, явился — не запылился. Взобрался на повозку, принялся орать, размахивать руками, управлять сражением. Будто бы без него не справились…
Голос у полковника оказался густой, как мед, и оглушительный, как раскаты грома. Ничего удивительного — служба в армии дает прекрасную возможность для упражнений в красноречии. Речь, там, перед новобранцами или, напротив, разнос набедокуривших старослужащих… И хотя Киру показалось, что сохранившая порядок и боеспособность пехота больше прислушивалась к коротким отрывистым командам капитана т’Жозмо, худощавого, чуть сутулого офицера с седыми подкрученными усами, господин делла Куррадо, ничтоже сумняшись, приписал победу себе. Ну… Может, так и надо? Победа полка это всегда победа полковника. Даже если тот просидел половину боя под телегой, прячась от стрел. Во всяком случае, если вдруг возникнет сомнение, любой генерал предпочтет поверить своему непосредственному подчиненному, а не какому-то кондотьеру, сражающемуся — страшно сказать! — за деньги, а не из чувства острого патриотизма. Еще в начале лета Кир не сомневался, что такое положение вещей — единственно правильное. Но теперь он больше склонялся к мысли, что генералы прислушиваются к полковникам оттого, что сами рискуют оказаться в подобном положении.
Наверняка в разогретом бурными переживаниями разуме господина полковника вызревал замысел блестящего рапорта. В нем будет, несомненно, отражено мудрое руководство боем с превосходящими силами противника, глупость наемников, вечно путающихся под ногами, невыносимо тяжелые погодные условия и многое, многое, многое другое. Похоже, краснолицый, упитанный и коренастый господин т’Арриго делла Куррадо уже видел себя генералом. А пока он принял самое деятельное участие в дележе добычи.
Оставив Мелкого на попечение Мудреца, Кир и Пустельга отправились искать Кулака. И нашли его беседующим с господином полковником.
Т’Арриго делла Куррадо приподнимался на носки, надувался, словно индюк, багровел щеками. За его спиной вздыхали, переминаясь с ноги на ногу, два капитана — т’Жозмо дель Куэта и т’Гуччо ди Баролло — и пяток лейтенантов. Видно, полковник собрал их для представительности. Тут же присутствовали четверо окраинцев из конвоя — всем пехотным полкам Сасандры, сформированным из новобранцев, придавались обязательные полусотни сопровождения, отлавливающие дезертиров и следящие за поддержанием дисциплины в частях.
Рядом с хмурым Кулаком, теребящим золотую цепь, свисавшую до середины груди, стоял всего лишь один старый Почечуй, исполнявший в банде обязанности коморника[4].
— …а я не понимаю, господин кондотьер, по какому такому праву вы пытаетесь прибрать к рукам всех коней? — возмущался делла Куррадо.
— А я не понимаю, — терпеливо повторял (должно быть не первый, и даже не десятый раз) седобородый Кулак. — Я не понимаю: для чего командиру пехотного полка полсотни выезженных коней? Может, вы хотите перейти в кавалерию?
— А почему я, собственно, должен давать вам отчет?
— А я и не требую от вас отчета, господин полковник. Кажется, это вы желаете распоряжаться всей добычей единолично?
— Да, желаю! И буду распоряжаться!
— Это еще почему, господин полковник?
— По праву командира соединения! По праву старшего по званию! По праву истинного сасандрийца!
— Вот так дела! — развел руками Кулак. — При чем тут одно к другому? Не понимаю!
— И не мудрено!
— Что вы хотите этим сказать, господин полковник?
— Только одно — корыстолюбивому наемнику не понять настоящего патриота Империи. Вы же за денежку воюете, не так ли? За звонкое серебро и ненаглядное золото?
— А вы? — Кулак сохранял видимость спокойствия, но на его щеках вздулись круглые желваки.
Пустельга толкнула Кира локтем. Шепнула:
— Жир не только на брюхе откладывается. В голове тоже. Эх, разрешили бы мне пощекотать его…
— Не разрешат, — вздохнул молодой человек. В бытность свою гвардейцем он не слишком-то любил армейских офицеров, а теперь еще больше укрепился в неприязни.
— Я не желаю обсуждать с каким-то наемником свои права! — кипятился т’Арриго делла Куррадо. — Вам не понять чувства гордости за Империю, любовь к родине. Вы любите только монеты. Великая имперская идея…
— Да при чем тут великая идея к лошадям? — пожал плечами седобородый.
— Родина захлебывается без коней! Армии нужно свежее конское поголовье. Мы будем вести войну до победного конца. Тельбия еще станет частью Сасандры, и эти несчастные, — полковник махнул рукой в сторону погибших латников, — еще поймут, что боролись не на той стороне.
— Ну, так мы с вами, господин полковник, вроде бы на одной стороне воюем, — решительно вмешалась в разговор командиров Пустельга. — Или нет?
— Да! — подбоченился делла Куррадо. — Но цели у нас, господа наемники, разные!
— Неужели? — недоверчиво прищурился Кулак.
— Конечно! Для вас главное — мошну набить. Из-за таких, как вы, господин кондотьер, армию ненавидят жители страны, которым мы должны нести освобождение от тирании мелких ландграфов и полубезумных королей, погрязших в мелочных склоках и борьбе за собственную непрочную власть!
— Красиво говорите, господин полковник, — заскрипел зубами Кулак. — Вам бы не полком командовать, а…
— А на рыночной площади мещан развлекать! — бесцеремонно перебила командира Пустельга.
— Что?! — поперхнулся делла Куррадо. — Да по какому праву?..
— Во имя Триединого! — рыкнул кондотьер. — Не могла бы ты придержать остроты?
— С чего бы это? — пожала плечами воительница.
— Господин кондотьер! — полковник почти кричал. — Попрошу вас урезонить вашу девку!
— Это кто девка-то? — Воительница схватилась за кривой нож, «яйцерез».
— Прошу заметить, господин полковник, — с нажимом произнес Кулак. — Прошу вас заметить, Пустельга — не девка, а один из моих лейтенантов.
От его голоса капитаны дель Куэта и ди Баролло поежились, а командир полка еще больше выпятил жирную грудь.
— Тогда пускай ваш лейтенант, господин кондотьер, соблюдает субординацию! Видите? Мои офицеры не открывают рта без разрешения.
— Это потому, что они не имеют права голоса, как мои офицеры, — прищурился Кулак.
— Вы находите это неправильным?
— По большому счету, мне начхать, господин полковник.
— Может, вам и на Империю начхать?!
— Прошу вас, господин полковник, не передергивать мои слова.
— А я прошу вас… Нет, я требую, господин кондотьер, подчиняться старшему по званию!
— Я подчиняюсь. В пределах разумного.
— Что? У воинской дисциплины нет пределов!
Пустельга снова толкнула Кира локтем, но смолчала — знала, что Кулак по головке не погладит, если из-за ее язвительных замечаний весь отряд попадет в двусмысленное положение или потеряет прибыль.
— Вернемся к нашим баранам, господин полковник, — устало проговорил седобородый. — Вернее, коням…
Один из лейтенантнов-пехотинцев прыснул, зажимая рот ладонью, и удостоился укоризненного взгляда капитана т’Жозмо.
— Я полагаю, вопрос решен, — надменно процедил делла Куррадо. — Победа одержана полком. Полку принадлежит добыча. Не так ли?
— Я так не думаю, — покачал головой Кулак. — Без моих всадников тельбийцы размазали бы ваш полк по дороге, как масло по краюхе хлеба.
— Да как вы смеете?! — Полковник приподнялся на цыпочки, задрал подбородок. Он выглядел так нелепо в испачканном пылью мундире, надутый от спеси, словно обожравшаяся комаров лягушка, что Киру стоило огромного труда сохранять серьезность.
— Да так вот и смею, — невозмутимо отозвался Кулак. — Конечно, участие в сражении вашей пехоты способствовало полному разгрому латников, но главную работу выполнили мои парни. Как обычно. Наемники сражаются, а армейские офицеры подставляют рукава для новых бантов[5]. Мы потеряли половину людей. Треть лошадей…
— Ну, так выжившим коней хватит! — воскликнул делла Куррадо.
— Хватит. Но я хотел бы, согласно уложению о воинской добыче, обновить конское поголовье отряда…
— И только?
— Кроме того… — вел дальше седобородый. — Кроме того, я хотел бы иметь десятка два заводных коней. Для выполнения задачи, поставленной перед моим отрядом это просто необходимо.
— Какой такой задачи??! — Брови делла Куррадо поползли наверх, смешно наморщился багровый лоб. — Вы приданы моему полку. А у нас одна задача — взять штурмом Медрен и установить власть Сасандры на землях графства. Разве может быть задача важнее?
— Может.
— Что значит — «может»? Мне кажется, господин кондотьер, вы здорово заблуждаетесь, относительно своего положения в армии Империи. Вы всего лишь капитан, не так ли? А я — полковник.
На губах Кулака возникла жесткая улыбка.
— Все правильно. Вы, господин делла Куррадо, полковник. Но не генерал.
— Уж не вы ли, господин кондотьер, претендуете на генеральские банты? — осклабился полковник.
Вместо ответа Кулак полез за пазуху, вытащил сложенный вчетверо листок. Развернул его.
— Вот предписание моему отряду. Сопровождать четвертый полк под командованием благородного… — кондотьер запнулся, хмыкнул, покачал головой, — благородного господина т’Арриго делла Куррадо до пределов Медренского графства, оказывать ему помощь и содействие… Не совсем понятно, кому помощь оказывать — полку или господину полковнику…
— Не отвлекайтесь! — Делла Куррадо побледнел и съежился, напоминая засохшую грушу.
— Хорошо. Не буду, — с нескрываемым торжеством продолжал Кулак. — После пересечения границ графства предоставить возможность четвертому полку выполнять поставленную командованием задачу, а самим скорым маршем идти к замку ландграфа Медренского, пленить оного и дожидаться распоряжений командования. Подписано — генерал армии Риттельн дель Овилл.
— Генерал армии… — уже не побледнел, а посерел полковник. И вдруг встрепенулся. — Немедленно покажите, господин кондотьер!
— Из моих рук! — ухмыльнулся Кулак.
Он повернул листок с приказом так, чтобы делла Куррадо смог прочитать, а главное, разобрать подпись и печать командира пятой пехотной «Непобедимой» армии. Чем дольше господин полковник читал строчки, шевеля губами, тем ниже опускались его плечи. В конце концов, бравый вояка совершенно скуксился, поник, как засохший тюльпан.
— Как же так? — недоуменно пробормотал он. — Штурмовать Медрен без поддержки?
«Он что, конницу на штурм укрепления бросить хотел?» — удивленно подумал Кирсьен.
— Все равно от нас при штурме польза невеликая, — словно услышав мысли молодого человека, проговорил Кулак.
— Но полк понес ощутимые потери…
— Моя банда тоже понесла ощутимые потери, — отрезал кондотьер. — Если у тутошнего ландграфа есть еще сотня таких латников, то мы, можно сказать, на смерть отправляемся. Так что, господин полковник, не судите строго… Не по пути нам.
Кулак тщательно сложил листок, спрятал его и повернулся к хватающему воздух ртом делла Куррадо спиной.
— Не хотел раньше времени говорить, — зачем-то пояснил, хлопая себя по камзолу, седобородый.
Кир пожал плечами. Мол, ему-то что? Его дело маленькое. Пустельга, напротив, фыркнула:
— Раньше ты от нас ничего не скрывал. Осторожный стал. Слишком.
— К старости, видно, — показал прокуренные зубы кондотьер. — Ну, теперь-то вы все знаете…
Они зашагали, поглядывая по сторонам.
Несколько человек, с Коготком во главе, заканчивали отбирать тельбийских коней. Кир даже подумал — а не поменять ли гнедка на более красивого и статного скакуна? А потом решил, что от добра добра не ищут.
Пехотинцы стаскивали мертвых латников и тельбийских крестьян в одну большую кучу. Похоже, среди них обнаружились не только убитые, но и раненые.
— Хорошо бы проводника найти… — задумчиво проговорил Кулак.
— Я думала, тебе господин генерал и подробную карту нарисовал, как медренского графа искать, — дернула плечом Пустельга.
— Не язви, детей не будет! — отмахнулся кондотьер и, не обращая больше внимания на зашипевшую, как вода на сковородке, женщину, направился туда, где несколько сасандрийских солдат под надзором сержанта перевязывали тельбийцев.
Ингальт пришел в себя от пронзившей бок острой боли. Застонал, схватился за ребра, почувствовал на ладони липкую кровь. Поразительно, что живой.
Чьи-то руки дернули его за плечо, перевернули на спину.
— Живой?
Заслоняя солнце, над бортником навис человек в кожаном нагруднике имперского солдата. Ингальт вяло мотнул головой. Понятное дело, живой. Какой же еще могу быть, если шевелюсь?
— Вставай! — приказал солдат. — Рогатину не трожь!
Бортник кивнул. Он и не помышлял о сопротивлении. Потянувшейся за оружием рукой управляла самая обычная крестьянская рачительность. Если где чужое плохо лежит, то подгрести под себя — свято дело. А уж свое бросить — это и вовсе прегрешение против совести.
— Давай, давай. Шевелись!
Ингальт попытался подняться. Скорчился от боли и вновь уселся в пыль.
— Ты это чего? — возмутился сасандриец. — А ну бегом!
— Погодь, — вмешался кто-то, кого Ингальт не мог увидеть, не развернув головы. А поворачиваться хотелось меньше всего — правый бок отзывался острой болью на любое движение. Лечь бы, скрючиться, как раненый кот и ждать, пока или выздоровеешь, или сдохнешь. Лишь бы неподвижно лежать…
— Дык… Что тут такое? — продолжал голос из-за спины.
— Не слушается, господин сержант! Я ему — вставай! А он снова на задницу падает…
— Погодь, Цыпа! Сейчас поглядим… Дык, он же раненый. Рубаха в крови вся.
— Ага, раненый! То есть… так точно, господин сержант.
Тень упала на закрытые веки Ингальта. Чьи-то пальцы ткнулись в плечо.
— Живой, нет?
«Трогай, спрашивай, — подумал Ингальт. — Хоть в пироге запекай. Только вставать не заставляй».
— Живой он, господин сержант…
— Не лезь, зеленка. Что-то, дык, рожа больно знакомая…
— Не могу знать, господин сержант!
— Отвали, говорю! Ингальт, ты?
Сперва бортник не поверил своим ушам. Нет, голос показался смутно знакомым. Или даже не смутно… Где он мог его слышать?
— Бороду отрастил… Ингальт, дык… Ты откудова тут?
И тут ветеран сообразил, кто же к нему обращается. Мягкий выговор восточной Гобланы. Неизменное «дык» едва ли не через слово. С этим человеком он два года спал в одной палатке, ломал краюху хлеба пополам, вместе они удирали хлебнуть вина у маркитантов и таскались по обозным шлюхам. С ним плечо к плечу сражались с остроухими в горах Тумана. Он же и дотащил его, истекающего кровью, со стрелой дроу, воткнувшейся на ладонь выше колена, до шатра полкового лекаря. Ингальт открыл глаза:
— Я это, Дыкал. Я…
— Во дела! — радостно воскликнул сержант. — Я думал, дык, тебя в лазарете совсем, дык, залечили! А он живой! Ты как здесь… — Он не договорил. Вскочил с корточек. — Емсиль!
Ему ответил солдат, который первым пытался поднять Ингальта:
— Он, господин сержант, тамочки кого-то лечит…
— «Тамочки»… — передразнил Дыкал. — А ну, бегом его сюда. Одна нога тут, а другая, дык, уже там!
Пехотинец исчез, словно корова языком слизнула.
Сержант присел на землю рядом с бортником:
— Ты ж, дык, не тельбиец… Откуда здесь? С рогатиной на меня пер, да? — Дыкал криво усмехнулся.
— Чего это на тебя?
— А на кого?
Ингальт задумался. А ведь и правда — на кого? На сасандрийского солдата, каким и сам был четыре года тому. А за кого? За медренского ландграфа, который такими поборами село обложил, что впору мяукать на луну, как дикий кот. Вот только ландграф смог очень даже весомый довод привести. Убедительнее не бывает. Десяток латников с мечами наголо позади…
— Ладно… — махнул рукой сержант. — Молчишь? Молчи. Я и так все понял. Дык, за просто так крестьяне с вилами на пехотный, дык, строй не кинутся. Это ж не стожок, дык, ничейный. Соображаешь хоть, что вас, дык, на убой кинули?
— Соображаю, не дурак, — Ингальт сплюнул тягучую слюну. Ладонь от раны он старался не отрывать. Он хорошо знал, как быстро человек может истечь кровью. — Что бы ты на моем месте делал?
— Дык, я пока что на своем… — пожал плечами солдат. — Что, ландграф со всех деревень народ, дык, собрал?
— А то? И с хуторов тоже.
— Обещал семьи, дык, за ноги повесить, если кто сбежит?
— Зачем за ноги? Просто повесить. У него это быстро — раз, два и готово…
— Дык, ясно. Куда уж яснее? Где тот Емсиль? — Дыкал покрутил головой. Вокруг солдаты продолжали растаскивать мертвецов. Своих — в ровный рядок, чтобы опознать, отчитаться перед капитанами и снять с довольствия. Тельбийцев — в кучу, не особо заботясь об уважении к покойным.
— Емсиль — это кто? — поинтересовался Ингальт. На самом деле ему было все равно, но нельзя же сидеть молча, дундук дундуком.
— УзнАешь, — отмахнулся сержант. — У тебя тут кто? Ты ж не из Тельбии. Вроде бы…
— Из Уннары. — Бортник вздохнул. — А тут жена и четверо ребятишек.
— Ни себе чего! — Дыкал присвистнул. — Когда успел?
— Да я не торопился особо…
— Ну, ты даешь! О! Емсиль пришел!
Едва ли не бегом к ним поспешал высокий широкоплечий солдат. Светло-русые волосы, широкое лицо, раздвоенный подбородок и мясистый нос. Самый натуральный барнец — уроженец северной провинции, раскинувшейся у самого подножья гор тумана. Именно им чаще всего достается от возжелавших свободы и крови дроу. Именно их и защищали Ингальт и Дыкал, когда… Впрочем, сколько можно об этом?
— Явился по вашему приказу, господин сержант! — доложил барнец. Рукава поддоспешной рубахи он закатил, копья не видно. Кто он в роте?
— Еле нашел! — по-мальчишески вставил второй солдат. Тот, кого Дыкал отправлял на поиски. Как там его зовут? Цыпа! Что за дурацкая кличка? Впрочем, слыхали мы клички и более дурацкие.
— Тебя не спросили! — рявкнул Дыкал. И поманил рукой барнца. — Иди погляди. У него бок в крови. Сильно зацепили?
Емсиль наклонился над Ингальтом. Бесцеремонно оттолкнул ладонь, прикрывающую рану. Провел пальцем по краю прорехи.
— Кровь алая. Печень не зацепили.
— Ну, молодец, дык, обрадовал.
Емсиль не обратил внимания на легкую издевку, прозвучавшую в словах командира. Подумаешь! Если на каждую шутку обижаться, то можно и умом тронуться. Тем паче, Дыкал его уважал. Уважал настолько, насколько может уважать сержант, ветеран многих сражений, желторотого новобранца да еще из студентов. Правда, последние шесть дней Дыкал слегка обижался на Емсиля. А все из-за побега его друга — Антоло, который не просто дезертировал, а при этом еще и освободил приговоренного к колодкам за нарушение армейской дисциплины кентавра, а также избил товарища по десятку. Избитый — парень по кличке Горбушка из бывших профессиональных нищих — так и показал наутро капитану т’Жозмо: мол, пытался воспрепятствовать, выполнить воинский долг до конца, не щадя жизни, но в табальца словно ледяные демоны полуночи вселились… Веры Горбушке не было ни на медный грош ни у Дыкала, ни у Емсиля. Если Антоло рискнул удрать, не побоялся погони и скорых на расправу окраинцев, значит, случилось что-то из ряда вон выходящее. Ну, например, кентавр передал ему весточку из дому или рассказал, что видел заклятого врага — того самого офицера-гвардейца, который убил их с Емсилем общего друга Летгольма. Дыкал, как разводящий и как сержант роты, получил серьезный нагоняй от капитана, но дальше дело не пошло, поскольку посланная за дезертирами погоня не вернулась. Два коневода-окраинца, мастера поимки беглых каторжников и солдат-дезертиров, и два охотничьих кота — быстрые и ловкие звери, натасканные на людей — сгинули в лесах северной Тельбии. Может, конечно, нарвались на повстанцев или войска того же ландграфа Медренского, а может, и нет…
Не отвечая сержанту, Емсиль решительно стянул с Ингальта рубаху.
— На левый бок! — скомандовал он, сопровождая слова чувствительным толчком. Не зря уроженцев Барна прочие народности Сасандры звали медведями. За глаза, само собой. То ли суровая жизнь в чащобах, покрывающих склоны гор Тумана, закаляла их, то ли постоянные стычки с дроу, но слабаков среди барнцев не водилось. А поскольку шутки они понимали не всегда, то иной весельчак мог и в ухо схлопотать за милую душу. — Руку поднял!
Ингальт не мог видеть, что солдат делает с его раной, но почувствовал острую боль, которая сменилась жжением.
Дыкал тем временем с хитрой улыбкой наблюдал за действиями подчиненного. Такого парня в роту заиметь — редкое счастье. Емсиль действовал уверенно, спокойно, со знанием дела. Он уже не сетовал как раньше на воинскую службу. Что ж, если Триединому было угодно сорвать его с нагретого места и бросить в водоворот событий и судеб, так тому и быть. Медицинский факультет Императорского аксамалианского университета тонких наук, куда он стремился всей душой, недоедая и недосыпая на протяжении последних семи лет, никуда не убежит. Зато здесь, в армии, можно опыта набираться и набираться. И не просто так, на чучелах, а оказывая помощь живым людям, вытаскивая их с Того Света. В конце концов, не ради же ученого звания и заверенного профессорскими подписями диплома он на факультет хотел попасть. Ему людей лечить хочется. А диплом? Закончится война, и все можно будет наверстать. В Аксамалу его, скорее всего, не пустят — если только не умрет император. Зато можно попытать счастья в Браиле или Мьеле.
— Повезло! — проговорил Емсиль, отбрасывая в сторону окровавленную тряпку. — Наконечник в ребра уткнулся. Одно сломал, но пошел вскользь. Как такое быть может?
— Дык, очень даже запросто, — пояснил сержант. — Легкий он, а копье тупое оказалось. Знать бы мне, дык, кто его зацепил, то-то накостылял бы раздолбаю…
— Это не из нашей роты! — испуганно воскликнул Емсиль. — Мы когда подоспели, одни латники на ногах оставались…
— Да ладно! — усмехнулся Дыкал. — Оно мне надо? Дык, если бы заточенное копье было, старого друга не встретил бы.
Ингальт слушал их, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. Пекло очень уж сильно.
— Чистотел, — Емсиль должно быть заметил его страдания. — Его тут, как грязи. Прям по обочинам растет… Ты уж извини, осколок ребра я выкинул. А остальное, думаю, заживет…
— Как на коте заживет! — подтвердил Дыкал. — Я его знаю, дык…
Сок чистотела, выжатый прямо на рану, свернул кровь. Емсиль подумал и решил не шить края — и так незнакомый селянин натерпелся достаточно. Подумаешь, шрам на боку останется. Во-первых, на боку, а не на щеке, а во-вторых, мужчину шрамы украшают. Поэтому барнец просто сдвинул вспоротую копьем кожу так, чтобы края сошлись, и принялся бинтовать по всем правилам медицинской науки — «хвостик» на левое плечо, потом полосу вокруг грудной клетки, стягивая потуже, чтобы закрепить сломанное ребро, еще и еще одну, а оставшийся «хвостик» — через правое плечо за спину и там связать с «левым».
— Гляжу я, дык, и диву даюсь. Кто тебя учил?
— Да никто, — честно ответил Емсиль. — Трактаты смотрел. Там картинок много. За лекарем полковым смотрел… — Парень вздохнул и решился сказать то, что рвалось с языка уже давно. — Мне бы в помощники к нему, а? Убивать людей не хочу, а вот лечить — пожалуйста.
Сержант насупился, открыл рот, чтобы объяснить глупому желторотику, где он будет нужнее товарищам — в родной роте или в полковом обозе, но запнулся от неожиданности, глаза его округлились. С одной стороны к ним подходили его благородие капитан т’Жозмо дель Куэта с лейтенантом, прихрамывающим не от раны, а от надувшейся на подошве водянки, а потому злым, как бруха[6], а с другой — капитан наемников левша-кондотьер, которого сопровождали сразу трое, надо полагать, тоже лейтенанты. Дыкал легонько пнул Емсиля. Вдвоем они вытянулись в струнку, развернув плечи и выпятив подбородки.
Солнце, прятавшееся с утра за облака, к полудню припекало все сильнее.
Кулак шагал молча, отмахивая правой рукой, как на плацу.
Старый Почечуй кряхтел, с трудом подстраиваясь под скорый шаг командира. Пустельга злилась и напоказ смотрела в сторону. Кондотьер отбрил ее довольно жестко. В тех краях, где Кир родился, считалось верхом неприличия попрекать детьми нерожавшую женщину. Хотя, с другой стороны, несмотря на месяц совместного путешествия, что он знает о Кулаке, Пустельге, Мудреце, Белом? Почти столько же, сколько в достопамятном мансионе[7] фра Морелло. То есть — ничего. Уж во всяком случае их дружба или взаимовыгодное сотрудничество (может, это так называется в нынешнее время?) крепче, нежели пустые ссоры или едкие шуточки. В этом он убеждался уже не раз.
— Вон, гляди! Одного перематывают, — первой нарушила молчание женщина. — Вроде ничего… Нам сгодится.
— В бок… энтого… ранетый… — пробурчал Почечуй.
— Шевелится и даже лыбится, — поддержал воительницу Кулак. — Жить будет.
— А могет быть… энтого… латника поискать? — не сдавался старый наемник. Чем ему не понравился тельбийский крестьянин?
— Ты в своем уме, старый? — Пустельга выразительно постучала себя по лбу костяшками пальцев.
А Кулак пояснил:
— Ты хоть одного латника видел живого? То-то и оно.
— Не могет быть, чтобы ни одного… энтого… Сколько воюю…
— Может, потому генерал и отправляет нас к ландграфу в гости? — предположил Кир. — Очень уж тут рады за него умирать…
— Ты-то чего… энтого… в разговор лезешь? — возмутился Почечуй. — Старшие говорят — не встревай… энтого… Молодо… энтого… зелено…
— Тихо, старый! — прикрикнул на него кондотьер. — Малыш дело говорит. Он, может, и «зелено», но скоро таких старых стручков дозрелых, как мы с тобой, поучит. С ландграфом, и впрямь, что-то мутно получается. И очень мне не нравится, что мы половину отряда сегодня растеряли.
— Ну… энтого… — Почечуй сжал в кулаке бороду и замолчал, бросая косые взгляды на Кирсьена.
«Этого мне не хватало, — подумал молодой человек. — Еще здесь врагов наживать. Он и так норовит меня в самую мерзкую стражу в караул отправлять — перед рассветом — а тут еще вдобавок выходит, что я умный не по годам… Пуще прежнего взъестся…»
И вдруг все мысли о Почечуе, чистке коней, караулах и закопченных котлах вылетели у Кира из головы. Он узнал солдата, деловито бинтующего грудь бородатому тельбийскому крестьянину.
Один из студентов!
Из тех самых, с которыми свежеиспеченные лейтенанты гвардии затеяли ссору в «Розе Аксамалы», маленьком и уютном борделе. Правда, медведеобразный барнец почти не участвовал в драке, предпочитая увещевать друзей, а потом оказался в самом низу получившейся «кучи-малы». Но что это меняет? Ведь это из-за него…
— Эй, Малыш, ты что это отстал? — обернулась Пустельга.
— Идите, идите… — Кир как можно более безмятежно махнул рукой. — Вроде как камушек попал. Сейчас я его…
Он присел на траву и принялся стаскивать сапог.
Стой, погоди, т’Кирсьен, тьяльский дворянин, с чего это ты взял, что барнец виноват в твоих несчастьях? Он затевал ссору? Он бросался на тебя с кулаками? Нет. Это все «заслуга» светловолосого Антоло, крепыша с северным выговором. Вот кто сломал тебе жизнь.
Так если одного отправили в армию, то здесь может оказаться и другой…
Кир внимательно оглядел крутящихся неподалеку солдат.
Кажется, мелькнула еще одна знакомая физиономия. Черноволосый, глаза чуть навыкате. Похоже, каматиец. Не тот.
Нет, этот тоже в драку ввязался. Если можно так сказать. Верольм его по голове кувшином приложил в самом начале.
А где же Антоло?
Делая вид, что вытряхивает из сапога камешек, бывший гвардеец продолжал разглядывать пехотинцев.
Нет. С уверенностью можно сказать, плечистого овцевода здесь нет.
Тогда где же он?
Погиб?
Умер на марше от хвори, поселившейся в кишках?
Сбежал, не выдержав трудностей и лишений воинской службы?
Эх, спросить бы у барнца…
Кир уже начал было натягивать сапог, но остановился. Руки предательски задрожали. Сердце замерло на мгновение и забилось чаще. Заговорить с бывшим студентом прежде всего значит открыться, выдать себя с потрохами. Что мешает сержанту, который несомненно будет присутствовать при разговоре (а если нет, то наверняка потребует от рядового доложить — что это за дела такие у него с наемниками?), тут же сообщить капитану, тому — порадовать полковника. А уж господину делла Куррадо только дай волю… Потребует арестовать государственного[8] преступника, чтобы хоть как-то насолить кондотьеру, выставившему его дураком в присутствии младших командиров.
Страх и оцепенение вновь охватили молодого человека. Он ненавидел себя в такие мгновения, но сделать ничего не мог. Уж лучше смерть в бою, чем позор — тюрьма, лишение дворянства, каторга или солдатчина.
Ругаясь в душе последними словами, но не двигаясь с места, Кир наблюдал, как седобородый кондотьер разговаривает с капитаном т’Жозмо дель Куэта, довольно улыбается, кивает, как тельбиец натягивает через голову измаранную кровью рубаху с узкой прорехой на боку, поднимается и, опираясь на Почечуя, идет к нему.
Кирсьен быстро натянул сапог и, притворившись, что чешется бровь, поскольку барнец смотрел в его сторону, поднялся. Ладно, пускай все идет, как шло. Захочет Триединый свести его с овцеводом, сведет. Нет — значит, так надо, так предопределено.
[1] Банда – отряд наемников численностью до ста человек.
[2] Фальчион — «одноручный» меч, широкого типа с односторонней заточкой.
[3] Денежная единицы Сасандры — золотой солид, в который входят двадцать серебряных скудо. Скудо разделяется на медные монеты, номинал которых различается от провинции к провинции.
[4] Коморник — интендант. Лицо, ведающее обозом воинского подразделения.
[5] Офицеры в Сасандре различались по нарукавным бантам. Лейтенант — один серебряный бант. Капитан — два серебряных. Полковник — один золотой бант. Дивизионный генерал — два золотых. Генерал армии — три золотых. Маршал — четыре золотых.
[6] Бруха — род вампиров.
[7] Мансион — гостиница. Мансионы располагались по дорогам Сасандры на расстоянии приблизительно дня пути друг от друга. Могли быть в государственной и частной собственности.
[8] Согласно указу императора, драка с кровопролитием в день тезоименитства его матушки приравнивалась к измене Империи и не подлежала амнистии.
Автор публикации
