Гришу Правдина, скрупулезному студенту третьего курса по направлению бизнес и менеджмент, в конце второго курса, когда он усидчиво готовился к самой сложной сессии за всё время обучения, охватила непреодолимая любовь к своей одногруппнице и отличнице, милой девушке с непослушными кудряшками Вере Илишевской.
Его любовь была довольно странной. Он сразу и не понял, что это настоящая любовь, от который стынут пальцы, сжимает сердце и перехватывает дыхание от душистого запаха ромашки. Гриша Правдин был не из тех, кто прыгал в омут с головой, отдавался чувству необдуманно и терялся в нем, а потом безутешно страдал от глупой ошибки. Гриша Правдин привык всё делать правильно, как следует.
Мальчика родители воспитывали не то что в строгости, но и не шибко баловали. Не то, что из-за бедности (хотя и правда жили не на широкую ногу), а просто так получалось – не было потребности задаривать Гришу. Гриша рос застенчивым, скромным малым, которому с самим собой совершенно не скучно и который с легкостью мог себя чем-либо занять. То он собирал конструктор, то он увлекался паззлами или рисованием, но быстро закончив паззл с американскими высотками и картину с русскими сказками, он терял интерес и переходил к другом занятию. К примеру, к игрушкам, к машинкам, которые ездили у него по ровным «улочкам» на ковре. Красный мерседес – самый дорогой, большой, у которого даже руль крутился – выезжал с парковки всегда последним и не спеша ехал на «работу», на эту загадочную и неведомую «работу», куда вечно уходят взрослые. А вот маленькая и слегка покоцанная БМВ и желтое такси были рядовыми бойцами его автопарка, неказистыми, некрасивыми и были настолько суетны и нетерпеливы, что Гриша за ними едва поспевал на обтесанных, в розовых полосочках коленках.
Ещё, когда Гриша слегка подрос и заканчивал начальную школу, он очень любил играть учителя. Он нашел пустую толстую тетрадь в клеточку, разлиновал её, написал в неё фамилии своих одноклассников и принялся вести предметы. Отец откуда-то принес ему белую доску, на которой Гриша корявенько выводил «Классная работа». Поставив двоечникам их незаслуженные двойки, а отличникам их тоже незаслуженные пятерки, Гриша охладел и к этой игре. Больше основательных игр у него не было – на преподавательстве закончилось его детство, как ни странно это звучит. И Гриша принялся учиться.
А учился он хорошо, прилежно и много. Ведь отец его с самого детства, когда Гриша упоённо и боязливо на него смотрел, говорил ему: «Нужно всегда делать то, что должен – и тогда всё будет хорошо и правильно». Мама мыла посуду на заднем фоне, и под шум воды не было слышно её тяжелых вздохов.
Гриша и жил, будто служа этой отцовской истине. И сейчас, когда он уже взрослый и самостоятельный человек с полным правом лично распоряжаться судьбой, стоял в кругу своих одногруппников и обсуждал только что закончившийся экзамен. Григорий был совершенно им недоволен. Это был его любимый предмет из всех, он был единственный из группы, кто посетил все занятия, сидел прям перед глазами преподавательницы и восторженно слушал сбивчивую, нелогичную и очень часто выпадающие в «ворчание» лекции преподавательницы. Он помнил, если не всё, о чем говорилось, то каркас её лекций у него в голове был выстроен хорошо. А уж до всего остального он дойдет благодаря природной сообразительности и быстроте ума. Но преподавательница выкинула такой финт, о котором и сама она не могла догадываться.
Серафима Михайловна, та самая, разменяла недавно седьмой десяток, но всё ещё сохранила в душе ощущение молодости и беззаботности. Она сохранилась, что ни говори, для своих лет замечательно, и если не шестьдесят, то чуть-чуть пятьдесят ей бы с натягом, но дать можно. Всё ухудшала, однако, её необоснованная страсть к моложавости – она красилась так ярко и так неказисто, что подведенные брови и накрашенные губы были заметны даже в темноте; вела себя она со студентами как бы наравне, со всеми была на ты, не запоминала имен и звала всех «дружок» или по отдельным чертам («интересный молодой человек в синей кепке», «обворожительная барышня с милым кулончиком», «статный господин с бородой» или «моя дорогая мадемуазель»). Она даже научила девушек стрелять глазами – вбок, вниз и выстрел.
Она мечтала (без приписки «ещё») встретить своего мужчина, обустроить с ним семью и любить его нежно. Она непременно убеждала себя с молодых ногтей, что найдёт молодого и неокрепшего мальчика, и даже сейчас мысль об «интересном молодом человеке в синей кепке» нисколько не покидала её.
В студенческие годы Серафима никогда не заводила компаний, не ходила с подружками на дискотеки и не шепталась с ними о мальчишках. Она верила в свою мечту, всецело отдавалась ей и каждый вечер, прогуливаясь по паркам, залитым осенью – мягко-желтым светом шелестящих листьев, зимой – белой выдержкой холодных деревьев, и весной – зелено-голубо-розовыми стихами свирелей, слышала мерный шаг, его, шагов за своей спиной. С годами образ, его, рассеивался, оставался в ненапечатенной хронике прожитых лет и уже сейчас спроси её о нём, она бы лишь ухмыльнулась и прошептала: «Скажи ему, пусть ищет меня в сквозном весеннем свете».
Григорий Правдин, так как был самым сильным по её предмету, хотел сделать благородную вещь – зайти в кабинет первым, первым вытянуть билет и безукоризненно ответить, тем самым задобрив Серафиму Михайловну, чтобы остальных она несильно рубила. Григорий и правда отвечал безукоризненно, ему даже не нужно было времени на повторение, и всё шло хорошо ровно до тех пор, пока Серафиме Михайловне вдруг что-то не привиделось за окном пятого этажа.
– Mon jeune homme! C’est toi, enfin, – забурчала она и тягучим шагом направилась к окну и распахнула его. Григорию стало нестерпимо холодно, он зарокотал зубами. Серафима Михайловна продолжала стоять у распахнутого окна и шептать: «Что же ты так долго? Ты же знаешь, что в моей души нет места для страданья: моя душа – любовь, и любовь эта – ты».
– Серафима Михайловна, что вы говорите? Всё хорошо? Я сдал? – единственное, что пришло на ум Григория.
Преподавательница обернулась, на её лице – очумелые, запыленные глаза и растянувшаяся, как лодка, и поддергивающаяся на прибрежных закатных волнах улыбка – изобразилась её мечта. Она вышла из неё, как клубок табачного дыма, развеялась в пустом аквариуме кабинета и вылетела в форточку – и полетела навстречу желанной вселенной.
Серафима Михайловна моргнула двумя глазами и приняла обычный вид старой женщины. Кончиками пальцев с ровными ноготками аквамаринового цвета она прикоснулась к напудренным щекам, лбу, губам и поняла, что ей тяжело долго держать руку высоко и что её кожа теперь подобна сухой старой черепахе, которая обитает в неведомых морях, которые должен был покорять её неведомый любовник.
Преподавательница закрыла окно, вздрогнула от зуда холода, пробравшегося до её костей и сосавшего их, дошла хромая до стула, укомплектовалась за ним и сжалась в шерстяной серый платок.
– Три, – пробурчала она и взяла костлявой, с кривыми морщинками на фалангах, геморроидальной рукой зачетку Гриши.
Григорий был ошарашен. Он хотел её попросить погонять его ещё, чтобы не уходить, честно говоря, ни с чем, но она была так молчалива и последовательна – взяла, чиркнула не выбивающуюся из прямоугольника галочку, – что сразу же пригласила другого.
Правдин стоял понурый, грузный, с опущенной головой. Он всегда, и сейчас, спрашивал себя о своих правильных и не правильных поступках, когда судьба – люди – обходились с ним несправедливо, подло. И, как ни странно, находил такие глупости, о которых никто бы и подумать не мог.
Вышел последний студент, Шура Стибрикур, сияющий улыбкой, заложивший руки в карманы и светящейся незаработанным счастьем.
– Ну чё, Шура? – спрашивали его одногруппники.
– Четыре! Прикиньте! – расчесывал свою черную прическу Шура. – А я был у неё только на трёх лекциях! А она сказала, что помнит меня и что я «хороший студент».
Правдин уставил на него свой злой, ядовитый взгляд.
– Как?! Как ты это вообще сделал?! – забрасывали одногруппники его вопросами.
– Да, хрен его знает. Я сам толком и не понял. Она начала спрашивать первый билет, ну я и молол ей всякую ерунду. Но видимо, она это заметила и села потом в своё кресло и… Я так и не понял, то ли она заплакала, то ли ей просто почему-то грустно стало… Короче, совсем крякнулась старуха. Я замолчал, и она ничего не говорит. Посидели мы так пару минут, потом я спрашиваю, всё ли я ответил и какая у меня оценка. Она тупо посмотрела на меня, потом опустила голову и забормотала «почему, почему, почему сейчас всё это…» Короче, реально… – Стибрикур показал, что преподавательница сошла с ума, и почесал нос. – Потом я подошел к ней и протянул зачетку. А она обхватила голову руками, начала вот так шататься и бормотать что-то про весенний свет и каких-то духов. Ну я отвесил ей пару комплиментов. Она раздобрела и поставила мне четвёрку.
Гриша Правдин был в не себя. Он сжал кулаки. Синяя кепка съехала на бок и закрывала ему обзор с правой стороны. По его пальцам уже текли тонкие и быстрые струйки крови, а капельки падали на пол. Его лицо покраснело. Белые зрачки стали красными, как у дьявола, и светились словно оранжевое солнце. Из носа у него валил теплый – горячий – пар, что это почувствовали на себя ближайшие соседи и отринули от него, как от кипятка. Волосы сами собой начали вздыбливаться, как у разъяренной кошки. В Грише Правдине закипела кровь, забурлила вся ненависть, которую он скопил за всю жизнь.
Из его нутра – как из самого адова пепелища – послышался гулкое рычание, будто рычал сам дьявол. Откуда-то из самой глотки, минуя стиснутые зубы, рык заполнил весь коридор, и казалось, что даже свет чуть-чуть погас… В Грише пробудилась настоящая звериная ненависть, как будто лев-чужак вторгся на его территорию и обхаживает его львицу. У Гриши задрожала голова влево-вправо, мелко-мелко, как от перенапряжения, – и он рванулся.
Двумя ударами, слева и справа, он оглушил Шуру Стибрикура. Тот повалился на колени – и очень зря. Григорий-зверь схватил его за шкирку и поднял на головой, несмотря на то что Шура был бугай, работал вышибалой в ночном клубе и мог похвастаться только полуметровым диаметром бицепса, и швырнул его в стенку. Тот ударился о неё плашмя и упал на локоть. Зверь уже напрыгнул на него, как гепард на антилопу, и начала разрывать его зубами и когтями.
Когда Григорий, сопя и фырча, пришел в себя и стоял над разорванным в клочья Шурой, он наконец почувствовал солоноватый привкус на своих губах. Ему что-то мешало водить языком, и он сплюнул. На полу образовалась красная лужица крови, в которой плавало откушенное ухо.
Гриша тяжело дышал и не мог прийти в себя. Его охватил дурман, его унесли куда-то далеко отсюда его страшные мысли. И мысли складывались в хронологическом порядке его жизни…
Автор публикации
