Сады Софии

повесть-притча

                                           Плане Васильевне

 

 

А МЫ ТАКИЕ ЗИМЫ ЗНАЛИ…

 

Проще всего было никуда не ходить.

Можно было не идти по этой белой знойной дороге, на которой не оставалось никаких следов. По ней, видимо, много лет никто не ходил. Но Елена – шла. Она шла, догадываясь, что ждет ее впереди.

Белые, каменные ограды, высокие, в рост человека, скрывали не только яркие цвета садов, но и узкие просветы, в которых можно было бы увидеть лазоревый океан. И хотя бы издали вдохнуть живительную прохладу. У себя дома Елена оставила просвеченную солнцем осеннюю листву, прозрачный, морозный к рассвету, воздух и затяжные дожди. В тропиках первого пояса осень никогда не гостила, здесь все было прекрасно, гармонично и однозначно на все времена.

Елена подошла к высоким белым металлическим воротам, и сердце ее, несмотря на усталость, глухо забилось от волнения. Она помнила каждое переплетение тонких металлических веточек этих ворот. Елена остановилась, чтобы привыкнуть к новым ощущениям. Только что она тосковала по своей родной осенней мгле, и вот она здесь, перед садом, который когда-то считала своей единственной родиной.

В детстве она пять раз она была удостоена чести заново покрасить ворота сада сверкающим белым лаком. Это была награда за успешную работу в саду. Конечно, не все хотели возиться с красками, но она, Елена – хотела, потому что в узорах ворот ей виделся особый символический смысл, в тайну которого она мечтала проникнуть.

В середине каждой дверцы жили два волшебных скворца, держащие в клювиках миртовые ветви. Когда Елена впервые красила ворота, она сделала скворцов зрячими, обозначив выпуклости их глаз яркой изумрудной краской. И с трепетом стала ждать суда матери Софии.

– А что? – весело блеснула та своими синими глазами. – Правда, здорово? – и мать София повернулась к другим ученикам, робко смотревшими на Елену, которая умудрялась так нарушать правила, чтобы наставницу это радовало.

Сейчас ворота показались Елене холодными и неприветливыми, несмотря на палящее солнце. Два листика таволги в самом низу были отломаны, краска на прутьях потускнела, померкла и кое-где облупилась, выставив наружу ржавую суть железного прута.

Елена сняла со спины дорожную котомку, вынула старые мягкие туфли, которые были ей вручены при выпуске из Школы матери Софии. Только в них можно было вернуться в этот необыкновенный сад. Елена хранила их двадцать лет, что прошли с тех пор, как она вышла через эти ворота в самостоятельную жизнь.

Она расстегнула ремешки своих летающих сандалий, с помощью которых так и не рискнула облегчить себе путь от дома до сада, небрежно бросила сандалии в котомку и надела на ноги самые удобные в мире туфли.

Как хорошо, что есть на свете земля, где можно ходить  пешком! Она пришла сюда именно пешком, будучи уверенной, что путь, на который она решилась, можно проделать только так. Поэтому таким  усталым в конце дороги было ее тело, но это была знакомая с детства усталость, которая не тяготила, а радовала. Елена шла и шла несколько часов подряд по серпантину горной дороги вдоль белой высокой каменной ограды, за которой были сады. Шла к самому лучшему из них, к самому любимому и дорогому. И вот пришла…

Елена прислушалась. В саду за высокой каменной оградой было тихо – ни звонких детских голосов, ни шума воды, ни птичьего клекота. Елена не знала, как теперь работают школы, что происходит здесь, у матери Софии. Но все это казалось неважным рядом с возможностью толкнуть ворота и войти.  Войти, и увидеть – сад, уступы деревьев, каменные порталы и лестницы, а там, где-то наверху, на фоне синего Адриатического неба – фигуру в белых шелковых одеяниях… Почему Елена решила, что теперь мать София носит белое платье? Ей так этого хотелось!..

Она толкнула ворота, которые тихо разошлись перед ней, и вошла.

Сначала ей показалось, что здесь просто ничего не изменилось. Вот справа – первая куртина, на которой растет четыре карликовых груши, не дающие плодов. Под ними – теплый, почти синий мох, от века устилавший именно эту куртину. Выше – стройная голубая ива, знакомая с детства. Она была одна и осталась одна. Ее узкие серебряные листья колышутся все так же в унисон со стелящейся внизу травой, которая не стала ни выше, ни гуще. Каждой травинке на этой куртине так же вольготно, как каждому листочку ивы на ее ветвях.

Елена дотронулась до колючих веточек груши, поднялась на три ступени и положила ладонь на ласкающие травяные волны. Потом встала во весть рост, даже вытянулась немного вверх и, перебегая взглядом через куртины, дорвалась до трех янтарных сосен, упирающих свои роскошные бархатные кроны в сверкающее небо. Сосны были на месте. И Елена перевела дух. Вернее, как раз не смогла этого сделать, потому что у нее перехватило дыхание, из горла вырвался невольный всхлип – и она засмеялась.

На мраморной широкой площадке между двумя первыми куртинами и остальным садом, она кружилась, закрыв глаза, от счастья – под музыку, которая звучала только в сердце. Она вернулась, она вернулась!..

Здесь и нашла ее мать София, быстро спустившаяся по ступеням лестницы.

– Елена! – воскликнула она. – Что ты здесь делаешь?

Елена опомнилась и кинулась к матери Софии на шею.

– Милая, дорогая, родная, мать София, я вернулась, вернулась, вернулась!.. Как много лет я мечтала об этом…

– Ну взяла бы и приехала, – чуть укоризненно выговорила мать София. – Не так, наверное, это сложно. Дай-ка я хоть на тебя посмотрю, Елена…

Мать София взяла ее за плечи, повернула к свету и улыбнулась тому, что увидела.

– Ах, как я рада, что ты приехала. Ко мне приехала! Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Понимаю. Сентиментальность нынче не в моде, но я уверена, что люди, которые любят друг друга, должны встречаться. Хотя бы изредка. Правда?

– Правда, – согласилась мать София.

Елена вглядывалась в любимое, дочерна загорелое лицо. Оно не изменилось, не постарело… может быть, слегка исхудало… Мать София вся как будто еще больше вытянулась и стала суше, как серебряное южное дерево. Но синие глаза этой удивительной женщины светили еще ярче, еще лучезарнее, еще добрее. Если, конечно, такое возможно.

Елена вздохнула.

– Ты пешком? – не удивилась мать София. –Пойдем, тебе надо отдохнуть в тени. Ты проживешь у меня три дня, – решила она.

– Можно я покрашу ворота? – спросила Елена.

– Можно, – улыбнулась София, – хотя я теперь не придаю этому такого значения…

– Зато я придаю, – тихо откликнулась Елена.

Женщины медленно поднялись по широкой каменной лестнице, по обеим сторонам которой располагалось по двенадцать живых куртин. Каждая из них являла собой непревзойденное искусство селекции и возделывания садов. Мать София стала хранительницей этого сада, которому уже минуло почти семь столетий, пятьдесят два года назад, получив в Высшей школе белую ленту бакалавра природы.

Они вошли на террасу, полукругом охватившую дом, чуть выступающую над обрывом. Отсюда можно было смотреть только на океан. Высокое окно в сад находилось на противоположной стороне дома.

Терраса была выстроена в тени высокого утеса. Здесь всегда, кроме ранних утренних часов, лежала глубокая тень, бродил свежий бриз.

Мать София вышла на минуту и вернулась с подносом, на котором стоял кувшин сока и стаканы. Елена опустилась в низкое плетеное кресло. Мать София устроилась с ногами на таком же плетеном диване.

Елена неторопливо выпила сок. Она уже отвыкла от жажды, но и не падала от нее в обморок. Ей даже не пришло в голову взять из дома флягу с водой. Или просто флягу, чтобы наполнить ее у источника.

– А мне казалось, что вы будете стоять наверху лестницы в ниспадающих белых одеждах.

Мать София ничего не сказала, она просто смотрела и улыбалась.

– Да, – вздохнула Елена, – мне бы еще хотелось, чтобы играла музыка… Мне, наверное, хотелось торжественности. Хотя что может быть проще встречи учителя со своей ученицей…

– У меня больше нет учеников, – покачав головой сообщила София.

– То есть как?

– Ну, ты знаешь, что больше нет обязательного обучения искусству возделывания садов и даже селекции, каждый может заниматься, чем угодно… Ну и вот, на полуострове не нашлось ни одного юноши и даже девушки, которые захотели бы учиться у меня. Вот так! А теперь представь себе, что когда меня не будет… Мне ведь уже семьдесят лет с лишним лет…

– Вам не назначили преемника?

– Они там решают… В Столице решают, что делать с нашими садами: объявить их мемориальными музеями, национальным достоянием… Как ты знаешь, таких садов всего двести. Я боюсь, что они просто ничего не решат, как это у них теперь принято. Вот видишь, – оживилась она, – поэтому я пока не думаю о смерти или усталости. Пока я жива, этот сад будет существовать.

Елена смотрела на океан. Долгие годы ей казалось, что он существует только во сне: огромный, теплый, ласковый и заботливый. Рядом с ее землей море было черное, тусклое, озлобленное. Широкой пастью оно заглатывало снег, ненасытно перемалывая хрупкие прозрачные льдинки. Зима была долгая, молчаливая, и синим море становилось только в середине лета, когда прибрежные скалы покрывались нежным зеленым пухом молодой травы.

– Да разве могут дети юга, – негромко запела Елена, – где розы плещут в декабре, где не разыщешь слова “вьюга” ни в памяти, но в словаре…

Мать София удивленно на нее посмотрела. Елена оборвала песню, налила себе еще соку и прикрыла глаза.

– Мать София, – сказала она немного погодя, – а ведь я стала садовницей. Я не знаю, где остальные ваши пятьсот учеников, но я выращиваю все, что может расти.

– Подожди, подожди, – обрадовалась София, – расскажи мне все с начала… Нет, не так. Ты приехала специально в мою Школу? Тебя послали ко мне?

– Нет, я приехала домой, к маме, а сюда пришла, потому что очень захотела вас увидеть, увидеть вас и ваш сад. Я вот уже двадцать лет живу в третьем климатическом поясе, я почти забыла, что такое солнце.

– И что же там может расти? – удивилась София.

– Может? – в свою очередь удивилась Елена. – Да все, что угодно! В моем первом саду я, например, выращивала бузину.

– Бузину! Разве такое возможно? – рассмеялась София. – Нет, давай-ка с самого начала. Ты уехала из дома…

– Я не уехала из дома, – жестко поправила Елена, – а была из него изгнана, потому что моя мать на вопрос, способна ли я продолжить ее дело, ответила “нет”.

– Я знаю, что твоя мама очень страдала, когда ты покинула дом…

– Ей нужно было только захотеть, чтобы я осталась, только захотеть!.. Мне потребовалось двадцать лет, чтобы все понять. Через двадцать лет у меня возникло непреодолимое желание, чтобы мы все жили вместе. Тому, что это желание возникло, способствовал мой сын. Мама лишила себя счастья жить со мной, но я слишком люблю своего сына, чтобы лишить его счастья жить с матерью и бабушкой.

– Твой сын живет вместе с тобой? – мать София была поражена.

– Вам кажется это неприличным? – Елена взглянула на нее прищуренными глазами, готовая защищаться.

– Я не знаю теперь, что прилично, что неприлично, – устало выговорила мать София. – Я не осуждаю тебя. Просто мне трудно привыкнуть к новым идеям, и ты должна меня понять, ведь я свою жизнь прожила совершенно по-другому! Мне не пришло в голову, что мои дети могут жить со мной. Раз мне доверили Школу, значит мои дети должны жить отдельно, это не вызывало никаких сомнений, таков был порядок, заведенный нашими предками, почему я должна была ставить его под сомнение?

– Когда мой сын кувыркается на траве, – с дрожью в голосе сказала Елена, – мне кажется, что большего счастья не бывает…

Елена отвела глаза и вспомнила.

Вернее, не вспомнила – ощущения и события того дня всегда были внутри души, – она позволила им полностью завладеть собой. Обычно она старалась не возвращать тот день даже мысленно, но здесь, рядом с матерью Софией, которая не понимала и не могла понять, Елена полностью растворилась в тех давних чувствах с наслаждением и блаженством, как будто само присутствие Учителя давало ей такое право.

…Была высокая светлая комната с прозрачным потолком, просто бездонная, как само небо, а внизу, в середине этого почему-то безвоздушного пространства была она, Елена, скрученная болью в тугой узел. Но вот наступил момент, когда этот узел распался сам собой, а небо над головой распахнулось и наполнилось сильным криком маленького существа, барахтающегося в руках медсестры.

Елена протянула руки – и это тугое, мокрое, родное приникло к материнской груди и затихло. Еще недавно он был живой болью внутри нее… Пока они были единым существом, боли не было, это была боль неизбежного разрыва. Они расстались, разорвались. Зачем?

– Я должна отнести мальчика в детскую, – спокойно потребовала сестра.

Вот тогда оно и случилось.

Елена не думала, не размышляла, не боролась с собой. Она даже не помнила в тот момент, что сыновья никогда не живут со своими матерями, что только дочери могут быть воспитаны дома, если потом унаследуют ремесло матери. В тот момент ей даже не пришло в голову спросить, почему это так, потому что этот дикий закон, это чудовищное правило не могло касаться ее и вот этого мальчика.

– Он останется со мной. Я так хочу.

Елена даже не повысила голос, она просто констатировала факт. Наступила долгая звенящая тишина, которую Елена не услышала, как не услышала потом шепота, беготни, звонков. Она лежала и смотрела на сына, который спал – впервые в жизни спал, и ничего ему в этот момент не было нужно, кроме того, чтобы рядом была мама. Никто не мог про него ничего знать – только она. Только она понимала – всем своим нутром, – тепло ему или холодно, страшно или весело. И пока этот мальчик нуждается в ней, она будет его защищать.

– Он останется со мной. Он так хочет, и я так хочу…

Потом, через некоторое время она начинала задавать себе все один и тот же вопрос: как могло у миллионов и миллионов женщин не возникнуть того же естественного желания, что и у нее – существовать вместе со своим сыном? И сейчас она не понимала, как можно своими руками отдать своего ребенка неизвестно кому и неизвестно зачем?

Их отвезли сначала в пустую комнату, а ночью, тайно ото всех переправили за город, в пансионат, где не было других постояльцев. Елена чувствовала, что каждый, кто смотрит на нее с мальчиком, испытывает жгучий стыд. Ей было безумно жаль этих несчастных. С тех пор жалость в ней стала бороться с ненавистью, и если бы не сын, только ненависть давно вела бы ее по жизни.

Через день после рождения мальчика все информационные агентства мира, правда очень сухо, передали сообщение о том, что появилась мать, которая захотела сама воспитывать сына. Это случилось впервые за двести лет. Комментариев не последовало: для Планеты было очевидно, что безумная мать воспитает урода и навсегда лишит его даже надежды на то, чтобы быть счастливым. Поскольку дети должны были воспитываться только на Острове Детства, специально выстроенном и оборудованном именно для гармоничного развития каждого ребенка.

Но изменить ситуацию никто не мог, поскольку первая заповедь жителя планеты гласила: “Желание человека – закон”.

Заповедь была, а желаний уже давно – не было. Так думала Елена, потому что так ей объясни Анастасий, но теперь она убедилась в этом на своем собственном опыте. Человек на этой планете был безусловно счастлив только в том случае, если изначально отказывался иметь какие-либо желания. Причем этот отказ совершался без всякого насилия над личностью – исподволь, постепенно, и человек, по мнению Анастасия, переставал быть не только самим собой, но и вообще значимой личностью.

Елена постепенно вынуждена была согласиться с ним, его мысли становились ее убеждением. Она представляла себе одиноких, занятых “самосовершенствованием” людей – и ей становилось тошно. В каждом из встреченных ею людей она видела глубокого старика, отчаявшегося и несчастного.

И только одно-единственное исключение маячило перед  мысленным взором Елены: мать София. Эта женщина отказалась от двух дочерей, чтобы стать хранительницей сада, от всех личных желаний, но думать об Учителе без восхищения Елена так и не сумела научиться за всю жизнь. Мать София жила где-то в далеких благословенных краях детства и с благосклонной улыбкой смотрела на все, что вытворяет ее строптивая ученица. Елене казалось, что именно мать София поняла бы ее и простила…

Если бы Елене теперь пришлось снова принимать решение, оставлять сына рядом с собой или предоставить Святославу возможность разделить участь всех детей Планеты, возможно, она бы дрогнула. Родив мальчика, она не предполагала, сколько ненависти и презрения выпадет на ее долю, на долю ее сына, который пока об этом даже не подозревает.

Ее обвиняли в эгоизме, в стремлении к тупиковым формам развития для себя и для мальчика. Дело в том, что философия Планеты предписывала для каждого жителя достижение наивысшего индивидуального уровня развития, а совместить материнство и самосовершенствование было невозможно – так высчитали древние ученые на древних вычислительных машинах, когда перед человечеством встала задача выбрать оптимальный путь развития.

Особенно предосудительно в поступке Елены было то, что тупиковый путь она расчищала для мальчика, в то время как жизнь каждого мужчины на планете определял Мировой Совет. Мужчины были наиболее ценным и перспективным материалом для экспериментов, в отчаянии думала Елена. Но кто лучше матери мог знать, что для него хорошо, а что плохо? Это вопрос, как и многие другие оставался без ответа.

Что же тогда значат все заповеди жителя планеты? Ложь и фарисейство! Так же как и хваленое разведение садов – смысл и вершина развития гуманной цивилизации. Но ведь селекция – это ни что иное как закамуфлированный способ убийства…

С самого начала путь Елена отличался от того, что предлагала Планета каждой женщине, вернее почти каждой, ибо существовали исключительные случаи, при которых вообще невозможно было иметь детей. Единственно приемлемым для продолжения рода считалось зачатие из лабораторной пробирки с помощью семени анонимного производителя, генная структура которого идеально подходила для внедрение в организм данной конкретной женщины. До поры до времени эта система не вызвала у Елены никаких отрицательных эмоций – до того самого дня, пока их с Анастасием тела не стали единым целым, сведенные судорогой наслаждения, муки и любви.

Любовь обернулась мерзким физиологическим актом, но он был неотделим от той нежности, доброты и восхищения, которыми  переполнились их души. И совершенно естественным результатом слияния двух тел стало зачатие. В ту ночь, когда это произошло впервые, в свое далекое чудесное путешествие отправился маленький Святослав, которому теперь исполнилось четыре года.

– Человек соединяет в себе духовное и материальное начало, – сказал потом Анастасий. – Отказаться от одного из них невозможно, потому что тогда человек превращается в противоестественное образование вроде раковой опухоли или воздушного шарика. Гармония – в единстве…

Гармония – в единстве… Елена шептала эти слова у кроватки больного сына, холодными одинокими ночами, когда Анастасий был далеко, в самые трудные и отчаянные свои минуты. Сами по себе слова вроде бы ничего особенного не значили, но они воскрешали боль и эйфорию появления на свет мальчика Святослава, тоску по оставленной матери, любовь к Анастасию, сад матери Софии и ее собственный сад, начинающий свою жизнь на скупой каменистой земле.

…Все хочет жить – и нету правд других…

Все ухищрения и все уловки

Не дали ничего взамен любви.

Сто раз я нажимал курок винтовки,

А вылетали только соловьи…

Борис пел такую песенку – и сердце сжималось от нежности, а на глаза наворачивались слезы. Почему? Елена не знала и даже отвечать на этот вопрос не хотела. По ее представлениям это и было счастьем: когда сердце сжимается от нежности, а на глаза наворачиваются слезы…

Елена все смотрела и смотрела в темнеющее небо, на котором проступали крупные южные звезды. Она не заметила, что мать Софию от ее рассказа передернуло, словно от удара током. По представлениям Учителя ребенок, кувыркающийся на траве – это самое большое кощунство, которое способен допустить человек. Бакалаврам потому и не разрешали жить со своими детьми, чтобы любовь к ним не доминировала над чувством долга по отношению к живой природе.

Но мать София была спокойна, она понимала, что опыт Елены, ее представления о жизни, даже ее слова не могут не вызывать раздражения и протеста. Пожилая женщина не собиралась прятать свои эмоции, тем более стыдиться их, но и не собиралась идти у них на поводу. Появление Елены было таким важным событием в ее, да и не только в ее жизни, что все остальное значения почти не имело. Только сначала нужно было хоть немножко привыкнуть друг к другу.

– И что, вы с мамой теперь будете жить здесь? – спросила мать София. Это был самый важный вопрос, потому что ответ на него решал практически все проблемы.

– Нет, у меня земля в третьем поясе, мы уедем туда, как только мама продаст свое дело.

– У тебя своя земля? – мать София не могла удержаться от радости.

Она рассчитывала на другой ответ, но сам факт, что у Елены есть земля, тоже создавал совершенно неожиданную ситуацию. Мать София посмеялась над собой, ей хотелось получить все сразу, но она уговаривала себя не торопиться, потому что каждый новый поворот открывал новые возможности, а главное – дарил такое количество радости, что она не могла уместиться в груди. Когда-то мать София очень любила эту девочку… Потом это прошло… Или любовь, если она однажды пришла, уже никогда не исчезает бесследно?

– Я тебя поздравляю, – сказала мать София, – это настоящее достижение, а все остальное, честное слово, неважно. Ведь ты теперь можешь вырастить свой собственный сад! Вот что я приветствую в нашей новой жизни. Я не могла и мечтать об этом, мне было разрешено реконструировать с учениками всего пять куртин, и то не полностью, а в стилистике данного сада… И только шесть лет назад, когда был открыт Шаветон, я добавила еще пять, уже никого не спрашивая… Ты-то понимаешь, какие здесь были пропуски?

– Минимум пятнадцать пород, – откликнулась Елена.

– Я считаю, – высказала мать София давно сформулированные мысли, – что это открытие повлияло на все человечество положительно. Остров необходимо было расконсервировать. Не хочу вдаваться в причины, побудившие когда-то изолировать его… это было слишком давно, но вернуть Планете часть ее родной природы, конечно же, было необходимо. Я не признаю и не принимаю другого – анархии, которую породило это открытие. Неужели ты веришь, что наличие папоротников меняет биологическую концепцию?!

– Меняет, – глухо откликнулась Елена. – И дело не в папоротниках, даже не в анархии, как вы это называете…

– А в чем, в чем же тогда дело? – мать София удобно устроилась на диване, скрестила руки и приготовилась слушать Елену. Ей действительно было интересно, что скажет эта молодая женщина, такая родная и такая чужая одновременно.

– Может быть, нам не стоит вдаваться в теоретические споры? Я не люблю спорить, доказывать, а тем более отстаивать свою точку зрения, я просто чувствую… А когда я чувствую, никакие аргументы разума меня убедить не могут… Мне очень хорошо у вас…

– Правда?

Только что мать София приготовилась к спору, интересному подробному разговору, но вдруг оказалось, что никакого спора не будет… Может быть, и слава Богу? Мать София улыбнулась. Суровое покрывало, словно дорогая строгая драпировка с самого начала затянувшее комнату и их обеих, внезапно всколыхнулось и исчезло вместе с порывом свежего ветра.

– Что же мы сидим тут? Пойдем, я покажу тебе цветник, ведь ты всегда так любила цветы… – мать София легко поднялась и вышла на террасу, Елена последовала за ней, не понимая, почему ей хочется закричать и засмеяться одновременно.

Она шла сюда, потому что любила эту женщину, восхищалась ей, но шла для того, чтобы сразиться с ней, доказать… Что? Елена побоялась продолжить, выкинула все мысли из головы и всем своим существом отдалась созерцанию цветов. Именно мать София учила ее когда-то, что созерцание может быть деятельным, активным, творческим – во благо, на радость людям и живой природе.

С левой стороны дома, по другую сторону сада ковром сбегал с вершины холма прямоугольный цветник. Справа вдоль него уходила наверх тропинка – туда, где стояли полукруглые питомники, в которых спали семена и саженцы до торжественного момента инициирования.

Снизу казалось, что с гор бегут разноцветные ручейки. Мать София никогда не выстраивала цветочных орнаментов, высаживая цветы по рельефу холма… может быть, чуть-чуть подправляя этот рельеф. В этом “чуть-чуть” и заключалась вся неповторимая прелесть ее труда: было невозможно представить, что весь цветник – искусная, но совершенно искусственная компоновка. Никогда не росли на этих склонах пушистые низкорослые мимозы, садовые магнолии и пурпурные лилии – все было сделано руками матери Софии.

Потоки цветов сливались вместе, образуя внизу как бы столб огня, из середины которого бил фонтан. У Елены снова перехватило дыхание, и уже невозможно было сдержать слезы. Она упала на колени и прижала к губам натруженные руки матери Софии.

– Я не видела ничего прекраснее вашего цветника, – полушепотом призналась Елена. – Мне много раз казалось, что я сама это выдумала, что этого не может существовать на земле.

– Встань, Елена, – попросила мать София. – Много чести для меня… Но я тоже люблю свой цветник. Пусть, пусть они говорят, что угодно, но я не верю, что эти цветы растут… как это теперь говорят?.. Ненатурально. Надо же, слово какое нашли. Оно вообще не может иметь отношения к живой природе…

Елена поднялась на ноги, и что-то в ее настроении переменилось, цветущий склон словно подернулся дымкой. Она вспомнила, что рядом с этими цветами нельзя не только лечь, но даже сесть на землю. Ими можно любоваться стоя, как в почетном карауле возле святынь. В этом и была самая главная ненатуральность любимого и неповторимого сада матери Софии.

– А что ты такое напевала? – спросила наставница, чуть сильнее опираясь на плечо Елены. Ей самой было уже тяжело принимать парад своих цветов.

– Песню, просто песню, – рассеянно отозвалась Елена.

– Но ведь песня – это то, что поют, а не говорят, – улыбнулась мать София. – Поют голосом.

– Слова и музыка, как оказалось, прекрасно сочетаются и дополняют друг друга… У меня есть знакомый… вроде бродячего музыканта… он сам сочиняет эти песни, а я люблю их слушать и напевать… А что вы сделали с цветком, который я вам прислала лет семь назад?

– А, такой большой, круглый с белыми длинными лепестками вокруг желтой сердцевинки? Я помню, он очень славный.

– Это ромашка. Вы ее не посадили?

– Ну что ты! Здесь ей совершенно не место.

– Наверное, – согласилась Елена. – Собственно, она должна расти рядом с березой.

– Цветок на куртине? – изумилась мать София. – Нет, ты знаешь, я все-таки не могу себе этого представить. Может быть, у меня скудное воображение, может быть, но цветник – есть цветник, а куртина – есть куртина, – она всплеснула руками. – В этом же, в конце концов, и заключается смысл искусства селекции. Разве нет?

– В этом, – чуть помедлив, сказала Елена.

– Ну конечно! Вот ты сама селекционер…

– Я не селекционер! Я садовница, даже не садовница, я просто выращиваю цветы, деревья, травы… Просто помогаю им расти.

– И я помогаю! – засмеялась мать София. – Ты боишься звания селекционера?

– Боюсь, – прошептала Елена, – ненавижу…

Мать София инстинктивно отшатнулась, словно ее ударили. Она не могла, не желала признавать, что ее ученица способна выговорить такое страшное слово. Этого не может быть… Мать София чуть-чуть покачала головой, отгоняя наваждение.

– По-моему, у тебя солнечный удар после двадцати лет жизни в третьем поясе, – сказала она, наконец. – Пойдем-ка в дом, я уложу тебя в постель. Из твоего окна будет виден и цветник, и куртины. Пойдем, через час будет садиться солнце.

После захода солнца здесь полагалось спать. Елена почти забыла это правило, но на Полуострове, в ста километрах от Столицы, оно соблюдалось свято. Мама почему-то его не напомнила, они сиживали заполночь, у них горел свет… Мама просто смотрела и слушала – она соскучилась, а кроме того, мама была одна из немногих, кому разрешалось заниматься своим ремеслом в любое время суток: она изготавливала обработанные вручную металлические изделия, украшающие быт.

Именно этим ремеслом отказалась двадцать лет назад заниматься Елена, за что была изгнана с Полуострова. Уже три года спустя она поняла, что это изгнание позволило ей впервые ощутить вкус свободы. Она владела ремеслом селекционера, но у нее не было диплома, поскольку изначально считалось, что она продолжит дело своей матери. Елена выбрала свою жизнь сама. И начала с того, что нанялась работать в чужом саду. Это был второй пояс, она выращивала бузину.

Уже во втором поясе люди ложились спать, когда хотели, тем более что трапеза всегда была приурочена к самому позднему времени суток.

А здесь пора было спать. Сады требовали неусыпной заботы тысяч селекционеров с восхода солнца до его заката, поэтому мать София всю жизнь вставала с первыми лучами. Ночь на Полуострове длилась всего шесть часов.

Свою гостью мать София отвела в просторную, но уютную комнату, где угловое окно позволяло любоваться и цветником, и нисходящими уступами сада. Под окном растянулся непомерной длины изогнутый, декадентский какой-то диван, на который мать София постелила белоснежные простыни.

Над белым мраморным столиком в противоположном углу комнаты свисала причудливая лампа, и Елена с изумлением узнала в ней одно из произведений матери: медный абажур с чеканкой по кругу и длинные, загнутые кверху ветви светильников. Елена никогда не думала, что мама может делать такие красивые вещи, основными предметами ее ремесла в течение долгих лет оставались медные чаши с незатейливым орнаментом.

Женщина подошла ближе и увидела буквы, искусно вплетенные в чеканку: “Е Л Е Н А”.

– Мама подарила мне эту чашу через год после того, как ты уехала, – тихо сказала мать София. – Она пришла ко мне, сама… Она очень тосковала…

– Надо же, так измучить себя и меня, – тихие слезинки скатились по щекам Елены. – Она мне ничего не сказала, даже сейчас…

Елена приехала без предупреждения. На дорогу у нее ушло всего шесть часов. До первого пояса ее проводил Анастасий, они летели, взявшись за руки… На Полуостров она пришла сама.

Собственно, за все двадцать лет они не обменялись с мамой ни словом, не воспользовались ни телефоном, ни электронной почтой. Трижды Елена присылала ей свои цветы. А когда родился Святослав, мама прислала высокий бронзовый – именно бронзовый, а не медный! – светильник, в котором угадывалась фигура подростка, держащего в руках факел. Елена даже не могла сказать, понравился он ей или нет, но Анастасий через какое-то время назвал его уникальным, драгоценным… И еще какое-то слово он говорил, но Елена так и не смогла вспомнить, потому что из калитки навстречу ей стремительно выбежала мама.

– Как же ты узнала, что это я? – спросила Елена, когда они сумели разомкнуть объятия.

– Неужели ты не узнаешь своего сына, когда он вырастет? – засмеялась мама.

– Я не собираюсь с ним расставаться! – уязвила Елена свою мать.

– И слава Богу, и слава Богу, хватит одной меня, дуры… Пойдем, доченька, ты устала с дороги? Я только что чай свежий заварила…

– Мама! – Елена тут же, у калитки взяла ее за плечи, развернула к себе. – Я приехала за тобой, я хочу, чтобы мой сын жил не только с матерью, но и с бабушкой… Мы будем жить все вместе, – неожиданно взмолилась она, – ты поедешь со мной, мама?

– Ой, доченька, – мама уронила ей голову на плечо. – Ну конечно поеду! Как же я без тебя соскучилась…

Потом они пили чай, а Елена подробно рассказывала ей о сыне, об Анастасии, о третьем поясе, о своей земле… Она смотрела на маму и видела, что та не слышит или не понимает половины – ей было слишком трудно пережить сам факт появления Елены, что на нее можно смотреть, что она рядом,  разговаривает, что до нее можно дотронуться…

– Двадцать лет! – воскликнула Елена, стараясь не смотреть на мать Софию. – Ну за что мы так наказаны? За что и кому мы заплатили эту цену? Дикость, бессмыслица!..

– Ну, будет, будет, девочка, – мать София взяла ее за плечи, подвела к дивану и усадила. – Ты не проголодалась?

– Да нет, – Елена покачала головой. – У нас вообще едят один раз в день, а мама меня пред уходом накормила.

Два дня Елена гуляла по тропинкам своего детства, перебирала на берегу камушки, нежилась на солнце… даже загорела! Такого восхитительного отдыха она не припомнила за всю свою жизнь – всегда был труд, усталость, отчужденность или даже враждебность окружающих. До встречи с Анастасием она не знала, что можно прийти в дом, где тебя ждут. Собственно, она не знала этого и сейчас, ведь это Анастасий уезжал и возвращался, а она его ждала.

Теперь ее ждала мама. Когда-то именно так она встречала ее после семестра в школе матери Софии: на столе были розовые гречневые оладьи с медом. Только тогда мать  смотрела, не видя – она думала о своей работе, о своеволии дочери, которое грозило бедой и принесло-таки беду…

– Мама, – однажды вечером спросила Елена. – Почему ты позволила, чтобы меня изгнали? Неужели ты тогда меня не любила?

Мама долго горестно вздыхала.

– Я была уверена, что мы живем по правилам, которые обязательно надо соблюдать, а потом, когда ты уехала… Мне стало так тошно, так одиноко!..

– И ты во всем винила меня? – догадалась Елена.

– Тебя… И себя – значит, плохо воспитала…

Елена не в силах была вести с ней разговоры на эту тему – становилось так нестерпимо больно и обидно…

– Мама, – наконец, решила она, – давай не будем об этом вспоминать. Теперь мы вместе, все у нас будет замечательно…

Мать София внимательно посмотрела на Елену, повернулась и пошла к двери.

– Я принесу тебе сок, – сказала она и быстро вышла.

Елена дотянулась до своей котомки, вынула из нее сверток, подержала в руках, сняла шелковую ткань, которая легко соскользнула вниз, и положила рядом с собой.

Вошла мать София с запотевшим кувшином в руках, поставила его на стол и повернулась к Елене.

– Ну… – начала она.

– Мать София, – перебила ее Елена, – что вы знаете про Шаветон?

Мать София очень удивилась, посмотрела на Елену, взялась рукой за подбородок, перевела взгляд на пол, снова подняла его на Елену. Затем опустилась к кресло.

– Ты хочешь, чтобы мы поговорили об этом? – спросила она.

– Нет… Не знаю… Может быть, но совершенно не обязательно, – Елена почему-то начала заикаться.

Она еще не отошла от чувства, которое ее захлестнуло при взгляде на медный светильник с буквами, складывающимися в ее имя, она еще мысленно разговаривала с мамой, но здесь, в этом доме, она должна была сделать то, ради чего приехала. Но стоило ли это делать?

Елена знала, что пойдет в этот сад, увидит мать Софию. Она хотела ее увидеть! И отдаст ей… И заставит ее…

А вдруг она приехала ради этого?

Да конечно ради этого! Она приехала забрать маму и сказать ей, что двадцать лет, принесенные в жертву – слишком большая цена даже для двух человеческих жизней. Она приехала сказать матери Софии, что ее любимая наука селекция – преступна!..

– Я знаю то, что знают все, – спокойно объяснила мать София. – Или за этим скрывается еще что-то неизвестное? – она подозрительно взглянула на Елену. Та промолчала. – Шесть лет назад был случайно открыт остров во втором климатическом поясе, названный Шаветон. Там была обнаружена дикорастущая природа, тысячи неизвестных науке растений, возраст растений исчисляется шестью столетиями. Вот и все, пожалуй, – мать София пожала плечами. – Ты это хотела от меня услышать? Разумеется, я пережила в тот момент определенный шок, но если ты считаешь…

– Я привезла вам описание этого открытия, – опять перебила Елена и взяла в руки книгу в кожаном переплете.

– Описание? – переспросила мать София. – А что это такое?

– Ну… остров открыли Борис, Анастасий, Евгений и Михаил, потом они об этом рассказывали, я записала сначала на диктофон, а потом перевела в текст. Многое отсюда не попало в официальные сообщения, вот я и решила, что вы… что вам это должно быть интересно.

– Ты перевела в текст? – удивилась мать София, зацепившись за первое непонятное слово. – Это какой-нибудь шифр? Зачем?

– Нет, это не шифр, это обыкновенные буквы… У меня получилась самая обычная рукописная книга, которых было множество в старину. Мне было ужасно интересно этим заниматься, оказалось, что у меня… врожденная склонность к каллиграфии…

Сначала она их слушала, меняла кассеты на диктофоне, переспрашивала, просила рассказывать по несколько раз одно и то же – например, как они впервые высадились на берегу.

Потом ей захотелось это увидеть. То есть не увидеть их поход на Шаветон, а увидеть, как выглядит то, что они рассказали, чтобы это можно было не только услышать, но и прочитать глазами. Прочитать!.. Тогда она поняла, что нужно написать словами то, что слышит ухо.

Это оказалось практически невозможно. Устная речь не желала становиться текстом. Елена мучилась долгие полгода, пока Анастасий не заставил признаться, чем она занимается, втайне ото всех.

– Мысль – гениальная, – похвалил он. – Но почему же ты не сказала об этом? Мы бы сами написали! Эх ты, Марко Поло!..

Они просмотрели уже готовые страницы, внесли исправления, кое-что добавили, исправили, переписали.

– Все равно это будет твое изобретения, – констатировал Анастасий. – Ты нашла уникальную повествовательную стилистику, ты сделала наш рассказ очень простым, и это замечательно.

Еще два месяца Елена переписывала все заново на чистых мелованных листах бумаги, а потом все вместе они сшили эти листы, переплели их в кожу – и появилась Книга…

– В музее я нашла изображения старых шрифтов, – рассказывала теперь Елена матери Софии, – скопировала их, хотела завести в компьютер, но потом отказалась от этой затеи, вручную гораздо интереснее, возникает что-то такое… как будто ты действительно пишешь историю своей рукой… Я теперь понимаю древних летописцев. А разве вы забыли, – бросила Елена с иронией, – что люди вообще-то умеют читать и писать? Или теперь человечество может отказаться от этой детской болезни?

– Да нет, почему же, – спокойно возразила мать София, – читать и писать я умею. Я написала отчет о своих работах, каталог сада… Правда, все это на магнитных носителях.

– Я хочу, чтобы вы это прочитали, – почти жестко сообщила Елена и протянула книгу.

– Хорошо, – мать София встала. – Давай сюда этот…

– Это называется “книга”.

– Книга, – повторила мать София. – Я знаю это слово, только мне, пожалуй, ни разу не приходилось брать такую вещь в руки. Тяжелая, – улыбнулась она, но Елена не ответила на улыбку.

– Мне кажется, – сказала она, – что таким образом я сумею хотя бы частично вернуть вам свой ученический долг.

– Ай-ай-ай, как нехорошо, – опять улыбнулась мать София. – Ученический долг не возвращают, да я бы и не приняла от тебя ничего… Сейчас я пойду спать и уже ничего читать не буду, а завтра я постараюсь найти для этого время.

Елена, не отрываясь, смотрела на книгу, на нее неожиданно нахлынуло сильное чувство вины… или беды? “А вдруг она меня потом возненавидит?” – подумала Елена.

– Только вы знаете, – вдруг вскинулась она, – когда вы будете читать, помните, что я вас очень-очень люблю, хорошо?

– Хорошо, – серьезно сказала мать София. – А теперь ложись спать, спокойной ночи, – она поцеловала Елену в лоб и вышла.

Елена встала у окна. Последние лучи солнца прощались с куртинами, постепенно оставляя темноте, ночи каждую обласканную им веточку, каждую травинку, каждый листок. Еще раз они вспыхнули в кронах сосен почти нестерпимым сиянием – и сад погрузился в непроницаемую тьму. День и ночь… Свет и тьма…

У Елены на севере летом даже в самые глухие часы ночи на небе светились облака, и только в густой чаще ее дикого сада, на земле лежала пластами чернота, скрывая стелющиеся кустики черники, вылупляющиеся грибы и шуршащих в траве ежиков.

А здесь на небе сверкали крупные бесчисленные звезды, но они совсем не давали света – просто бархат, расшитый драгоценными камнями… И было нестерпимо душно, тьма не принесла с собой прохлады, даже океан дышал жаром.

Неужели Елена разлюбила это небо, родное и когда-то единственное? Она с таким наслаждением в детстве и юности смотрела на эти звезды – до головокружения, пока наконец полностью не растворялась в бездонной глубине. Тогда, в детстве, она точно знала, что она – тоже звезда, сгусток энергии, нестерпимого света…

“Да разве могут дети юга, – снова запела она тихонько и тихонько заплакала, – где розы плещут в декабре…” Она давно не ощущала себя звездой, давно не знала, кто она на самом деле и зачем пытается настоять на чем-то своем.

Она шла наперекор, с самого рождения – наперекор. Против ветра, против чужой воли, против привычных и счастливых ощущений. Чтобы однажды сказать “Я так хочу!” Чтобы однажды на холме увидеть черного всадника, который спешился и вошел в ее сердце – Анастасий…

Чтобы всегда, каждую минуту своей жизни ощущать себя виноватой! И искать себе оправдания.

Она приехала сюда за благословением матери Софии. Да, мать София единственная могла подтвердить ее правоту. Но ведь для этого Учитель должен признать свою жизнь – неправильной, даже преступной. И если признает, тогда Елена сможет торжествовать?..

Мать София в своей комнате села к маленькому круглому мраморному столику, налила соку в высокий бокал и раскрыла странную книгу. Ей никогда прежде не приходилось держать в руках такие необычные предметы. Плоский прямоугольный кожаный сундучок… Из такой кожи сделаны туфли, в которых ходят по саду, но оказывается – не только туфли. В кожу еще можно переплести книгу… Мать София отпила большой глоток сока и раскрыла первую страницу.

 

 

“ЛЕТАЮЩИЕ САНДАЛИИ, ИЛИ ОТКРЫТИЕ ШАВЕТОНА”

 

Красивый узкий шрифт… Неужели Елена писала это рукой? Как странно… И зачем это понадобилось, когда гораздо легче надиктовать свою речь прямо на магнитный носитель, а уж печатающее устройство само переведет его в текст, останется только выправить неудачные выражения…

Ладно, одернула себя мать София. Девочке захотелось сделать так, она вообще любит делать что-то руками, у нее умные талантливые руки, и в детстве она как раз любила письмо больше других предметов.

Мать София допила сок и легла в постель. Из окна еще пробивался свет, и она решила прочитать хотя бы несколько слов – это должно быть очень необычное ощущение. Она взяла в руки тяжелую книгу.

 

“Мы, Борис, Анастасий, Евгений и Михаил, свидетельствуем, что открытие Шаветона состоялось 12 июля 134 года Планеты, причем совершенно случайно…”

 

“Интересно, подумала мать София, как Елена познакомилась с этими знаменитыми мужчинами? И почему они ей доверили переписать свой рассказ?..”

Мать София положила книгу на столик и закрыла глаза.

Наступила ночь. А с наступлением ночи вот уже больше пятидесяти лет мать София засыпала, чтобы подняться на рассвете и начать трудиться, в чем и состоял главный смысл ее жизни. Она жила для того, чтобы трудиться в саду и была счастлива этим – безмерно, как вообще может быть счастлив человек в реальной жизни.

Ее призвание обнаружилось очень рано, в пять лет она высадила свою первую клумбу, и это не могли не заметить учителя. В десять ее отправили в Школу селекции, а в двадцать вместе с дипломом бакалавра ей поручили самый главный сад на Планете. Она стала хранительницей Сада Матери Софии. Даже во время двух беременностей она продолжала истово служить своему делу, вторую дочь она даже родила здесь, в этой комнате, и на рассвете следующего дня, когда девочку уже увезли, мать София в четыре утра была в теплицах. Правда, тогда здесь жили ученики, часть работы ложилась на их плечи.

Завтра ее ждали семена, поливка, рыхление земли. Всего три недели осталось до осенних ветров, когда надо будет закрывать сад куполом на целый месяц, и ей надо было приготовить семена травы, которую она меняла на куртинах каждый год перед тем, как заново открыть сад на зиму. На трех куртинах трава менялась дважды в год.

Семена должны были взойти, чтобы она имела возможность отобрать ростки необходимого цвета. Ее пальцы, казалось бы огрубевшие за пять десятилетий, наощупь определяли интенсивность цвета каждого нитяного побега. Их нужно было отобрать, не повредив. Впрочем, она сажала всегда в два-три раза больше семян, чтобы иметь гарантию. Ей нужны были только тридцать пять тысяч ростков, она высаживала сто тысяч.

На куртине рядом с ивой мать София сажала траву, отдающую синевой. Несколько раз ей так удалось подобрать семена, что трава постепенно меняла свой цвет с густого сине-зеленого тона на почти белесый, как будто справа налево, с севера на юг, как обычно дул ветер, трава постепенно выгорала, словно ее сушило солнце. Куртина была необыкновенно хороша в знойный полдень, когда воздух дрожал от жары, а трава просто стелилась по земле, как роскошная шелковая ткань.

Система автоматического орошения включалась в пять утра и в пять вечера, но мать София всегда подсоединяла еще один тонкий шланг, брала дополнительные опрыскиватели и обходила весь сад, потому что всегда находились растения, которые больше хотели пить, которым надо было дать больше воды, чем это было рассчитано умными вычислительными машинами. На то она и живая природа!

Цветам хватало влаги всегда, потому что четыре раза в день она надевала распылитель на горловину фонтана посреди цветника – и яркие растения, казалось, оживали и начинали свой неповторимый танец в сверкающих брызгах воды. Этим ожившим мокрым цветным ковром можно было любоваться часами…

Еще мать София вычесывала траву – как свои длинные, ставшие уже седыми, волосы. Разумеется, сорняков в этом саду не было никогда, но мельчайшие споры посторонней флоры все-таки проникали в почву, и земля, и корни травы нуждались в дополнительной обработке.

“Надо будет завтра сорвать для Елены несколько яблок, подумала мать София, помнится, она любила те большие, бело-розовые с красными семечками…”

Мать София поудобнее устроилась на своем ложе и вдруг поняла, что не сможет уснуть. Она откинула покрывало и встала в своей темной комнате, где белели только простыни и переплеты окна.

Зачем она встала? Мать София совершала поступки, никогда не задавая себе вопросов. Никаких неприятных чувств, никаких тяжелых мыслей – честный, открытый, прямой характер. Она никогда не кривила душой, тем более перед самой собой.

Зачем она встала?

“Я хочу это прочитать”, – поняла мать София.

Она включила свет. Последний раз она зажигала его пятнадцать лет назад в осенний шторм, когда повредило купол, и она всю ночь укрывала куртины дополнительными щитами. Ей тогда был необходим свет, много света!..

Тогда для этого возникла основательная причина, в саду работали механики, она прошла по всему дому и включила свет, не задумываясь, как сейчас…

Сейчас причин не было, она просто пожелала включить свет. Внезапность, нелогичность, “неправильность” этого желания смущала ее. Ей было неловко самой себя, как неловко было за Елену, когда она сказала, что сын живет вместе с ней и к тому же кувыркается в траве.

С самого рождения она знала, какие желания в человеке благородны, а какие низменны, и за все семьдесят лет не позволила себе ни одного желания, которое ущемило бы ее человеческое достоинство.

Включить ночью свет… чтобы прочитать… рукопись – она вдруг вспомнила это слово! – нет, это никак не могло ущемить ее достоинство. Она просто не поспит одну ночь. Но, ей-богу, это никого не касается!..

Мать София взяла книгу и устроилась с ней в кресле. Поняла, что от ночной прохлады может быть неуютно, ее всегда знобило по ночам, встала, взяла в шкафу меховую накидку, завернулась в нее поплотнее и снова вернулась к столу.

В этой комнате, казавшейся пустой, каждая вещь существовала так удобно, что давала максимальное чувство комфорта. Тяжелое мягкое кресло было развернуто к большому полукруглому окну, за которым мерцали звезды. Мраморный столик с кувшином для сока располагался по правую руку. Слева, чуть под углом раскинулось просторное ложе. Можно было вытянуть ноги и положить их поверх покрывала. Большое зеркало и туалетный столик находились сзади, не отвлекая, не мешая думать. В этом кресле мать София провела много часов, которые теперь складывались в месяцы и годы. В саду она трудилась, в этом кресле отдыхала, размышляя.

Ей никогда не было нужды записывать или как-то иначе оформлять свои мысли, они принадлежали только ей или, наоборот, всей живой природе, частью которой она была. Однажды пришедшая в голову мысль соединялась с другими, потом настаивалась в душе и рано или поздно освещала сознание светом озарения.

Это невозможно было выразить словами. “Так вот, оказывается, в чем тут дело,” – улыбаясь, говорила себе мать София, и ей становилось легко и счастливо.

Таким откровением много лет назад стало ясное сознание, что не она растит сад, а сад формирует ее душу, воспитывает характер, дает радость и удовлетворение. Ее труд – только маленькая толика того, что она могла вернуть природе за ее бесконечную щедрость и красоту. А потом пришло понимание, что и это не совсем так, потому что она сама – только часть великого целого, ее ум и сердце, трудолюбие и упорство вплетены в невидимый узор бытия, и иначе быть не может…

Она немножко посмеивалась над собой за эти мысли, которые казались тяжеловесными и неуклюжими, особенно когда она пыталась их высказать. Ей переполняли чувства – любви, благодарности, счастья, они переливались как морские волны, как волны цветов… И что тут надо было говорить?!

Для нее вообще была странной сама потребность других людей говорить, рассказывать о чем-то, когда можно просто смотреть, улыбаться, вместе работать и видеть результаты своего труда. Она знала, что понимание не приходит вместе со словами, со словами оно – уходит, как уходит день, как уходит жизнь. Чем больше слов – тем меньше возможности чувствовать и жить.

Мать София удивилась, что думает об этом вместо того, чтобы читать, раз уж сама решила так поступить. Ей стало грустно. Она смотрела в темное окно и представляла себе утес, на котором расположен ее сад.

Она как будто видела этот утес оттуда, из океанской дали: где-то на берегу чуть светится слабый огонек, стараясь подать сигнал тем, кто идет морским путем. Значит кто-то не спит и думает свои бессонные думы… Ах, как жаль, что по морям и океанам теперь не ходят корабли, даже от лодок после изобретения летающих сандалий люди отказались. Раньше, мать София помнила, между островами ходили паромы или большие лодки, но вот уже десять лет, как люди пользуются только летающими сандалиями.

С острова на остров можно теперь просто перепрыгнуть и путешествовать из конца в конец по всему Архипелагу, хотя где они, путешественники? Мать София, например, никогда не покидала своего сада. А во втором и третьем климатических поясах живут только те, кто сам этого пожелает, их так немного, сподвижников Елены…

На глаза матери Софии навернулись две маленькие слезинки, она смахнула их и улыбнулась. Она так редко испытывала грусть… Это был драгоценный подарок, второй подарок от Елены… Первый, ее появление в саду, мать София отнесла по разряду незаслуженных благ, поэтому у нее было только одно желание: дать своей гостье как можно больше радости. А Елена привезла ей свою рукопись… Мать София стряхнула с себя полусонное оцепенение, прогнала несвязные мысли и раскрыла, наконец, книгу.

 

 

ЛЕТАЮЩИЕ САНДАЛИИ, ИЛИ ОТКРЫТИЕ ШАВЕТОНА

 

Мы Борис, Анастасий, Евгений и Михаил, свидетельствуем, что открытие Шаветона состоялось 12 июля 134 года Планеты, причем совершенно случайно.

Все четверо мы учились в Первой школе механики и в дальнейшем продолжали работать в Центральном исследовательском институте, разрабатывая различные направления.

Каждый из нас при выпуске из школы получил высшую этическую категорию, и вопрос о том, духовное или физическое начало доминирует в человеке, для нас не стоял.

Мы делаем это пояснение, чтобы отклонить возможные неверные толкования наших личностей. Мы с рождения были равноправными жителями Планеты, которым на раннем этапе удалось обнаружить и начать развивать способности к логическому мышлению и исследованию фундаментальных законов физического мира.

Анастасий, будучи кибернетиком, разработал принципиально новый вид двигателя, на основе которого создано средство передвижения, названное в народе “летающие сандалии”. Принцип устройства двигателя описан в нескольких научных работах Анастасия, поэтому мы не будем на нем останавливаться.

Если бы новый двигатель еще не был изобретен, открытие Шаветона стало бы невозможно.

Но не двигатель стал решающим фактором, обусловившим это открытие. Шаветон помогла, в конечном счете, открыть именно наша дружба, которая, возможно, заслуживает большей славы, чем новый двигатель Анастасия. Впрочем, этой же славы заслуживает его любовь к Елене, ставшая побудительным мотивом нашего путешествия во второй климатический пояс.

Ни дружба, ни любовь не являются нормативными категориями Планеты, поэтому нам хотелось бы объяснить, что это такое, поскольку именно на них основывается наш достаточно уникальный духовный опыт, пренебрегать которым было бы еще более неразумно, чем самим фактом существования Шаветона.

Как нам удалось выяснить, человечество отказалось от личностных привязанностей, в том числе от любви и дружбы, поскольку именно они генерировали в структуре отдельно взятого человека эгоистические устремления, провозглашенные недопустимыми в этически развитом обществе.

Наша дружба возникла в школе, когда помимо интересов развития каждого мы обнаружили не только взаимно перекрещивающиеся интересы, но и возможность более эффективного решения творческих задач совместными усилиями. Особенно ярко это проявилось во время знакомства с курсом “образное мышление”.

По сложившейся уже привычке мы сидели в парке школы, и каждый из нас четверых пытался оформить в систему свои личные образные шифры. И вдруг Анастасий сказал:

– Хлеб!

– Голод! – откликнулся Евгений.

– Чаша,  добавил Михаил.

– Вода, – закончил Борис.

Мы переглянулись. Михаил, наиболее способный к изобразительному творчеству, тут же набросал на песке этюд с этими четырьмя компонентами, изобразив “голод” в виды головы худого ребенка с широко открытым ртом.

– А кто-нибудь из вас знает, что такое голод? – спросил Анастасий.

Он мог и не спрашивать – было совершенно очевидно, что никто из нас никогда голода не испытывал.

И тогда мы написали небольшой трактат о том, что образное мышление человека не имеет ничего общего с его опытом, интеллектом или количеством усвоенных знаний – это совершенно самостоятельная функция сознания, напрямую не связанная с решением конкретных задач.

Нам было по шестнадцать лет, и поскольку никто из нас не собирался посвящать свою жизнь искусству, в том числе искусству селекции, мы поставили на этом точку. Преподаватели оценили нашу работу как весьма среднюю, объявив, что ее нельзя назвать индивидуальным исследованием в области образного мышления. Это обстоятельство не поколебало нашего внутреннего душевного равновесия, напротив, мы стали считать себя более нормальными, поскольку до этого чрезмерные похвалы по поводу наших успехов постепенно превращались в отрицательный фактор.

С тех пор игра в вопросы и ответы, а по сути дела, игра, развивающая ассоциативное мышление, стала для нас четверых самой любимой. Именно она помогла Анастасию найти  основной принцип нового двигателя: “двигаться – идти – плыть – скользить – лететь…” Такова была первая цепочка умозаключений Анастасия, не имеющая ничего общего со строго научными принципами постановки задачи.

Как мы теперь понимаем, нам не запрещали проводить вместе все свободное время, потому что результаты каждого из нас в итоге оказались вполне приемлемыми для преподавателей. Хотя, очевидно, что уже на том, школьном этапе, мы попали под пристальное наблюдение каких-то служб, поставивших наши взаимоотношения под сомнение.

Наша четверка вызывала какое-то смутное раздражение у окружающих. Никто этого вопроса прямо с нами не обсуждал, но нам давали понять, что дружественный союз – это нечто аномальное, даже неприличное. В жизни должны существовать только отношения “наставник-ученик” и “ведущий-ведомый” на этапе самостоятельной работы. Мы могли сделать вывод, что время, “потраченное” на дружбу, пропадает для творчества, работы и обучения, а такого развитая личность позволить себе не может. Мы не придавали этому особенного значения, поскольку в целом все складывалось вполне нормально.

Наша работа в Центральном институте оценивалась достаточно высоко, особенно успехи Анастасия, ставшего ведущим кибернетиком Планеты. Тем не менее, Михаилу, Борису и Евгению время от времени делались предложения об изменении профиля работы, к которым мы относились без внимания.

Летом 134 года мы получили отпуск одновременно и встретились на втором острове первого климатического пояса без всякой цели только для того, чтобы провести вместе несколько недель. Определенного плана у нас не было, поскольку со времен нашего детства мы для себя усвоили, что самое интересное в жизни происходит в результате импровизации.

Анастасий прибыл первым и ждал нас на круглой поляне за спортивным комплексом. Затем к нему присоединились Борис и Евгений. Михаил, по своему обыкновению, опоздал ровно на полчаса.

Разумеется, мы уже много лет вели достойный жителей Планеты индивидуальный образ жизни и даже встречались далеко не каждый день, поскольку работа требует, как правило, абсолютного погружения и максимальных затрат, в том чсиле и временных. Но если мы встречались – обычно в дни, которые мы сами выбирали для отдыха, модель нашего поведения становилась подростковой. Мы никогда не сердились за это друг на друга, понимая, что такое поведение необходимо для максимальной реализации личностных особенностей каждого. Если сказать проще – мы просто любили вместе валять дурака, поскольку  считали и считаем стопроцентную серьезность либо болезнью, либо недостатком развития личности.

Итак, Михаил опоздал на полчаса, и мы взяли его “в клещи”, как делали когда-то мальчишками. При этом четыре пары рук оказались сомкнуты, что мы потом определили, как решающий фактор.

Внезапно мы поднялись в воздух, от неожиданности еще сильнее ухватив друг друга за руки, и оказались на другом конце города, собственно, прямо у подножия гор. Несколько минут мы простояли молча, поглядывая друг на друга и на белые далекие шапки гор. Чтобы принимать решение, нам обычно не требуется дополнительных обсуждений. Мы подумали об одном и том же, Анастасий сказал:

– А не слабо нам?..

Мы снова сомкнули руки и перелетели на вершину Тулона. Там мы попытались обсудить свое внезапное открытие, но оказалось очень холодно. Тем не менее, было понятно: открытие настолько важное, что ни о каких отпусках не может быть и речи. Необходимо было понять, что произошло. Для этого надо было возвращаться в институт, осмыслить и просчитать “коллективные” возможности нового двигателя без наших математических программ было невозможно.

До Столицы, то есть 170 километров, мы пролетели за два часа, не почувствовав ни усталости, ни других физических неудобств. Только восхитительное чувство свободы заставляло нас кричать, петь и кувыркаться в воздухе, хотя наши кульбиты были, без сомнения, весьма неуклюжи. Впрочем, о том, как мы выглядим и воспринимаемся окружающим миром, мы никогда не беспокоились. Эстетическая сторона жизни всех нас волнует мало.

Когда мы прибыли в институт, Анастасий сразу же включил свои компьютеры и стал просматривать резервные возможности своего двигателя, поскольку еще на втором острове он нам сказал, что ничего подобного в расчетах заложено не было. Он вынужден был признать, что пропустил в своей работе что-то важное, если не главное.

Михаил, будучи прекрасным математиком, тут же набросал тестовую формулу, которая, с небольшими поправками, была введена в машину.

Проработав до глубокой ночи, мы так и не смогли уяснить для себя “коллективный” принцип двигателя. Ни суммирование мощностей, ни их разложение по фазам движения не давали результата, который был нами получен на практике. Если бы не спонтанность эксперимента, мы бы никогда не поверили, что такое вообще возможно. Обратным образом решить задачу мы тоже не могли, то есть мы не могли найти необходимые условия для коллективного полета и таким образом доказать, что он возможен.

Короче говоря, мы имели на руках факт, который машина отказывалась принимать. Наконец, мы додумались спросить у нее самой, что может разрушить цепочку “коллективного” полета и получили ответ: “Искусственная конструкция. Цепочка невозможна”.

Мы переглянулись и побрели спать, ничего не понимая. За день мы выдвинули и опровергли десятки возможных конструкций, но ни одна из них не пригодилась. Самым очевидным было то, что двигатели индивидуального пользования, соединенные в более сложную, чем один человек, биологическую конструкцию, приобретают неизвестные свойства. Получалось, что не только неизвестные, но и не поддающиеся изучению.

Впервые мы уткнулись в такой глухой тупик и, совершенно естественно, пришли к выводу о каких-то дефектах наших индивидуальных систем мышления, которые даже в сумме не давали результата. Подсознательно мы пришли к убеждению о необходимости дальнейшего обучения в той самой единственной Планетарной Академии, где обучаются всего сто человек в течение пяти лет. Мы были убеждены, что невозможность решить поставленную задачу свидетельствует о необходимости дальнейшего совершенствования процесса мышления, то есть более глубокого обучения. Но как поступают учиться в Академию, как происходит отбор кандидатов, мы не знали.

Наутро нас вызвал к себе директор института и передал каждому из нас новые назначения. Не только работать вместе, отныне мы не могли практически даже видеться.

Неприязнь окружающих к нашим взаимоотношениям никогда не была выражена не только в форме установок, но даже на элементарном вербальном уровне. А теперь нас собирались развести по разным углам Планеты. Кто? На каком основании? И по какому праву? В первые минуты мы даже не могли соотнести ошеломляющее решение со вчерашними поисками и полетами на Тулон и в Столицу, которые, конечно, не остались незамеченными. О нашем полете сообщили все информационные агентства Планеты, и журналисты потребовали разъяснений в институте. К нам они обратиться не посмели в связи с неукоснительным соблюдением закона о тайне частной жизни.

Представление об изобретении летающих сандалий тоже было сделано в свое время официально, от имени института, хотя в первой строке сообщения было названо имя Анастасия, изобретателя нового двигателя, к нему лично по этому поводу никто ни разу не обратился. Кроме нас троих, разумеется, мы отмечали это событие шумно и весело, но мы были знакомы с изобретением не менее подробно, чем сам изобретатель на всех этапах его осуществления.

– А что будет, если мы не подчинимся? – после долгого молчания спросил директора Анастасий.

– Дисквалификация, – прошелестел он, видимо, впервые в жизни произносящий это слово и вообще столкнувшийся с подобной ситуацией тоже впервые.

Было понятно, что он исполняет чью-то волю. Борис прямо спросил его об этом. На что директор ответил (дословно):

– Ни один живой человек в течение своей жизни при нормальной ситуации даже не подозревает, что такое возможно. За все 134 года существования Планеты ваш случай – третий… А больше я вам ничего не имею права сказать.

– А кто может? – наивно поинтересовался Евгений.

Директор пожал плечами.

– Я хочу жить и работать со своими друзьями, – спокойно, но твердо, глядя в глаза директору, который отныне становился нашим врагом, сказал Анастасий.

Тот побледнел, глаза его забегали.

– Я хочу жить и работать со своими друзьями, – повторил Борис и взял Анастасия за руку.

– Я хочу жить и работать со своими друзьями, – к нам присоединились Евгений и Михаил. Мы замкнули цепь и вылетели в открытое окно двадцать шестого этажа института.

В конце концов, мы были в отпуске. Более того: мы были вместе и были свободны.

Ничего не обсуждая, мы вернулись на второй остров, где за нами на все время отпуска был зарезервирован коттедж. В коттедж нас не пустили. Управляющий кемпинга сообщил, что помещение занято, и он не имеет возможности предложить нам другое.

– Интересно, на что еще мы не имеем права? – задал Евгений вопрос в пространство.

Мы уселись на траве невдалеке от “своего” пустующего коттеджа. Никто к нам не подошел, никто не поинтересовался нашими желаниями. Но и никто не предложил нам исчезнуть. Почему-то у нас возникло убеждение, что кто-то хочет именно этого: чтобы мы исчезли.

– Ну, если кто-то этого хочет, – предложил Анастасий, – давайте на самом деле исчезнем. Мы можем отправиться в путешествие, можем стать бродягами, благо у нас есть уникальная возможность передвигаться в любом направлении.

Евгений и Михаил отправились в город и купили все необходимое: продукты, посуду, большие сумки, которые носят на спине… Мы даже не предполагали, сколько всего выпускает промышленность Планеты. Спрашивается, зачем? Значит, где-то учтено, что у человека может возникнуть желание отправиться в дикие земли, например, во второй или даже третий климатический пояс.

Анастасий единственный из нас был в третьем поясе, когда что-то там не заладилось с летающими сандалиями. Вернувшись, он произнес удивительную фразу:

– Я встретил женщину, которую полюбил, а больше пока ни о чем меня не спрашивайте. Я сам потрясен тем, что случилось…

Но сейчас нам вполне было достаточно первого пояса, где не стоило беспокоиться о погоде, о крыше над головой, если она станет все-таки необходимой. На каждом острове, как известно, есть пустые дома, готовые принять путников, а небольшой архипелаг, расположенный между седьмым и восьмым островами, состоит и вовсе из крошечных клочков земли, на которых примостились очень удобные строения. В одном из этих домиков мы и расположились.

Нам пришлось самим готовить еду, носить воду, мыть посуду, заниматься утилизацией отходов. Все это оказалось несложно. Несколько дней мы были действительно заняты и старались даже не вспоминать о том, что с нами произошло. На самом деле мы надеялись, что к нам явится посланник из института или откуда-то еще – и все разрешится, как случайное недоразумение. Или нам будет поставлена новая задача в совершенно неизвестной для нас области знаний.

Они не могли не считаться с фактором того, что мы отказались расстаться, что наше желание оказалось сильнее каких-то негласных или неписаных правил.

Они…

Так впервые в наших головах возникло это туманное определение. “Они” не могли быть Советом Планеты, членов которого все жители знают, как своих собственных знакомых, чьи биографии еще в школе выучены наизусть. Когда восемь лет назад умер Аристарх, кандидатуру на вакантное место обсуждали больше полугода, и был избран Серафим, за которого проголосовали 85 процентов населения Планеты.

Какие секреты могли быть у этих людей от нас четверых? Но могли ли мы обратиться в Совет, который никогда не занимался делами или проблемами отдельных личностей? И кто, в таком случае, занимался такими проблемами? Наша рационально и во многом оптимально устроенная жизнь не предполагала конфликтных ситуаций. Их и не было. Какова основа нашего конфликта, мы отказывались понимать.

Однажды вечером мы снова взялись за нашу детскую игру.

– Тулон, – бросил Анастасий наудачу.

– Нереализованные возможности двигателя, – тут же отозвался Борис.

– Ошибка, – предложил Михаил.

– Необходимость решить задачу, – добавил Евгений.

– Вот! – обрадовался Анастасий. – Совместный полет заставил нас сформулировать новую задачу и начать ее решать. Разве это не универсальный принцип реализации научного мышления?

– До сих пор я в этом не сомневался, – ответил Борис. – Но сейчас я вынужден сомневаться буквально во все…

– Стоп, – предостерег его Анастасий. – Давайте попробуем найти не ответ на вопрос, а тот элемент схемы, который в нашей ситуации является ключевым. Я предлагаю – летающие сандалии…

В процессе нашего разговора, который все-таки оброс посторонними словами и замечаниями, выстроилась настолько интересная цепочка понятий, которая вывела нас, наконец, из тупика, что мы считаем необходимой ее здесь воспроизвести, как посчитали в тот вечер необходимым ее зафиксировать.

Летающие сандалии – принцип биоэнергетического двигателя – неизвестные науке резервы человеческого организма – разграничение сферы деятельности человека на духовную и физическую – негативная оценка физической стороны человека – ограничения и запреты, наложенные на физическую деятельность и проявления физической сути – регламентированный и заданный отбор направлений деятельности каждого человека – селекция как вид деятельности и как способ развития цивилизации – выбор, необходимость которого предполагается принять без системы доказательств – созидание себя и новых духовных ценностей как цель существования человечества и каждой личности – изоляция как форма этого существования – табу, которые вошли в привычку и потому не становятся предметом осмысления – запрет на доступ к файлу кода планетарной компьютерной сети…

Все четверо мы согласились, что этот запрет как раз и является самым главным. С самого начала Анастасий рассматривал наш случай как частный от некоей неизвестной нам системы, а вот компьютер, отказывающийся принять факты реальной действительности, считал фактором решающим во всей этой белиберде. Компьютер не может не считаться с реальными фактами. В противном случае он просто неправильно закодирован. Третьего не дано.

Будучи грамотными программистами и системщиками, мы отдавали себе отчет в том, что именно бредовый ответ компьютера наиболее страшен, но будучи просто людьми, мы, конечно, испугались за самих себя. Страх превысил допустимую норму, и способность к логическому мышлению была восстановлена только с помощью ассоциаций, причем не прямых, а весьма далеких от предмета обсуждения.

С самых первых классов школы для нас в компьютерных сетях нет и быть не может ничего тайного – кроме единственного установочного файла, который был обозначен как код планетарной сети, в который имеют доступ всего несколько человек на Планете. Кто эти люди, нам никогда не сообщали. Будучи законопослушными гражданами, у которых нет оснований сомневаться в строгой системе мироздания, мы никогда в жизни не пытались вскрыть этот файл. В голову не приходило.

А вот теперь – пришло.

Мы поняли, что пока не вскроем этот файл, нам не удастся понять, что так раздражает и пугает в нашей жизни, почему нас не устраивают те или другие запреты, прописанные как Законы жителя Планеты, почему без большого восторга мы принимаем селекцию как высшую форму искусства и творчества, хотя нам не приходилось встречать других людей, усомнившихся в этом.

На десятый день нашего отшельничества мы пришли к выводу, что необходимо найти доступ к любой системной машине, вскрыть установочный файл, разобраться в кодировке и только тогда делать какие-то выводы. Мы даже решили принять новые назначения, договорившись о системе информирования друг друга, поскольку на четырех машинах возможность успеха нашего безнадежного предприятия возрастает ровно в четыре раза.

То, что предприятие безнадежное, почему-то не требовало даже доказательств. Мы находились под чьим-то неусыпным надзором, по поводу нас кто-то принимал решения… Пустят ли нас теперь вообще за компьютер?

Мы решили не бросаться сразу в это авантюрное предприятие, а немного отложить решение глобальных задач, так или иначе связанных с социальным устройством Планеты, которым мы никогда не предполагали заниматься. Анастасий предложил нам еще более невероятное дело.

– Я хочу совершить подвиг во имя своей возлюбленной, а именно: открыть на нашей Планете неизвестный остров и назвать его именем Елены. А вас прошу… В общем, без вас-то я ничего не открою. Облететь второй пояс можно только вместе.

– А почему ты решил, что здесь может быть неизвестный остров? – поинтересовался Евгений.

– Очень много воды, – сообщил Анастасий. – Чувствую я, что здесь может существовать какая-нибудь Терра Инкогнито. Вот ее и будем искать!

Анастасий шутил, да и все остальные повеселели – не по поводу возможного открытия неизвестной земли (к этой идее, честно говоря, все отнеслись скептически), а потому, что впереди замаячил просвет, и можно было позволить себе расслабиться. “Задача Тулона”, как мы ее назвали, из необъяснимой, почти абсурдной превратилась в реальную, а это значило, что вполне вероятно найти пути ее решения.

Мы перебазировались во второй пояс, где островов в два раза меньше (Анастасий сосчитал), чем в первом, а главное – значительно холоднее. Но и дома, приготовленные для путешественников, оказались снабжены системой кондиционирования. Замерзнуть или умереть от голода мы не могли. Но снова могли кувыркаться в воздухе и валять дурака, к чему мы и стремились, отправляясь в совместный отпуск.

– Мы еще будем благодарны всей этой галиматье, – предположил Борис, – потому что отпуск удался на славу. Пока, во всяком случае.

Анастасий много времени проводил за изучением карты второго пояса. Это был самый обыкновенный атлас Планеты, который никто из нас не брал в руки со дня окончания школы. На развернутом листе крупномасштабного плана обоих полушарий было отчетливо видно три пояса островов, в которых просматривалась изначально заложенная симметрия.

– Не нравятся мне эти математические закономерности, – ворчал Анастасий. – Почему во втором поясе островов в два раза меньше?

Он сосчитал острова третьего пояса и выяснил, что их тоже в два раза меньше, чем во втором, то есть в четыре раза меньше, чем в первом.

– Может, карта мелкая? – риторически спросил Евгений.

Как и все жители Планеты, мы почти никогда не задумывались о том, как она устроена. Разумеется, мы знаем великую эпопею строительства Архипелага и его трех климатических поясов, но вопросом, почему он сформирован так, а не иначе, мы никогда не задавались, приняв к сведению, что ученые в свое время высчитали оптимальные режимы. С рождения мы приняли Планету такой, какой она нам досталась, выполняя все необходимые предписания по созиданию собственной личности. Нам было удобно, комфортно, а самое главное – интересно.

Мы знали, что 134 года назад Планета начала новый отсчет времени, поскольку тотальное строительство материальной базы человечества было завершено, и человек стал расти “внутрь себя”. Долгое время мы даже не осознавали, что на каждую судьбу, на каждую личность наложены совершенно определенные запреты. Дело выглядело так, будто человек, став взрослым,  оставался под опекой более сведущих, но уже невидимых наставников. С нами четырьмя произошло то же самое.

В детстве нам говорили, что нельзя трогать руками оголенный провод, выливать на себя чашу с кипящей водой, прыгать с высокой возвышенности на камни и даже просто на твердый грунт.

Потом мы стали жить на Планете, где люди не ходят друг к другу в гости, где каждый занят своим собственным творчеством, где каждый год происходит осеннее семяизвержение растений, от которого необходимо закрывать куполами любой клочок земли, где строго ограничена рождаемость, а дети не знают своих родителей, потому что оплодотворение женщин происходит искусственным путем, а после рождения почти все матери оставляют детей на воспитание на Острове Детства, где селекция объявлена высшим достижением науки, искусства и культуры. Мы стали жить на Планете, где физиологические функции человека провозглашены недостойными его духовной сути, где человек, уделяющий своему организму внимания больше, чем это определено, считается либо не вполне нормальным, либо недостаточно развитым. Каждый живущий обязан вырастить свой сад или, как минимум, самого себя.

Честно признаемся, что до 134 года мы не задумывались над всеми этими правилами, а в то лето, когда мы открыли Шаветон, они показались нам дикими и абсурдными, не только противоречащими законом природы, но и ущемляющими наше достоинство.

Мы открыли Шаветон, потому что могли и можем, взявшись за руки, пролететь над Планетой сотни километров – в состоянии счастья и любви друг к другу и ко всему, что мы видим. До нас такого не случалось. Насколько нам известно, попытки повторить наш опыт с какой-нибудь группой людей так ни к чему и не привели, хотя существует закон, по которому радость, доступная одной личности, становится достоянием всего человечества.

Мы не знаем более обыкновенной радости, чем взяться за руки четверым друзьям. Почему эта радость недоступна другим?

Анастасий испытал еще более удивительное чувство, недоступное даже его ближайшим друзьям: любовь к единственной женщине. До этого нам, как и всем остальным мужчинам Планеты, было абсолютно безразлично, какая женщина получит для оплодотворения наше семя, мы верили, что именно ученые способны просчитать оптимальные генные структуры, исключающие рождение выродков. Нас не интересовали биологические функции человека и не очень интересуют сейчас, но нам кажется, что разграничение функций человека на низшие и высшие изначально неверно.

Путь, на который 134 года назад встала Планета, выбирали не мы, но в принципе он нам нравится. В то же время мы понимаем, что на любом пути неизбежны потери. Например, выбрав свой путь отшельничества, мы отказались не только от благополучной в физическом смысле жизни, но и от привычной культурной среды, что стало довольно тяжелым испытанием почти для всех четверых. Зато мы испытали абсолютное чувство свободы, которого не знали до этих пор.

Значит, и на пути, который выбрало человечество, могли быть потери. А не стоит ли иногда корректировать путь своего корабля?

Это вопрос не только к Совету Планеты, но и к каждому ее жителю. Проходит время, и мы меняемся. Может быть, от чего-то мы отказались зря? Только как же теперь выяснить, от чего же в самом деле мы отказались? Древнейшая история и письменные источники скрыты настолько надежно, насколько это вообще возможно в едином информационном пространстве.

Раньше мы не предполагали, что в основе цивилизации может лежать тайна, секрет, некий недоступный большинству жителей код. Теперь мы это знаем и делаем вывод, что неизвестный код Планеты скрывает иные возможности развития человека, человечества и Планеты в целом как единой физико-биологической системы, одухотворенной разумом и идеей самосовершенствования.

Все ли мы знаем о самих себе?

Этот вопрос мы, четверо, задали себе потом, но каждый, кто будет читать наш отчет, пусть спросит себя об этом с самого начала. А потом уже отправится с нами на Шаветон.

Мы увидели этот остров на пятый день полетов над хмурым, бесприютным каким-то морем. Во втором поясе оно не ласковое и не голубое, а серое и зеленое. И абсолютно пустынное.

Мы увидели остров слева на горизонте и почти не поверили в его реальность, потому что длительное пребывание над морем меняет не только перспективу, но и зрение. Тем более, что остров даже по очертаниям был абсолютно необычен.

Он не вызывал никаких ассоциаций, словно его никто никогда не формировал в соответствии со своими вкусами и представлениями, вызывающими невольный и мгновенный отклик в другой душе, в другом сознании. Остров просто был.

Мы убедились в этом, облетев его по периметру, рассматривая береговую линию, в которой не было даже намека на обыкновенную логику. Входы в бухты почти загораживали высокие утесы, они крошились с годами и оседали под напором ветров. Никому бы не пришло в голову так ставить скалы, как они стояли здесь. Так нарезать бухты, чтобы они с годами превращались в протоки или озера. Так близко к берегу сажать деревья, чтобы их корни подмывала вода. Мы увидели гигантские сосны, поваленные бурей прямо в море. Один ствол валялся на берегу, высушенный солнцем – не дерево, а скелет дерева, остов погибшей жизни…

Наши первые ощущения были ужасны: дикость, варварство! Хотелось кричать, выкрикивать эти слова в лицо тем, кто мог такое выдумать. Мы сами словно превратились в дикарей, и это было самое отталкивающее. При виде острова в груди начинала бушевать слепая ярость – чувство, практически никому из нас не знакомое, вызывающее оторопь и отвращение к самому себе.

В первый день мы даже не стали высаживаться на берег, облетев остров несколько раз, мы вернулись в свой лагерь, подавленные и оглушенные нахлынувшими на нас сложными эмоциями.

– Ты хотел подарить этот остров Елене? – иронически поинтересовался Евгений.

Анастасий пожал плечами и отошел подальше, уселся на землю и стал наблюдать, как садится солнце.

Все разбрелись, кто куда, и это тоже было непривычно, обычно мы любые сложные ситуации перемалывали общими усилиями. Но Анастасий подал пример, и каждый почувствовал, что ему необходимо побыть одному.

Когда село солнце, мы все собрались в нашем деревянном домике с жарко натопленной печью.

– Если такую планету, – нарушил молчание Борис, – превратили в наш цветущий сад, честь и хвала тем людям, которые это сделали. Вы согласны?

– В принципе согласны, – невнятно пробурчал Евгений.

– А что-то в этом есть! – вдруг сказал Михаил. – Мне не было неприятно смотреть на это… вернее, было как раз неприятно… но возникло какое-то чувство… восторга что ли… Такое со мной случалось иногда, когда я слушал старую музыку – буря чувств, и вдруг как что-то защемит в груди… сердце заколотится… По-моему, это восторг, но я не очень силен в словосочетаниях, описывающих наши эмоции.

– Удар, – помолчав, сказал Анастасий. – Вот что это такое. Мы испытали потрясение от того, чего никогда не видели и даже не предполагали о его существовании. Кстати, Елене, может быть, это очень даже понравится. Она у меня – храбрая…

На следующий день мы решили исследовать обнаруженный остров, отбросив все эмоции, только с помощью холодного аналитического аппарата рассудка. Раз есть остров, значит на нем должны быть люди или след от их деятельности. Может быть, эти люди смогут нам объяснить столь необычное явление природы, к тому же не обозначенное на карте?

Мы решили пройти остров с севера на юг и с востока на запад, как обычно располагаются на Архипелаге все поселения.

Но уже первый этап плана оказался неосуществимым – мы не смогли приземлиться на южной оконечности острова, где отвесные скалы, изломанные и расколовшиеся, представляли из себя непроходимую гряду. Пришлось начать путешествие с севера, где расположена почти идеальная полукруглая бухта. Можно сказать сразу, что ни с севера на юг, ни с востока на запад, ни другим точным маршрутом нам не удалось пересечь остров, двадцати километров в поперечнике.

Остров Шаветон представляет из себя дремучий, абсолютно непроходимый лес. Лес, как объяснил нам Михаил, наиболее знакомый с искусством селекции и классификацией видов живой природы, это – множество деревьев, растущих на большом пространстве, с сомкнутыми кронами.

У нас не было с собой никаких инструментов, но мы бы и не стали прорубать или выжигать себе путь, то есть уничтожать часть растений. Пользуясь возможностями летающих сандалий, мы перелетали через отдельные, наиболее густые участки зарослей и опускались на прогалинах, на берегу реки или озера. И не обнаружили не только ни одного строения, но и следов пребывания здесь человека.

Восемь дней мы бродили по острову, пытаясь что-то понять, рассматривая диковинные, с нашей точки зрения, деревья, кустарники, цветы и травы, делая какие-то записи наспех. К счастью, мы не были специалистами и подошли к своему открытию совершенно ненаучно. Анастасий, на наш взгляд, сформулировал общее впечатление наиболее точно:

– Этот остров просто есть, не больше, но и не меньше…

Сначала нам даже в голову не пришло, что он может быть связан с отправной точкой нашего путешествия, с кодированием Планеты, с летающими сандалиями и попыткой разлучить нас друг с другом. Мы были слишком ошарашены, чтобы искать связь. Мы только строили бесконечные гипотезы, откуда в нашем ухоженном, до миллиметра просчитанном мире, удобном и прекрасным во всех отношениях, мог появиться кусок первозданного хаоса.

Наиболее убедительной нам показалась версия Евгения, который предположил, что подвижки земной коры создали новое образование в виде острова уже после того, как Планета была окончательно сформирована, а в дальнейшем осенние семяизвержения заселили остров тем, чем не положено. Отсутствие основательных знаний по геологии избавляло нас от необходимости объяснять подвижки земной коры Планеты, остывшей тысячу лет назад.

Единственный человек, не принявший остроумную, а потому вполне подходящую теорию Евгения, был Михаил. Он убедился в том, что самым старшим деревьям на острове не меньше шести сотен лет. А формирование Планеты закончилось всего три века назад.

Вечера мы проводили в бесплодных спорах. Они могли длиться бесконечно. Но время нашего отпуска подходило к концу, и надо было принимать какое-то решение, в том числе и про остров.

На северо-восточной его оконечности торчала уродливая скала, куда мы еще не поднимались, занятые рассматриванием живого чуда, уяснением самой возможности таких форм жизни.  Скала была самой высокой точкой, и Анастасий сказал, что мы должны туда подняться и набросать хотя бы схематичный план острова, а заодно подумать о том, как его назвать. После этого, по его мнению, мы должны были вернуться в институт и принять новые назначения, чтобы выполнить задачу, которую мы перед собой поставили. Островом пусть занимаются специалисты.

Мы никогда не обсуждали, кто из нас четверых “главный”, но так получалось, что наиболее важные суждения бывали высказаны Анастасием. В данном случае мы не могли с ним не согласиться, то что он предложил, было разумным и единственно возможным выходом.

Утром 21 июля мы стояли на самой верхней точке своего острова, и поднимающееся солнце било нам в спины. Четыре длинные тени легли поперек поляны и уткнулись головами в открытый прямоугольник пещеры, искусственное происхождение которой не подлежало сомнению.

Это была правильной формы пещера общей площадью около двадцати квадратных метров, когда-то закрывавшаяся магнитным полем. На некоторых островах третьего пояса и сейчас есть такие помещения для специальных исследований земной коры. Развернутая на океан, она была доступна всем ветрам, и все, что там могло быть, просто выветрилось за шесть столетий. Только небольшие кучки песка обнаружились в дальних углах и обрушившийся свод, который вел когда-то, видимо, во внутренние помещения.

Посередине пещеры стоял огромный, полированного камня, стол. Вернее – сундук, наглухо закрытый каменной же крышкой, с абсолютной точностью пригнанной по размеру. Стыки между камнем оказались залиты воском. На коротких концах крышки были высечены удобные ручки. Эта конструкция изначально была рассчитана на века.

Анастасий и Михаил взялись за каменные поручни, с трудом подняли крышку и отставили ее к стене. Внутри находился вакуумный контейнер в форме хрустального ларца, в котором содержалось письмо Матери Софии.

Ларец пришлось разбить, чтобы прочесть письмо. Мы приводим его дословно. Оригинал письма на следующий день передан нами Совету Планеты.

 

 

“Здравствуйте, мои дорогие! Я приветствую вас на острове Шаветон и поздравляю с окончанием вашего нелегкого пути.

Когда вы придете, минет уже много лет или даже веков с момента моей смерти. Я пишу “вы”, потому что в одиночку на Шаветон не добраться. В одиночку, как я поняла, нелегко жить и почти невозможно принимать верные решения.

Мне даже трудно представить сейчас причину, по которой вы придете на мой остров. Но я верю, что это случится. Мне кажется, я сделала все, чтобы мое послание было найдено.

Возможно, я ошибаюсь, и сюда никто никогда не придет. Об этом я узнаю раньше вас, сразу после своей смерти. Я уже буду знать правду, а вы только начнете свой долгий путь к ней.

Вас, безусловно, мучает мысль, откуда на нашей благоустроенной планете возник этот дикий остров. Он возник, вернее, остался не уничтоженным, потому что я так захотела. Я уверена, я убеждена, что он должен существовать. Я не знаю, зачем, может быть, это поймете вы.

В юности я была в отряде строителей Архипелага. Мы уничтожали целые гектары скал, оставляя только те, чью необходимость просчитали великие умы Планеты.

В одном отчете я написала, что уничтожила Шаветон, он был признан абсолютно непригодным для элементарно комфортного существования человека. В те годы здесь рос только мох и две упрямые сосны на северном берегу.

Я знала, что никто не найдет мой остров – работы во втором поясе уже заканчивались, оставался первый, самый главный, над которым предстоит трудиться еще не одно столетие.

Через три года после этого я сдала экзамен на звание бакалавра-селекционера, и меня направили создавать сад на Полуострове в ста километрах от Столицы.

Мне дали новое имя, Мать София, которым я горжусь больше, чем своими делами, и мне хочется верить, что я его чуть-чуть заслужила.

Тем, что сохранила Шаветон.

Я создавала свой сад с исступлением всех нерастраченных сил тела и духа. Я была счастлива, что родилась в грандиозное время преобразования Планеты и могла совершенствовать ее своим трудом и своим творчеством. В искусство селекции как вершину духовного развития человечества я верила свято.

Сотворение новой формы живой природы, прекрасной, как мечта, и реальной, как сад… Что может дать человеку большее счастье? Когда твое личное вдохновение, творческий порыв, умноженный на знание законов генетики и подвижнический труд, воплощается в реальное бытие, расцветает, дишит и живет, земля уходит из-под ног, и кажется, что человек – Всемогущий Создатель Вселенной. Да, мне кажется, я могла бы создать новую вселенную, если бы мне были отпущено не 90 лет, а вечность.

В любой травинке моей куртины трепещет мое живое сердце, свободное от эгоизма, корысти, злобы и мстительности. Сегодня я имею право сказать о себе так, потому что именно такую цель я ставила перед собой, и я ее достигла. Мой сад – тому подтверждение.

Возможно, в вашем языке уже нет самих понятий “эгоизм” и “мстительность”, мои юные друзья из будущего, но мы еще помним, как человеческим сообществом управляли именно эти темные страсти, как они убивали талант, как ломали судьбы, превращая в ничто годы и годы созидательного труда.

Мои куртины я видела сначала во сне. Потом я их рисовала, просчитывала все генетические сочетания на компьютере, искала наиболее пригодные почвы. На куртину с серебристой ивой и синей травой у меня ушло ровно десять лет. А вот вывести эстетическую формулу своего сада или хотя бы одной куртины я так и не смогла. Красота воспринимается и реализуется интуитивно, а не математически.

Многие деревья болели, чахли, не хотели приживаться на моей земле, в климате первого пояса – я меняла саженцы, искала самые выносливые экземпляры. Я их обожала, но безжалостно жгла те, что не хотели подчиняться моей воле, принимая иные, чем было мной задано, формы, давая непредвиденный оттенок…

Они покорились мне!..

Нет, это я сейчас думаю так жестоко. Тогда мне показалось, что я нашла с растениями общий язык, что мы договорились, сумели стать единой животворящей силой. Я была уверена, что со временем весь Архипелаг превратится в сад, подобный моему.

Когда я была права, тогда или теперь, я не знаю…

Мой сад был назван эталонным садом Планеты. Я отдала ему 50 лет своей жизни. Про него были написаны сотни научных работ, ни одна из которых меня не устроила. Кто-то писал про особую цветовую гамму, кто-то исследовал подбор древесных пород в зависимости от интенсивности солнечных лучей… И целая монография была посвящена куртине как архитектурному элементу целого.

А всего-навсего это была просто я, со своими мыслями, чувствами, устремлениями в заоблачные выси. Мой сад – это моя душа, и моя жизнь, и мой труд, и мое счастье.

Но оказывается, моя жизнь – не только этот сад.

Через 50 лет я приняла присягу новой матери Софии. Мне было предложено жить в саду или где угодно по моему выбору и так, как я пожелаю.

Ночью, никого не предупредив, я покинула свой сад, Полуостров, а затем и первый пояс.

Целый год я добиралась до Шаветона, хоронясь от любых встречных, чтобы не быть узнанной. Много лет назад я изготовила несложный двигатель, потому что понимала: без лодки с мотором мне до моего Шаветона не добраться. Летательные аппараты, на которых мы когда-то совершали свои рейды над Планетой, были уже давно уничтожены за ненадобностью. Человек должен был жить на небольшом участке земли, созидая себя и свой мир, материализуя гармонию своего духа. Считалось, что для этого абсолютно не нужны летательные аппараты.

И вот я здесь. Я живу на Шаветоне три года и собираюсь вскоре здесь умереть.

Зачем я пишу вам? Поверьте, что не демон гордыни или тщеславия направляет меня в моем стремлении рассказать вам правду. Только что такое правда, если не заблуждение?

Вырастив совершенный сад (он действительно таков, я уверена в этом), я поняла, что не имела права уничтожать ни единого семени, ни единого побега.

Все живое имеет право жить. Возможно, у меня было право создать свой сад. Но у кривой осины с черными листьями, которая встретила меня на Шаветоне, есть точно такое же право жить, как и у моих баснословных фиолетовых пионов.

Мы произвели селекцию. А может быть, вивисекцию?..

Здесь, на Шаветоне растет все, от чего мы закрываем землю своими хитроумными куполами, и я не знаю, какой из моих садов лучше. Я люблю их оба, но туда, к своим куртинам, я умирать не поеду.

Прощайте, мои дорогие! И да поможет вам Шаветон.

7 сентября 3350 года от Рождества Богородицы.

Мать София”.

 

Каждый из нас прочитал письмо дважды. Разговаривать мы не могли. Самым большим желанием было вернуть все на место: письмо, ларец, каменную крышку… И уйти.

И что?.. Да и ларец уже был разбит.

Мы совершили необратимый поступок и теперь вынуждены были нести за него ответственность.

Не письмо… Сама женщина… Мать София… Хотелось преклонить колени.

Анастасий разорвал свою рубашку и завернул письмо, как свиток.

К вечеру мы прибыли в ближайший населенный пункт, отыскали информационный центр, передали в эфир сообщение об открытии Шаветона, прочитали письмо Матери Софии и пошли спать в нормальную гостиницу.

Нас никто не побеспокоил. Утром мы отправились в Столицу и предстали перед Советом Планеты ровно в полдень.

Борис, Анастасий, Евгений, Михаил.

 

ГЛАЗА ЗЕЛЕНЫЕ ВЕСНЫ…

 

Мать София отложила книгу. Ей не понравилось то, что она прочитала, не понравился легковесный, какой-то ернический местами тон, абсолютное отсутствие научной базы. Там не были указаны даже координаты Шаветона, которые знает теперь любой школьник! А какие породы деревьев они встретили на острове? Нет даже попытки систематизировать полученные данные. И это называется великие ученые!..

Но самое главное – ей не понравились эти четверо мужчин, она бы не хотела с ними даже встретиться. Ей было неловко и неприятно читать их рассказ, необязательный и предвзятый, ничего нового к знаниям о Шаветоне он не прибавлял. Люди сделали попытку вывернуть наизнанку свои души, и ничего особенно привлекательного в этих душах мать София не обнаружила – ни красоты, ни самоотверженности, ни возвышенной цели. Именно эти добродетели хранительница сада ценила в людях превыше всего, они составляли, по ее мнению, костяк любой Личности. А письмо Матери Софии она знала наизусть.

Шесть лет назад, после досконального изучения, документ специальной почтой в вакуумной упаковке, позволяющей прочесть каждую страницу, был переслан сюда, на Полуостров, в сад, созданный Матерью Софией, на вечное хранение. Но в письме не было слов “Тем, что сохранила Шаветон”. Хранительница помнила точно: “… и мне хочется верить, что я его чуть-чуть заслужила”. А дальше вот это: “Я создавала свой сад с исступлением…” Не может быть!

Мать София откинула покрывало, встала и прошла в круглый центральный зал Школы, где когда-то много лет назад принимала присягу.

В середине зала, на черном мраморном столе, на хрустальной подставке размещалась бесценная реликвия. Мать София нашла нужное место в тексте. Да, все правильно: слов про Шаветон не было. Но было пустое пространство, на котором они могли быть написаны.

Неужели кому-то пришло в голову стереть слова Матери Софии? Нынешняя хранительница сада не могла в это поверить. Зачем? В исповеди этой удивительной женщины было абсолютно все понятно: недосягаемая высота ее духа и такая естественная, человеческая, даже старческая слабость, порожденная ошибкой неопытной юности. Неужели кто-то взялся бы сегодня судить Мать Софию только за то, что она перед смертью засомневалась в своем творении? Но ведь она создала его!..

Мать София давно простила и пожалела свою великую предшественницу, как и самое себя, – ей можно и должно простить любые человеческие слабости. Она была первой и создала не просто гениальную композицию – эталон!

Шаветон… Да, наверное, отбирая породы для среды обитания, человечество что-то упустило. То есть не так: не упустило, а могло бы использовать больший спектр пород и форм. И в том, что Мать София сумела сохранить в первозданном виде лабораторию природы, тоже ее немалая заслуга как выдающегося экспериментатора. Она боялась, что могла ошибиться в выборе и имела право на такой страх. Это сегодня было бы стыдно сомневаться, надо доказывать научную концепцию с фактами в руках, как мать София доказала возможность и необходимость существования в этом саду еще пяти куртин, у нее написаны пять монографий…

Только некому оказалось доказывать. Эталонную систему, разумеется, никто не подвергал сомнению, но ее стараются как бы не замечать и выращивают теперь… бузину! Елена, кажется, назвала именно это дурно пахнущее растение? После открытия Шаветона все словно сорвались с цепи, место только создающейся гармонии занял почти первозданный хаос. На ближайших к Полуострову землях не только куртин, но и цветников уже нет: аляповатые бессмысленные композиции, непродуманные и почти бесхозные, заполнили специально рассчитанные на регулярные посадки участки. Все это называется свободой и буйством красок. Для матери Софии было тягостно не только видеть, но и осознавать происходящее. Знала ли, могла ли предполагать Мать София, чем обернется ее Шаветон для обезумевших отрицателей будущего?..

Так была строчка про Шаветон в письме или нет? А!.. Мать София махнула рукой и вернулась к себе в комнату. Она была довольна, что не спала эту ночь, хотя никакого значительного открытия, как, видимо, надеялась Елена, для себя не сделала.

Она сидела в кресле и перебирала в памяти свои весны и зимы, свои саженцы и куртины, цветы и травы. У нее была лучшая в мире профессия, лучшая в мире работа! Ей так повезло… И снова встала перед ней не посаженная акация. Мать София улыбнулась.

Одна куртина, однажды увиденная мысленным взором и отвергнутая, как пошлая и вздорная, возвращалась с неумолимостью дождей. Это и была та слабость, которую мать София давно себе простила.

Чтобы куртина исчезла, надо было ей позволить помаячить перед глазами. Потом она уходила, как ужас смерти, надолго…

Слева стоит высокий куст желтой акции, густой, дикий, с не выломанным подростом. Справа – чуть захиревший белый куст, состоящий всего из нескольких веточек с огромными шапками цветов. А между ними, низко пригибаясь к земле, корчится кривая карликовая вишня почти без листвы, усыпанная мелкими бело-розовыми цветами. Внизу по земле стелется, припадая к кривому стволу, розовый, отдающий фиолетовым, тамариск.

Ну привидится же такая… чепуха! Это не могло быть ни красиво, ни возвышенно, ни даже весело или грустно – никак. А ведь было, хотело жить… почему-то…

В пять часов утра мать София разбудила Елену.

Завтракали на Полуострове испокон веку фруктами, овощами и хлебными лепешками. В честь приезда Елены мать София выставила на стол свое уникальное варенье, которое она готовила из пяти сортов ягод на меду и выдерживала в ледяном подвале три зимы.

Когда с едой было покончено, пожилая наставница спросила:

– Елена, зачем ты ко мне приехала?

Елена ждала подобного вопроса и честно посмотрела ей в глаза.

– Я приехала… пришла… не зачем, а потому что… Потому что я вас люблю. Все остальное – только обстоятельства жизни, с которыми нам приходится сталкиваться. Давайте мы поговорим с вами потом, перед моим отъездом, а три дня будем просто работать в саду. Хорошо?

– Хорошо… Правда, если ты хочешь обсудить со мной рассказ, который ты мне дала прочитать… я прочитала… Тут, собственно, нечего обсуждать. Я бы хотела узнать подробнее, как ты живешь, как ты растишь свой сад. Вот это мне по-настоящему интересно. Вечером, когда работа будет закончена, я надеюсь, ты не откажешься побеседовать со мной. На эту тему…

Мать София, исполненная достоинства, встала из-за стола, закрепила обручем свои седые, вылинявшие на солнце прекрасные волосы и поднялась по ступенькам к цветнику.

Елена пошла в служебное помещение, где обнаружила все тот же идеальный порядок, так что ей даже не пришлось задумываться, где лежат кисти и краски – она нашла их там же, где находила во времена своего детства. Она выбрала белую, красную и изумрудную.

Сначала она зачистила нижние прутья решетки, где краска облупилась и повисла неряшливыми хлопьями, приварила маленьким сварочным аппаратом три отломившиеся лепестка и тоненькую веточку… И задумалась.

В ее представления ворота в этот сад могли быть белыми, и только, как врата Рая. Но зрячие птицы понравились ей много лет назад, и она хотела снова сделать их такими. Еще она решила оживить несколько цветов – два на левой половине ворот и три на правой. Цветные пятна, мелкие и изящные, должны были подчеркнуть ослепительную белизну ворот, тонко отдающую голубизной, которая подчеркивала бы естественность выбеленного на солнце камня. Но в каменной кладке, как и в очертании ворот до сих пор, не было изящества, в котором неистребимо нуждалась Елена.

Золото! Елена поняла, что необходимо сделать еще несколько золотых вкраплений, чтобы подчеркнуть старину и благородство этого сада. И женщины, живущей в нем.

Елена вернулась в дом, чтобы отыскать золотую краску. Она не была уверена, что в доме матери Софии такая может быть и решила просто просить у хозяйки. Она поднялась к цветнику, где мать София на коленях рыхлила междурядья.

– Мать София! У вас есть золотая краска?

Наставница распрямила спину.

– У меня есть небольшая баночка для ремонта электронных плат. Она стоит в компьютерной. Но там, по-моему, осталось совсем немного.

– Но мне как раз и нужно немного. Можно я использую ее для окраски ворот?

– Можно, если ты не поленишься передать запрос, чтобы мне прислали новую банку, а то в нужный момент я рискую остаться без патины.

Чтобы попасть в компьютерную, нужно было обойти дом по террасе или пересечь центральный зал Школы. Елена выбрала центральный зал, но перед мраморным черным столом сначала замедлила свои стремительные шаги, а потом остановилась. Письмо Матери Софии!.. Как же она не догадалась, что оно хранится именно здесь, и конечно, мать София знает его наизусть…

Елена взяла в руки письмо и сразу наткнулась взглядом на пустую строку, которую ночью разглядывала мать София. Это письмо Елена не просто выучила наизусть, она переписала его несчетное количество раз и знала в нем каждый штрих. Кто-то вытравил из письма фразу о Шаветоне…

Елену передернуло. Неужели это сделала мать София? Да нет, конечно, ей прислали письмо именно в таком виде, и она уверена, что Мать София считала себя мудрой, потому что вырастила этот сад. Поэтому наставница теперь не верит Елене и наверняка считает, что фразу о Шаветоне Елена вписала своей рукой… И тоже – нет! Она слишком благородна для низких  мыслей и подозрений.

Так неужели ее это не потрясло, как потрясло Анастасия и его друзей, саму Елену и тысячи, тысячи других людей, испытавших шок, в результате которого были пересмотрены все представления о жизни, назначении в ней человека, о самом праве на жизнь?

Мать София после чтения книги казалось такой спокойной, словно вообще ничего не произошло. Елена боялась ее слез, истерики, отчаяния, сердечного приступа… “Говорить не о чем…” Так холодно, надменно, словно вся эта история не касалась ее впрямую.

Может быть, она просто так защищается? Ведь иначе ей бы пришлось перечеркнуть собственную жизнь, собственный титанический труд. Живому человеку такое не под силу… Но ведь смогла Мать София!

Когда Елена оказалась в компьютерной, ей больше всего на свете захотелось набрать код Анастасия, услышать его голос, но делать этого было нельзя. Каждый его вызов фиксировался где-то в тенетах Планеты, и Елена не хотела, не имела права втягивать в эту страшную орбиту мать Софию. Уж этого ее любимая наставница не заслужила.

После отчета на Совете Планеты все четверо друзей были дисквалифицированы, им пришлось самостоятельно искать новую сферу деятельности. Анастасий вскоре приехал к Елене и занялся разведением лошадей в третьем поясе. Борис стал бродячим музыкантом, а Евгений и Михаил открыли во втором поясе небольшую школу прикладных ремесел. И довольно часто они встречались все вместе, потому что на Еленином острове у Анастасия был компьютер, и они, не имея доступа к сетям Планеты, пытались разгадать секрет файла, которого так и не знали.

К компьютерным сетям была подключена машина Елены, но на ней могла работать только она сама. Тем не менее, друзья рассчитывали именно на эту, пока неиспользованную возможность…

Елена нашла пузырек с золотой краской, набрала на компьютере текст запроса, включила передачу и, не дожидаясь подтверждения, вернулась к своим воротам. Она сосредоточилась, сделала несколько дыхательных упражнений, освободила свое сознание от всего постороннего. Она разрешила себе слышать только щебет птиц. А теперь пусть работают ее руки и тот неизвестный орган, который заведует в человеке вдохновением.

Любую, самую грязную, второстепенную работу Елена делала именно так. В каждом деле она привыкла добиваться совершенства, даже если это была ежедневная уборка дома и обработка семян и рассады. В ее саду… в лесу, скорее всего… было множество сорняков, и на отдельных участках, где это было необходимо, Елена их выпалывала дочиста, как здесь, в саду матери Софии, только это забирало гораздо больше сил и времени.

На воротах возникла золотая птичка с алым глазиком, золотой правильной формы четырехлепестковый цветок и тоненькая золотая веточка, прописанная по срезу черенка. Три алых примулы и две маленькие розы прихотливо раскинулись в сетях металлических прутьев. К ним протянулись три зеленые прямые ветки. Все остальные замысловатые переплетения и узелки решетки ворот Елена медленно, штрих за штрихом, покрывала белоснежным лаком, который, высохнув, должен был потускнеть, словно припорошенный белой дорожной пылью.

Колокольчик над воротами Елена тоже покрыла золотой краской.

Она отошла на несколько шагов и посмотрела, что же в итоге получилось. В горле глухо забилось сердце. Елена рассмеялась. И сама работа и ее результат – это было счастье. Большего счастья Елена не знала, не понимала и не хотела знать. Да, мать София научила ее трудиться, научила добиваться, чтобы работа была праздником, именно здесь Елена получила этот бесценный дар наставницы.

Елена унесла краски, поставила на место пузырек с остатками золота, умыла руки и лицо.

Мать София была занята второй поливкой куртин. Просить ее отдохнуть было нельзя. Можно было взять второй тонкий шланг и пойти по лестнице по следам наставницы. Растения могли получить двойное количество воды, но первую воду они могли принять только из рук хранительницы сада. Это был ритуал, никогда не претерпевавший изменений. “А если ей тяжело? – подумала Елена. – Неужели нельзя сделать то же самое проще?”

Но “упросить” на Планете всегда обозначало – привести к низшему уровню, который развитая личность для себя отвергала изначально. Тело рассматривалось только как совершенный инструмент, необходимый для выполнения тех или иных задач, которые человек перед собой ставил. Его, как любой инструмент, надлежало держать в образцовом порядке – и только. Удовольствия, полученные телесным путем, унижали достоинство личности. Потребность в отдыхе свидетельствовала о слабости духа.

“Как ни странно, подумала Елена, что-то в этих правилах есть механическое”. Она не могла и не хотела отказать сыну в удовольствии кувыркаться или просто валяться на траве. И какое это было удовольствие, физическое или духовное, ей было неинтересно – главное, что сын получал то, что могла дать жизнь.

Так редко в их третьем поясе выпадали солнечные теплые дни, что даже они с Анастасием робко, как входят в ледяную прорубь, садились где-нибудь на солнышке и замирали в блаженстве, подставляя лица жарким его лучам. В глубине души – они признавались друг другу и сами себе – им было стыдно, но и они, как дети, тоже не хотели отказываться ни от чего в этой жизни. Только для Святослава это было так же естественно, как дышать и смеяться, а взрослые заставляли себя получать удовольствие сознательно. Так человек учится ходить на протезах после ампутации.

… После второй, предвечерней трапезы, состоящей из четырех сытных блюд, мать София вынесла фрукты на террасу. Ровный теплый бриз, ароматный и нежный, обдувал ноги и разгоряченные лица, шевелил складки одежды. Уставшее тело принимало с благодарностью этот воздушный поток, хотелось просто сидеть в кресле, ни о чем не думая, ощущая ласковые движения ветра.

Труд и отдых, напряжение мускулов и полный покой, изнуряющая жара и чуть влажная прохлада – в этой гармонии была сама суть жизни, когда не надо ни к чему стремиться, а только правильно исполнять мудрые законы, кем-то большим и сильным созданные лично для твоего блага… Почему же это вызывало такую жгучую ненависть?

Хотелось вскочить опрокинуть кресло, разбить вазу, закричать в полный голос. Но Елена не шевелилась, как и мать София в своем кресле. Буря страстей клокотала в груди, а женщина сохраняла внешнее спокойствие, приличное месту, времени и высокому чину наставницы, сидящей рядом.

Они сидели, как и накануне вечером: Елена в кресле, а мать София на диване, прикрыв ноги ярким легким покрывалом. Елена заметила, что матери Софии недостаточно тепла, она все время дополнительно укутывала себя накидками и покрывалами. Ее энергетика, очевидно, с годами слабела.

Эта высокая седая женщина с яркими голубыми глазами была удивительно красива: тонкий, нежный овал смуглого лица, удлиненные руки и ноги, одновременно хрупкие и сильные, стройное тело, рвущееся в небо, в полет – так почему-то казалось Елене. Мать София была очень красива и абсолютно безмятежна. Казалось, никогда в жизни ее не мучили сомнения, тревоги, чувство горечи или отчаяние. Наверное, и действительно не мучили. “Но ведь это хорошо!” – закричала Елена там, в глубине души, где бушевали тяжелые страсти.

– Я решила воспользоваться твоим приездом, – сказала мать София, – и завтра написать полугодовой отчет. Обычно я пишу его долго, по одной-две странички в неделю… Честно говоря, мне уже трудно работать с клавиатурой, я путаю буквы, приходится много исправлять. Ну да ладно! Вот я завтра сяду и сразу все напишу, а ты поработаешь вместо меня в саду. Ты рада?

– Очень!..

Елена не рассчитывала, что мать София после стольких лет доверит ей этот сад хотя бы на один час. Собственно, она даже не думала об этом – ей нужно было просто здесь оказаться. А самой поработать в цветнике, на каждой куртине… об этом не приходилось даже мечтать. И теперь мать София отдает ей сад на целый день!..

Елена действительно обрадовалась. Она собралась отстаивать свои убеждения, доказывать правоту Матери Софии нынешней хранительнице сада, но ничего из этого не получалась – длилась идиллия южного вечера. И неожиданно буря в ее душе улеглась. Еще несколько минут назад Елена готова была ссориться, обливаясь слезами, что-то доказывать, убеждать, просить прощения, а вместо этого получила подарок – и успокоилась.

– Надеюсь, ты ничего не забыла, – улыбнулась наставница. – Если понадобится вспомнить, в теплице висит подробный перечень работ. Можешь выбрать то, что тебе больше понравится.

– Можно я расчешу синюю траву?

– Можно, хотя я это делала неделю назад, хуже не будет, ты же знаешь, будет только лучше.

Они помолчали. Как трудно чего-то добиться, когда хочется быть просто счастливой, подумала Елена. Она надкусила больше бело-розовое яблоко и сразу вспомнила этот восхитительный вкус своего детства. Неужели мать София помнит, что когда-то это были ее любимые яблоки? Она с подозрением взглянула на седую женщину. “Помню, помню, – казалось, говорила ее улыбка. – Я все помню…”

– Как я понимаю, – начала, наконец, мать София, – разговор у нас будет не очень-то приятным… Я тебе еще раз  скажу: мне не понравилось то, что я прочитала. Я не получила никакой новой информации, научных данных для повторного анализа того, что я уже знаю, – тоже. Ты, очевидно, полагала, что мне неизвестно письмо Матери Софии… Да?

– Да, – откликнулась Елена.

– Вообще-то странно, что ты так думала. Его имеют право не знать тысячи и тысячи людей, но не я. Тем более, что Совет Планеты определил этот сад местом вечного хранения ее письма, ты можешь увидеть подлинник в центральном зале.

– Подлинник, – снова, как эхо, откликнулась Елена. – Там вытравлены целые фразы!..

– Одна фраза, – поправила мать София. – Как и ты, я не имею представления, кому это понадобилось… Или ты подозревала, что это могла сделать я своими руками? – она подождала ответа Елены, но та молчала. – Ночью, когда я обнаружила, что этой фразы нет… кстати, мне не пришло в голову, что ты способна была ее вписать… так вот я испугалась. Я испытала короткую вспышку страха. Но потом все снова встало на свои места. В принципе даже эта дополнительная фраза для меня ничего не меняет. Я все поняла, приняла и простила шесть лет назад, когда впервые прочитала этот поразительный документ.

– Вы… – Елена с трудом находила слова. – Что? Простили? Кому? Матери Софии? Что, что же вы ей могли простить?! – в ужасе выкрикнула Елена.

Мать София улыбнулась, грустно и спокойно.

– Ее предсмертные сомнения так по-человечески понятны… Представь себе: она создала вот этот сад! Невозможно, совершив такое великое дело, не растратить всех своих сил. Сомнение – это слабость, у нее просто не осталось сил, чтобы верить. Да и не она должна была верить, оценивать, анализировать. Это мы с тобой знаем цену ее саду, человечество знает, а она сама…

– Она отказалась здесь умирать! Она поняла, что это искусственно, фальшиво, ненатурально… Мне казалось, это так очевидно, но вы не хотите видеть очевидных вещей, вы прячетесь от них… Я боялась, что вы придете в ужас, что вас надо будет утешать, успокаивать, уговаривать… Я вас жалела!

Мать София нахмурилась.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь. Мать София – великая, героическая личность, она создала эталонный сад и сохранила лабораторию природы. Какое это может иметь отношение ко мне? Мне в тысячу, в десятки тысяч раз было легче – я не создавала, я должна была только сохранить то, что создала она. Почему меня надо жалеть?

– Давайте прекратим этот разговор! – Елена потрясла головой. – Я боюсь, что наговорю вам каких-нибудь ужасных вещей, мы поссоримся, вы будете сердиться… Простите меня, мать София! Все это потому, что я вас очень стильно люблю, если бы мне было все равно…

Елена оборвала фразу, не зная, что еще говорить, как убежать от этого разговора или как же все-таки обнаружить такую трудную, такую мучительную истину. Анастасий много раз говорил, что ради истины можно идти на любые жертвы. А если в жертву приходится приносить свою любовь и другого человека? Как быть тогда?!

Анастасия рядом не было, и спросить его нельзя. Она попыталась представить, что бы он на ее месте сейчас сказал матери Софии. Он бы говорил без эмоций, может быть, чуть иронично, спокойно и разумно – и мать София обязательно бы его поняла… Почему же Елена не может так говорить?

Анастасий давно вынес приговор селекции как роду деятельности человека. Елена никогда не говорила с ним о своей наставнице, но понимала, что этот приговор касается и ее тоже. Если она всю жизнь занималась тем, что выбирала, какое растение имеет право жить, а какое не имеет – а мать София занималась именно этим! – то ее жизнь совершенно объективно есть акт злой воли. Елена содрогнулась. Никогда, она никогда не сможет сказать этого матери Софии! Об этом хорошо рассуждать умозрительно, отстраненно, когда сама испытываешь боль за поруганную природу, за неразумное человечество, и только. Но как можно обвинить живого человека в том, что его жизнь – преступление? Как можно обвинить в этом мать Софию, которая сохранила сад, лучше которого никогда не было и никогда не будет Малодушие… Вот как это называется. Елена понимала, что просто трусит говорить то, что думает. Для того, чтобы отстоять право на жизнь любой корявой ветки, в чьем праве Елена была убеждена, она должна была низвергнуть с пьедестала своего любимого Учителя и доказать матери Софии преступность самой идеи селекции.

– Вы заблуждаетесь, – сказала она. – Вы заблуждаетесь искренне, поэтому ваша вина не так страшна, как тех, кто придумал все эти правила и законы.

Мать София усмехнулась.

-Ты говоришь странно… Как будто ты судишь меня за что-то.

– А вы считаете, что вы неподсудны? – тихо, мучительно переламывая себя, спросила Елена.

Наконец-то она задала тот вопрос, который хотела!

– Я никогда не задумывалась об этом, – легко ответила мать София. – Боюсь, что ты думала обо мне гораздо больше, чем я о самой себе. Я не думаю о себе, я думаю о том, что я должна сделать. Или о том, чего я делать не должна.

Елена посмотрела на нее и поняла, что больше не в состоянии искать повод, чтобы причинить ей боль. Ей нечего было возразить матери Софии, она тоже считала, что человек  должен заниматься не собой, а своим делом, в противном случае неистребимый вирус эгоизма, как сорняк, заполонит все пространство души.

Но если дело отнято? У Анастасия и его друзей отобрали дело, которым они занимались – и тогда возникло новое дело. Дело с большой буквы, результатом которого должны стать принципиальные изменения на Планете, в жизни людей.

– Ты мне лучше расскажи, – услышала Елена голос матери Софии, – где ты познакомилась с этими четырьмя мужчинами, у вас такие разные сферы деятельности, где вы могли встретиться? – наставница смотрела на свою гостью весело, с интересом, словно не ощущала ее глухого раздражения, неуверенных интонаций, агрессивных вопросов.

Мать София чистила апельсин и поглядывала на Елену.

– Да все очень просто, – вздохнула она. – Анастасий – мой муж, отец моего ребенка, мы живем вместе уже пять лет…

– А разве такое бывает? Вообще первый раз в жизни про такое слышу… Так значит, та Елена, про которую написано в книге, это – ты?

– Я…

Елена вспомнила, как Анастасий приехал к ней после открытия Шаветона. Вернее, после того, как из них сделали идиотов на заседании Совета Планеты. Им пять часов доказывали, что Шаветона не существует, Матери Софии никогда не было на свете (мать София – это не более чем имя, традиция), а письмо, которое они привезли, – просто бред сумасшедшего, скорее всего их собственный… С таким уровнем лжи никто до сих пор не сталкивался, в том числе и сами члены Совета, поэтому Анастасий посоветовал им хорошенько подумать и ушел. К ней, Елене.

Они не знали, что с ними происходит. Елена, пока он рассказывал, вдыхала глубоко-глубоко и все порывалась спросить, почему он все это рассказывает ей – и не спрашивала, молчала, смотрела на него и просто не слышала, о чем он говорит. Открытие Шаветона она осознала много, много позднее…

– Ну и что такое любовь? – спросила мать София.

– Я не знаю, как это объяснить, – честно ответила Елена. – Нам самим понадобилось три года, чтобы это понять. Три года, чтобы узнать про себя самые элементарные вещи!.. Не знаю, не знаю, не знаю! Меня уже десятки раз спрашивали об этом разные компетентные и не очень граждане, нас вызывали на какие-то комиссии… Анастасий придумал универсальный ответ, во всяком случае, это коротко: “Мы не можем друг без друга жить”. Я не могу без него жить! Я, конечно, прожила без него и без Святослава много лет, но даже вспомнить об этом не могу. Жила ли я? Вот сейчас я – живу. Любовь – это очень просто, это так же просто, как дышать, спать, разговаривать…

– Но это же, – растерянно произнесла мать София, – низшая, биологическая функция человека.

– Неправда! Где был бы сейчас ваш Шаветон, письмо Матери Софии, если бы не его любовь? Он захотел сделать мне подарок… он захотел меня одарить… А чем можно одарить в нашем мире, где есть все, где желание человека – закон?!. Это биологическая функция? Я назвала его именем рощу, где никогда не заходит солнце. Это биологическая функция? Наш сын – самый счастливый ребенок на этой несчастной планете. Это – функция?!

– Подожди, я ничего не понимаю. Ты можешь рассказать мне спокойно, без эмоций всю эту историю?

– Не могу. Без эмоций – не могу. Потому что мы хоть и самые счастливые люди на свете, но и самые несчастные. Кто-то когда-то решил, что любовь мужчины к женщине, хотя и способна генерировать высокие произведения искусства… спрашивается, зачем нам искусство, если каждый наш шаг – это как раз и есть искусство в его высшей форме? Так вот несмотря на это любовь превращает человека в эгоистическую злую скотину, из-за нее совершаются преступления, из-за нее развиваются болезни, из-за нее личность может оказаться вне состояния счастья. Нам все это объяснили, а мы жить друг без друга не можем! И теперь за нами шпионят, каждый наш шаг кем-то обсуждается, анализируется… Анастасий получил дисквалификацию, ему просто негде жить, кроме моего острова. А был одним из ведущих кибернетиков Планеты! Да он не нужен этой Планете, он вообще никому не нужен, кроме нас с со Святославом!..

– Елена! – возмутилась, наконец, мать София. – Остановись. Ну и что, если за вами наблюдают? Это так естественно: если ваше поведение выпадает из нормы, его безусловно надо исследовать.

– Но мы не подопытные кролики! Мы проживаем, между прочим, свою единственную жизнь. Все очень просто: любое человеческое чувство – живое, как цветок или куст, оно имеет право жить. Все живое имеет право жить!

– То есть ты хочешь сказать, что селекция…

– Селекция – это тупиковый пусть развития, я убеждена! – быстро, чтобы не испугаться своих слов, выпалила Елена.

– Ах вот как, – наконец, догадалась мать София. – То есть ты замахиваешься на саму систему, на сам выбор человечества. Так?

– Так, – спокойно глядя ей в глаза, ответила Елена.

– Понятно, вот теперь понятно, – мать София покивала головой сама себе. – а то я никак не могла взять в толк, что же тебя так мучает. Ты боялась мне об этом сказать?

– Боялась, – вздохнув, призналась Елена.

– Теперь не страшно? – улыбнулась мать София своей лучезарной улыбкой. На загорелом лице блеснули молодые зубы.

– Страшновато еще, – улыбнулась и Елена.

– Ты думаешь, что я тут сижу и переживаю по поводу своей неправильно прожитой жизни? Не переживаю! Я делала и делаю то, что могу, считаю нужным и правильным. Делаю с удовольствием, с радостью. Я никому не причинила вреда, не совершила ни одного дурного поступка, не предала идеи, которым поверила в юности… Это не так мало, между прочим.

– А дети?

Елена понимала, что спрашивать об этом жестоко, но и не спросить она не могла.

– Я абсолютно убеждена, что так же, как я взрастила этот сад, с той же бережностью и добротой кто-то, значительно больше понимающий в детях, чем я, вырастил моих дочерей. Я прожила жизнь – так, и другого опыта у меня нет и не будет. Верить в то, что законы твоего мира и твоей жизни хороши – это еще не преступление. Возможно, меня осудит будущее поколение, осудит всех нас, как мы осудили свой предыдущий опыт. Но это был сознательный выбор, ты же знаешь, человечество отказалось от всего, что могло ему повредить, стать источником болезни, уродства, нравственной деградации. Ты же помнишь историю: человечество стояло на пороге самоистребления!

– А стерилизация мужчин – это не нравственная деградация? – зло бросила Елена.

– Извини, но я не компетентна в этом вопросе. Меня поражает та легкость, с которой вы делаете убийственные выводы, не имея достаточных знаний, научной базы, какой-либо позитивной модели. Мне страшно, что меня берешься судить – ты…

– Нет! – воскликнула Елена. – Именно я не смогу вас осудить никогда. Я поняла это – вчера и сегодня… я поняла это здесь… Но я теперь знаю, что нельзя разделить человека на существо духовное и биологическое, нельзя! Это и есть наша самая главная ошибка. Мир гармоничен только в синтезе духа и материи. Всю жизнь мы занимаемся тем, что отделяем семена от плевел, а они всегда существуют вместе, мать София, вам ли этого не знать!

– Но я их отделила, и довольно успешно, тебе не кажется? – осторожно поинтересовалась мать София.

– Мать София! Ваше искусство – совершенно, – горячо воскликнула Елена. – Но оно – не единственно возможный способ существования живой природы. Этих возможностей – бесчисленной множество, как семян в потоках осеннего ветра. Мы закрываем от них нашу землю, потому что мы не хотим их знать, боимся за себя, драгоценных, а они – гибнут, миллиардами, каждый год. Миллиарды и миллиарды возможностей жить… Меня преследует этот кошмар… На моей земле, мать София, нет купола, у меня растет все, что может жить, я просто помогаю слабым и больным. Я не селекционер, я скорее врач, акушер, помогающий родиться новому растению. А какие они удивительные!..

Мать София, скрестив руки на груди, ходила по террасе, слушая взволнованные, сбивчивые речи своей ученицы. Она думала… Она думала эти думы не в первый раз и не в первый раз не могла прийти к окончательном выводам. Для нее не было внове то, что говорила Елена. Искусство селекции было поставлено под сомнение ровно шесть лет назад после открытия Шаветона, но поставлено под сомнение как бы исподтишка, с опаской и оглядкой. Так дети высовывают языки, боясь, что их застукают на месте преступления и накажут.

И это естественно: отрицать легко, и тот, кто отрицает, не может не чувствовать шаткость своих позиций, тем более, что предмет отрицания каким был, таким и остался, и отрицатель ничего не может поделать с этим фактом. Как ребенок не может причинить реальное зло тому, кого он дразнит.

Мать София, как и ее великая предшественница, тоже свято верила, что живая природа, одухотворенная творческой энергией человеческого разума, есть смысл и цель существования. Ради этого стоило жить. А ради чего собиралась жить Елена? Отсутствие цели, хочешь – не хочешь, ведет к деградации. Жить, чтобы жить, умеет и червяк… Ей, матери Софии, было бы так жить не интересно, даже оскорбительно.

– В конце концов, – стала размышлять она вслух, – первая заповедь Планеты “Желание человека – закон”. Может быть, мы… то есть вы… доросли до новых желаний. Но они должны быть, как минимум, осмыслены. Можно, конечно, отрицать селекцию, но этого слишком мало, чтобы поставить перед человечеством новую, следующую задачу… Тебе не кажется? – она посмотрела на Елену, которая сидела, скрученная в жгут, исподлобья глядя на свою наставницу. – Всю жизнь я отделяла семена от плевел, в том числе и в самой себе, анализируя свои мысли и поступки. Путь синтеза, наверное, сложнее… И, может быть, даже интереснее. Но я знаю, что человек – очень слабое существо. Жизнь Матери Софии – тому подтверждение. На любом, абсолютно на любом пути его подстерегают опасности: эгоизм, гордыня, зависть, тщеславие, самомнение… просто отчаяние…

– Отчаяние – это слабость? – вдруг вскинулась Елена.

– Да, отчаяние – одно из самых распространенных проявлений слабости… Так мне кажется, во всяком случае. Так вот хотелось бы понять, куда могут вас… и нас завести ваши новые желания. В тебе, например, я вижу и высоту духа, и талант, и нравственную силу… Но появилось в тебе что-то темное, дикое. Конечно, это настораживает. Ты еще не умеешь управлять этими силами, и неизвестно, сумеешь ли. В тебе появилась агрессивность. Тебя саму разве это не пугает?

– Это потому, что я все время защищаюсь.

Мать София улыбнулась.

– Если человек убежден в своей правоте, ему не требуется защита. Ты же знаешь, что в защите и помощи нуждаются только очень слабые растения, сильным никто помешать не может… Ты просто еще не уверена в том новом, что с тобой произошло. И не можешь быть уверена! Такого опыта нет у всего человечества вместе взятого… Не надо торопиться – все постепенно встанет на свое место, в чем-то ты утвердишься, что-то отвергнешь бесповоротно… Только откажись, пожалуйста, от защиты, я тебя прошу, уж я во всяком случае на тебя не нападаю. Просто многое из того, что ты рассказываешь, для меня неприемлемо.

– Неприемлемо, – тихо повторила Елена. – Это ужасно! – вдруг всхлипнула она. – Я так нуждалась именно в вашей поддержке, так надеялась, что вы с восторгом примите саму возможность другой жизни… Наверное, я приехала за вашим благословением… все-таки, а вы именно в нем мне отказываете…

Мать София внимательно посмотрела на Елену, села с ней рядом, чуть-чуть похлопала ее по руке.

– Вот видишь, как ты не уверена в себе. Чтобы убедиться в своей правоте, тебе необходима моя поддержка…

– Мне за вас страшно, – прошептала Елена. – Неужели вы так ничего и не поймете, не переоцените? Ваша безмятежность… это самое страшное, что я видела в жизни.

– Опомнись, Елена! – мать София гневно выпрямилась. – Кто дал тебе право так со мной разговаривать?! Ты способна самоутвердиться через оскорбление другого человека? Я могу немедленно указать тебе на дверь…

– Хорошо, я уйду, – приняла Елена свое поражение. – Но я знаю, что прав тот, кто способен испытывать боль. А вы не знаете, что такое боль и отрицаете ее, считаете, что это неуверенность в себе. Мне больно за вас, за себя, за маму, за Анастасия… Хорошо, я уйду, – повторила она.

– Но я тебя не отпущу! – горячо воскликнула мать София. – Мне кажется, все эти годы ты прожила в разладе с самой собой, а это неправильно. Не знаю, почему, но – неправильно. Конечно, тебе труднее, чем мне, девочка… А сейчас – иди спать, ты очень устала, тебе надо отдохнуть. Я подниму тебя на рассвете.

Елена долго не могла уснуть, глядя в темное, беззвездное сегодня небо. Ее терзала какая-то смутная тревога, чувство вины, недовольство собой… К глазам подступали горячие слезы, для которых не было ни повода, ни причины.

Много лет, из ночи в ночь, она неотступно думала о своей наставнице, никого не посвящая в эти раздумья, даже Анастасия. Она представляла мать Софию мученицей на алтаре чужих и чуждых ей святынь. Все оказалось не так… Все оказалось значительно лучше, чем мерещилось ее инфантильному, затуманенному болью сознанию. Елена так настрадалась за мать Софию, что теперь просто не могла поверить в ее безмятежное спокойствие, которое давала незамутненная хрустальная чистота помыслов, жизни и желаний.

Мать София – как высокая крепкая сосна на крутом утесе. Она – такая, и не будет другой. И зачем ей быть другой, если мать София в своем роде совершенство? Зачем ей теперь, под старость, перекраивать свою крону, форму ветвей, наклонять стан в скорбном чувстве вины?.. Это сама Елена до сих пор не знала, какой она породы, где ее корни, куда ей стремиться, какими цветами и какие сады украшать.

Нет, она привезла сюда не приговор матери Софии, как ей казалось еще два дня назад, а груз своих собственных проблем, нерешенных и, может быть, неразрешимых. Она думала, что как только мать София сможет отказаться от идеи селекции, начнется другая, прекрасная жизнь – и вдруг Елена поняла, что ни от чего не надо отказываться. Если все имеет право на жизнь, то почему же не имеет на это право одна из самых совершенных ее форм – искусство матери Софии?

Такая простая мысль почему-то раньше не приходила Елене в голову. Она растила свой сад, она любила и была счастлива, но душа болела и рвалась сюда, в эту южную ночь, к этим цветам и утесам…

А мы такие зимы знали,

Вжились в такие холода,

Что даже не было печали,

А только гордость и беда…

Елена шептала странные слова песни Бориса, и маленькие горячие слезы бежали по ее вискам. “Только гордость и беда…” А роза-то, оказывается, плещут именно в декабре, а не расцветают в конце лета, закрытые со всех сторон деревянными щитами. Елена просто забыла, что розы в декабре – это не исключение из правил, а самое обыкновенное дело.

Что значит в мартовские стужи,

Когда отчаянье берет,

Все ждать и ждать, как неуклюже

Зашевелится грузный лед…

Все ждать и ждать… Двадцать лет Елена именно этим и занималась: ждала. Чего же? Не возвращения ли сюда, в сад матери Софии?

Так и уснула Елена, под звуки далекой песни: “Мы видели, уже не видя, глаза зеленые весны…”

А мать София уснула почти сразу, только успела подумать, что должна подарить Елене свое белое торжественное платье – оно девочке обязательно пригодится.

За завтраком мать София с нежной улыбкой поглядела на Елену.

– Ты знаешь, ворота стали очень красивыми, я никогда не видела их такими нарядными, они всегда были просто белые. Мне  казалось, достаточно время от времени обновлять краску, мне бы не пришло в голову сделать их разноцветными. Твой вкус безупречен, Елена.

– Вы это серьезно? – не поверила Елена.

– Что бы ты ни делала, отличается именно безупречностью вкуса.

– Но вы когда-то говорили, что нельзя растрачивать себя на пустяки, и вкус должен проявляться исключительно в создании живых композиций.

– Мало ли что я говорила! – усмехнулась мать София. – Есть люди, которые способны за всю жизнь создать одну-единственную композицию, где уж им растрачивать себя на посторонние вещи… А кроме того, теперь приходится признать, что ничего постороннего в жизни не существует. Я правильно говорю? – иронически поинтересовалась она у своей ученицы.

– Вы еще и шутите! – рассмеялась Елена.

– Конечно. Ты не представляешь, как я раза твоему приезду. Разве может быть большее счастье для учителя, чем вернувшийся к нему ученик?

– Неужели вы учили нас не для того, чтобы мы строго повторили ваш путь?

– Я думала, что учу вас только ремеслу, хотя нет… я очень хотела, чтобы вы научились отделять семена от плевел. Но я не знаю, что у меня получилось, какие семена я посадила и какие они дали всходы… А ведь это тоже интересно.

– Пойду-ка я поработаю, чтобы вас не разочаровывать, – улыбнулась Елена.

Вчерашнего тяжелого разговора словно не было. Может, и правда, не было? Но это неважно, неважно!.. Сейчас ей больше всего хотелось попасть в сад, остаться одной в этом волшебном пространстве живой творческой фантазии. Впервые с момента приезда Елене стало легко и радостно. Мрачные тени, вставшие ночью по углам комнаты и души, растаяли бесследно при ослепительном утреннем солнце. Она обратила внимание, как сильно загорели ее руки, а ведь она в первом поясе чуть больше недели. Она могла бы быть такой же смуглой, как мать София…

Для вычесывания голубой травы у хранительницы сады было несколько небольших деревянных гребней. С их помощью можно было не только прореживать густые участки, но и рыхлить верхний слой почвы, удаляя из нее мельчайшие посторонние споры.

Под гребнем Елены ложились ровные, неуловимого на близком расстоянии голубого оттенка волны травы, длинной, легкой и влажной, несмотря на суховатую скупую землю. Елена знала все секреты этой травы. Внизу, на глубине нескольких дюймов корни образовывали почти не раздираемый крепкий слой, удерживающий влагу. Корни были белые, жесткие, с небольшими клубеньками, содержащими огромное количество питательных и минеральных веществ. Они, как и картофель, могли идти в пищу, причем даже в сыром виде – у них был вкус несладкого яблока. Сама трава с удаленными корнями через несколько часов превращалась в труху, рассыпаясь прямо в руках. Собственно, и вычесывать ее надо было, чтобы удалить эти сухие умирающие стебли, в противном случае они торчали бесцветными ломкими пучками, нарушая волнообразную форму куртины, полностью разрушая гармонию.

Гребнем же мать София удаляла опавшие узенькие листики ивы, хотя Елена предпочитала выбирать их руками, ей нравилось прикосновение к этим прохладным гладким листкам, долго сохраняющим силу живых растений и блестящую глянцевую поверхность. Дома она обклеивала ими чаши, покрывала лаком – и они по несколько лет украшали ее глиняную безыскусную посуду.

Елена вспомнила свой сад, вернее, свой остров, на котором она пыталась соединить, видимо, несоединимые вещи: дикую природу и свои собственные творческие фантазии. В одном месте, где четыре березы легко сбегали с уступа, это получилось. Елена высадила два клина золотой и изумрудной травы, засыпала их семенами ромашки, а все лишнее удаляла с истовостью сомнамбулы. Золотая трава поднялась густо, но невысоко, а изумрудная заходила длинными волнами, которые перекатывались медленнее и привольнее этих, голубых волн, и при каждом порыве ветра открывали взору причудливые стайки ромашек.

Глядя издали на этот уступ, Елена сама с трудом верила, что к этому пейзажу приложил свою руку человек. Как будто эти березы, ромашки и травы появились сами по себе – такими, какими их увидела Елена.

В этом была цель ее труда?..

Елена не смогла бы внятно ответить на этот вопрос. Она только была уверена, что испытывала возле своих берез то же самое чувство, которое испытывала мать София здесь, в этом южном саду. Счастье, именно это чувство и было счастьем, ради которого человек рождается на земле.

В другом месте, где Елена попыталась дикие заросли ежевики превратить в живую изгородь, ничего не получилось. Сила ежевичных побегов, которые упорно стелились по земле и не желали заползать на колышки, пересиливала ее, Еленины силы – хаос оставался хаосом, не желая превращаться в образ.

И вдруг она поняла… Надо убрать колышки, которые только внешне напоминали ежевичные побеги, а на самом деле оставались мертвыми палками рядом с живой силой… Надо убрать колышки и положить – валуны! Невидимая сила, спрятанная в зеленых побегах, станет видимой, станет силищей… А еще…

Елена увидела всю картину целиком, еще не улавливая связи между ее отдельными элементами, но понимая, что только так все и должно существовать: валуны, ежевика, низкорослая жимолость и куст белой калины, которую, конечно, придется подстригать, но это уже неважно… Там, за изгородью, на выстриженной траве стояла высокая пятнадцатилетняя рябина, в ветвях которой вили гнездо аисты. Конечно, здесь нужна была пышно цветущая калина, в тон рябине краснеющая к поздней осени.

Елена так обрадовалась найденному решению, что вскочила в ожидании тут же увидеть перед собой куст калины, так он казался осязаем!.. Но откуда же здесь, в изысканном, благородном саду могла взяться калина, простенькое растение болотистых северных широт? Здесь и береза-то росла в полтора метра со срезанными ветвями, белизной ствола оттеняя вишневый лак игольчатых кустарников, никогда не дающих цветов. Мать София назвала ее “северной” куртиной. Почему-то.

Пожалуй, хранительница права: ромашка на такой куртине расти, то есть цвести, не может – этот цветок слишком простодушен, слишком наивен, слишком прост. В сложной эстетике этой безупречной куртины было что-то… искусственное, даже ненатуральное, пугающее Елену и одновременно притягивающее. От куртины невозможно было отвести взгляд, она рождала какие-то совершенно неожиданные ассоциации, смутные, с трудом осознаваемые мысли.

Елена окинула взглядом сад, и сердце ее дрогнуло: хорошо, как же здесь было хорошо! Точно зная теперь движение каждой травинки, она воспринимала сад матери Софии как чудо. И как праздник. Каким огромным должно быть творческое сознание человека, чтобы создать такие совершенные образы, такие удивительные композиции, что они требуют от человека только одного – постоянного духовного роста. Так шлифуют алмаз – грань за гранью, грань за гранью… Медленно, терпеливо, неотступно.

С огромным удовольствием после работы на куртинах Елена несколько часов подряд занималась цветником. Внутри этого влажного великолепия у матери Софии были протоптаны тропинки, практически незаметные для постороннего. На этих тропинках было удобно стоять, обрабатывая землю и цветы. Цветник требовал ежедневного кропотливого труда: удалить подвядающие соцветия, оборвать сухие лепестки, разрыхлить землю, подправить изгибающиеся побеги, некоторые из цветов развернуть в сторону солнца, другие затенить листвой. Но этот труд был истинным наслаждением – словно купаешься в теплом ароматном бассейне… Нет! Лучше, гораздо лучше…

Елена испытывала нечто подобное, когда возилась со своим еще совсем маленьким сыном. Сейчас она вспомнила, как называется это чувство: умиление. От этого редкого чувства слегка перехватывало дыхание, словно у нее самой в груди раскрывался спящий до времени цветок…

После дневной “приборки” (это веселое слово придумала мать София еще во времена детства Елены) цветник словно начинал жить заново, свежий, умытый и благодарный. Как будто цветы только-только раскрыли свои головки и впервые увидели этот чудесный солнечный мир. Елене казалось, что тысячи маленьких колокольчиков начинают перекликаться между собой, сообщая о чем-то неожиданном и прекрасном. И каждый раз, проходя междурядьями, она удивлялась, что нигде не видела этих серебряных бубенцов. Так было в детстве, так было и сегодня со взрослой женщиной, умудренной жизнью и опытом отчаянья.

Весь день Елена провела на коленях, на корточках, согнувшись в три погибели, почти распластавшись по земле, но это не было в тягость. Только перетруженный позвоночник требовал распрямить спину, и Елена долго стояла на высоком утесе, чуть прогнувшись назад и глядя в море. Когда-то в далекие годы фигура матери Софии, стоящей на краю утеса, вызывала у Елены трепет. Эта фигура казалась необыкновенно величественной, особенно в лучах густого вечернего солнца. Елена думала патетическими словами: вот стоит человек, творец, завершивший свой дневной труд… Теперь она понимала, что мать София просто отдыхала, как она сама сейчас. И все равно от этой картины – женская фигура на краю утеса – почему-то сжималось сердце.

Мать София вышла из дома только к вечерней поливке.

– Устала, – вздохнула она. – Надо сделать хотя бы что-то простое, человеческое…

Обе женщины вместе, как и вчера, залили свежей водой все куртины, вымыли ступени лестницы, куда насыпалась земля, обрызгали верхушки лиственных деревьев. Сад наполнился вечерними пряными ароматами, и так захотелось есть, словно Елена несколько дней голодала.

– Я ужасно хочу есть! – засмеялась она.

У нее слегка кружилась голова, и было так легко, как будто мрачная реальность ее жизни только привиделась во сне. За последние двадцать лет она испытала это только однажды – когда объяснилась Анастасию в любви. Вот тогда она была просто уверена, что все остальное не имеет значения.

– Скажи мне, друг, – спросила она, – зачем ты так часто приезжаешь ко мне, хотя нас не связывает общее дело?

Она задала этот вопрос, уже подозревая ответ, потому что знала: она сама ничуть не удивлена его появлению, без него она ждет только этих минут встречи, чтобы посмотреть в его глаза, услышать его голос. Она знала, что любит этого человека, но почему, почему?!. До этого она любила всего двух людей – свою мать и мать Софию, но для этой любви были причины, она возникла в результате долгих отношений, общей жизни с мамой и общей прекрасной работы с матерью Софией. Но как можно любить совершенно постороннего человека, она не понимала.

И тогда Анастасий обнял ее и прижал к себе.

И на Елену обрушилось это сумасшедшее состояние, которое она испытывала сейчас, – голода и восторга…

– Пойдем, пойдем, моя хорошая, моя помощница, – мать София ласково обняла Елену за плечи. – Я накормлю тебя до сыта. А потом… у меня есть для тебя подарок, – она взглянула на Елену, и в глазах ее плясали лукавые искорки.

– Еще и подарок! – возмутилась ученица. – Это уже чересчур, слишком много счастья…

– Слишком много счастья не бывает, – покачала головой мать София. – Счастье – это нормальное состояние человека, и воспринимать его как подарок?..  Разве можно воспринимать солнце как подарок?!

– Можно, – ответила Елена. – Причем именно как редкий и драгоценный дар, внезапное чудо. В нашем третьем поясе не приходится рассчитывать на солнце.

– Не живи в третьем поясе! – воскликнула мать София. – Люди не случайно для жизни и самореализации выбрали первый, где человек может быть счастлив всегда, где солнце светит каждый день…

– Это справедливо… только отчасти, в чем тут дело, я еще не могу сказать, но не так все однозначно. Кроме тьмы и света, есть полутона, кроме счастья и горя, много всего другого…

– Ладно, пойдем ужинать, – остановила ее мать София. – Не стоит философствовать на голодный желудок.

Они трапезничали долго, в молчании, а потом мать София послала Елену переодеваться.

– Ты найдешь в своей комнате платье, надень его и приходи наверх, я буду тебя ждать.

Не дожидаясь ответа, мать София вышла из комнаты, из дома и поднялась на утес, где совсем недавно стояла Елена. Она волновалась, слишком многое зависело от сегодняшнего разговора. Ей казался предрешенным его исход, и все-таки волнение не унималось, она считала себя обязанной поговорить с Еленой, и может быть тогда…

Она увидела, как Елена, наклонив голову, перебирая непослушными ногами, поднимается по крутой тропинке. В этой фигуре было что-то юное, беззащитное и незавершенное. Матери Софии казалось, что она знает причину, по которой взрослая женщина до сих пор чувствует себя неуверенным подростком.

Елена остановилась напротив наставницы и, понимая, что разговаривать сейчас нельзя, закусила нижнюю губу. Ей хотелось заплакать, убежать и спрятаться куда-нибудь.

– Хорошо, – оценила мать София. – Собственно, я так себе это и представляла. Вот что я хочу тебе сказать.

Мать София повернула голову в сторону моря. Что она могла сделать для этой девочки? Начать убеждать, уговаривать? Но если человеку нравится чувствовать себя ущербным, неполноценным, нравится жить там, где человеку жить заказано…

– До того, как я умру, – глухо начала говорить мать София, – я должна найти себе преемницу. Совет устроит любая кандидатура, которая устроит меня. Я знаю, ты всегда мечтала об этом. Правда, честно признаюсь, когда я в уме перебирала своих учеников, я ни разу не вспомнила о тебе, мне казалось, ты – отрезанный ломоть, потому что ничего про тебя не знала целых двадцать лет. Но теперь я знаю: меня устроит именно твоя кандидатура в качестве хранительницы сада Матери Софии. Твой приезд – промысел Божий…

Елена молчала, не глядя на наставницу.

– Если бы ты после школы стала учиться на бакалавра… – осторожно начала мать София.

– Тогда я не могла бы иметь ребенка! – гневно воскликнула Елена и осеклась. – То есть…

Она быстро повернулась к матери Софии, впилась в нее взглядом.

– Вы хотите сказать…

– Вот именно! – мать София точно поняла ее смятение. – Ты могла бы сделать то же самое, что сделала четыре года назад: осознать и высказать свое желание родить ребенка и оставить его при себе. Но тогда, очевидно, ты была к этому не готова. А готова ли ты теперь взять на свои плечи этот сад?

– Вы полагаете, – криво усмехнулась она, – что я тут же откажусь от всего, чем жила двадцать лет… А вы не боитесь, что когда вас не будет, я все здесь переделаю по-другому, по-своему?! – с вывозом бросила она.

– Не думаю, – спокойно сказала мать София.

– Почему?

– Потому что это не твой и даже не мой сад, а сад Матери Софии. И хотя бы в память о ней мы должны его сохранить.

– Она и вы верили в искусство селекции, а я эту вашу селекцию ненавижу, я бы объявила ее преступлением перед живой природой.

– Звучит довольно цинично, – усмехнулась мать София. – Я понимаю, я тебя напугала своим предложением. Да еще ты так не уверена в своих силах… Вот это напрасно! Сил у тебя хватит на четверых… Я понимаю, что жизнь меняется, уже изменилась, и сад не сможет оставаться после моей смерти таким, как сейчас. Но я не могу поверить, что это сумасбродство в умах стоит моего… сада Матери Софии. Я убеждена, что его в любом случае необходимо сохранить. Даже если искусство селекции, как ты говоришь, будет признано преступной деятельностью… хотя, конечно, этого не случится. Природа осуществляет свой естественный отбор, а человек отбирает факты, явления, события и так далее в соответствии со своими представлениями о целесообразности и красоте. Так было всегда, так будет, очевидно, до тех пор, пока будет существовать само человечество. Мы сформировали и отобрали для жизни три климатических пояса, может быть, это тоже было ошибкой?

– Может быть…

Елена смотрела в темнеющее море невидящими глазами. Она так любила этот сад!.. И что с ним будет – потом, когда не станет матери Софии? Традиции посвящения в сан бакалавра-селекционера больше не существует… Может быть, объявить конкурс на замещение должности хранительницы сада? Или назначить сюда несколько человек?..

– Пойдем-ка на террасу, – позвала ее мать София. – Ты вся дрожишь.

Они спустились вниз, мать София опустилась на свою любимый диван, но Елена не могла сидеть, ей мешало платье, оно сковывало движения, мешало даже думать.

– Можно я пойду переоденусь?

– Нельзя. Это платье теперь твое, в любом случае, привыкай… Скажи мне, Елена, что ты считаешь необходимым здесь изменить?

– Сказать я этого не могу.

– Ты боишься меня рассердить?

– Я просто этого не знаю, это может показать только сама жизнь. Самое ужасное, что здесь существует – это купол. Его надо убрать! Пусть растет все, что может, а лишнее мы удалим. Знаете, как раньше работали скульпторы? Они просто брали кусок мрамора и отсекали все лишнее.

– Но это же титанический труд! – возмутилась мать София. – Зачем делать двойную работу, если можно создавать композиции из рассады на чистом грунте? Я не знаю, как работали или как работают сейчас скульпторы, это другая форма деятельности, но идти на поводу у случайности, погрузиться на большую половину жизни в черную рутинную работу… Нет, Елена, я отказываюсь это понимать! Зачем?

Елена не нашлась, что ответить. В голове ее проносились обрывки мыслей. “Создавать самой… Необходимо сохранить… Это она от отчаяния… у меня свой путь… Все живое должно жить… Сюда обрушить ливень семян? Да я с ума сошла, от сада ничего не останется… Мне – продолжать дело Матери Софии? Но какое дело ее, этот сад или Шаветон?..”

Ей было понятно, что в отличие от своей великой предшественницы нынешняя хранительница сада была озабочена только тем, что уже существовало. Поиски Елены ее вообще не интересовали. Она убеждена (даже не задумываясь об этом), что Елена должна бросить свой остров, свой нарождающийся сад и отдать свою жизнь без остатка этим прекрасным куртинам. В благодарность ей будет позволено что-то здесь изменить с ее, матери Софии, благословения…

Елена не имела представления, каким будет ее остров через пять, десять или сто лет. Наверное, он никогда не будет так прекрасен, как сад Матери Софии. Да Елена и не ставила себе задачи создать новый эталон. Пусть этот сад просто будет. Это единственное, что Елена могла для него сделать. “Все хочет жить, и нету правд других…”

– Мать София, – наконец, решилась она. – А вы это не от отчаяния? Просто потому, что вы боитесь за сад, а с меня можно взять обещание…

– Я не собираюсь брать с тебя никаких обещаний! Больше того, я уверена, что в конце концов ты откажешься… Но я не имею права не попытаться. Ты мне скажешь, что можно провести конкурс среди всех селекционеров Планеты, можно сделать должность хранительницы не единственной, здесь могут работать пять, десять человек!.. Обо всем этом я уже думала… Но я хочу, чтобы это была ты! Ты не представляешь, насколько органично именно ты вписываешься в этот сад. Ты счастлива здесь? Счастлива, ведь я вижу!.. Я даже рада, что у тебя есть новые мысли, другие представления об этом искусстве, ты сможешь пойти дальше меня. И дело не только во мне, сам сад тебя принимает как свою, радость ощущается в каждом дереве, в каждом растении при одном твоем приближении. Я знаю, ты всегда об этом мечтала, правда, когда я в уме перебирала всех своих учеников, я ни разу не вспомнила о тебе, мне казалось, что ты – отрезанный ломоть. Но ты пришла, пришла сама… разве это не подтверждает мою правоту? Я понимаю, что у тебя – Анастасий, сын, и неизвестно, как они к этому отнесутся, но мне кажется, что все это – решаемые проблемы. Этот сад – нечто гораздо более важное, чем ты или я…

– Мне кажется, вы все-таки не понимаете, что сейчас происходит в мире, – с грустью сказала Елена. – Все может рухнуть каждую минуту…

– Это я как раз понимаю, поэтому и настаиваю на том, чтобы ты приняла у меня этот сад. Может быть, его придется не только сохранить, но и защитить… Твой Анастасий и его друзья еще не проникли в тайну кода Планеты?

– Нет, еще нет, – рассеянно откликнулась Елена. – А вы считаете это важным? – вдруг удивилась она.

– Конечно, это и есть самое главное. Если изначально был заложен неверный код… Ведь такой возможности отрицать нельзя? Значит, его надо менять. Я даже отдаленно не представляю, о чем может идти речь, но понимаю, что это кровно коснется всех, каждого, в том числе и меня, в том числе и этот сад… Если, конечно, такой код существует, что еще предстоит выяснить.

– Знаете, что меня поражает? – спросила Елена. Она вдруг начисто забыла и про платье и про все остальное. – Ваша безмятежность! Неужели вам не страшно думать об этих людях, об этих силах…

– Нет, – легко улыбнулась мать София, – мне не страшно. Что может случиться лично со мной? Я уверена, что моя жизнь не изменилась бы ни в каком случае, изменились бы частности, но не суть моей личности.

Елена подумала, что это правда. Даже если бы они с матерью Софией поменялись местами, то это она, Елена, сейчас сходила бы с ума от тягостной неизвестности, а мать София, ни о чем не страдая, растила бы свой сад и своего сына. И была бы счастлива, что ей представились такие небывалые раньше возможности. А Елена трясется, с ужасом проникая в неведомые структуры управления человеческим сообществом.

– Мне кажется, – сказала она, – стоит где-то под землей глупая машина, запрограммированная шесть столетий назад, и выдает свои сентенции, к которым кто-то относится как к истине в последней инстанции.

– Или не стоит, – возразила мать София. – А правила или код передаются из поколения в поколение, как мы передаем этот сад. Ты знаешь, я сегодня поняла, чем мне не понравилось то, что ты дала мне прочитать. Это очень субъективно! У нас на Планете, как мне кажется, достигнут идеальный баланс между личным и общим, субъективным и объективным, а в твоей книжечке этот баланс отсутствует, на первый план выдвинуты личные впечатления, которые не могут иметь никакой цены.

– Да, это очень субъективно, – согласилась Елена, – именно поэтому мне так безумно понравился их рассказ. Они рассказали историю открытия Шаветона очень просто, безыскусственно: то, что они на самом деле видели, и то, что они в этот момент подумали. Мне кажется, это еще совершенно неисследованное богатство человеческой души – непосредственное восприятие. Вы же знаете, как отзывается ваше сердце на звук, на цвет, на форму, как работает ваше сознание, какие задачи вы перед ним ставите… Здесь то же самое…

– Минуточку, мне все это необходимо как материал для творчества…

– Но кто сказал, что момент творчества отсутствует в самом восприятии? Почему вы считает, что творчество – есть только результат некоей созидательной деятельности?.. Меня до глубины души тронул их рассказ, потому что из него понятно, какие это люди: честные, искренние, не тщеславные, им было неважно, как они выглядели в тот момент, но каждый из них запомнил, что сказал другой, чем другой его удивил… Для вас человек – средство, а для меня – цель. Это и есть любовь.

Елена подошла к столу и залпом выпила стакан соку, упала в кресло.

– Меня поразило ваше предложение, я абсолютно к этому не готова…

– Давай мы сейчас ничего не будем решать, – быстро сказала мать София.

– Мы ничего и не сможем решить, – устало произнесла Елена. Она села, вытянув ноги, прикрыв глаза. – Дело в том, что я не хочу быть очередной матерью Софией… Вы не обижайтесь, ради Бога, это я не про вас, про себя… Можно лучше или хуже повторить чужой путь, но нужно найти свой. Я не хочу быть очередной матерью Софией, потому что я хочу быть сама собой. Я – Елена и хочу ею быть. У меня есть свой сад, который я тоже люблю и за который отвечаю. У меня есть сын, муж… И все это – я, Елена… Завтра я уеду отсюда…

– Я изменила свое решение, – поспешно перебила ее мать София. – Я хочу попросить тебя остаться еще на десять дней или на две недели, мне надо уехать, другой возможности у меня может не быть. Надеюсь, время все обсудить подробно у нас с тобой еще есть. Ты согласна, что этот сад надо сберечь?

– Согласна, – помолчав, сказала Елена.

Она посмотрела на море и подумала, что ее, оказывается, даже не надо уговаривать – стоит только поманить… Этим свежим ветром, жарким солнцем, этими волшебными куртинами… А белые кусты калины пусть сажает кто угодно!.. Воля Матери Софии с годами не слабеет, не слабеет и вера в непогрешимость своего дела. Она права: Елена до сих пор мечется, до сих пор не уверена в себе, в своих силах. Как просто возделывать чужой сад, когда не знаешь, как вырастить свой собственный!..

– Я обязательно вернусь до осенних ветров и сама закрою сад куполом, – пообещала мать София.

– Вы хотите, чтобы я пожила здесь и свыклась с мыслью, что этот сад  теперь – мой…

– Нет! Мне действительно нужно уехать… Сюда никто не заходил уже три года, и сначала я не поняла, что могу попросить тебя просто присмотреть за садом, я никого никогда ни о чем не просила…

Мать София неожиданно задохнулась. Ее грудь пронзила такая острая боль, что она испугалась. Но буквально через секунду она поняла, что боль неорганического происхождения – это вдруг закричала душа.

Елена внимательно посмотрела на свою наставницу и увидела то, чего ждала и боялась с самого начала: искаженное болью лицо. Нет, не новая оценка искусства селекции, не угроза своему саду причинили ей нестерпимую боль, а впервые осознанное ледяное одиночество.

– Мать София, – прошептала Елена и прикрыла ее руку своей ладонью, – куда вы собираетесь ехать?

– Я должна увидеть Шаветон, – сказала наставница и гордо выпрямила спину.

В ее синих молодых глазах стояли слезы.

 

1995

май-сентябь

30.09.95

СПб-Липово-СПб