Сад каменных трав. Часть1. Продолжение

­

Было время, когда Я был ребёнком, и сегодня, вспоминая детство, он всегда удивляется тому, какими большими были сугробы, деревья и взрослые. Его матушка работала корректором в районной газете «Трибуна хлебороба». Серьезность происходящего в недрах объединенной редакции и типографии заставляла Я после школьных занятий мчаться в замшелое здание на центральной улице самого провинциального города вселенной. Среди прочих чудес этого маленького мирка его неизменно манил рельеф на спинке трона Тутанхамона, тысячи раз виденный им на почти до дыр затёртой странице. Я открывал его уже в конце рабочего дня, перед сдачей номера в печать, незадолго до полуночи. Это был, кажется, девятый том Большой Советской Энциклопедии на букву Е (Египет древний), хранящейся на бесконечных стеллажах в кабинете главреда. Тома стояли на верхней полке, и Я, взобравшись по стремянке, мог видеть висящие под потолком большие люстры, обычно скрытые за облаками папиросного дыма. Само наличие здесь, в этом кабинете, увесистой книги со сводящим с ума тревожным ароматом книжной пыли, вселяло уверенность в том, что древние Фивы и родной городок Д испокон веков находятся под одной и той же звездой. И если уж Рельеф (о детская наивность, прочитав под иллюстрацией надпись “Рельеф на спинке трона Тутанхамона”, Я ещё долго был уверен, что Рельеф это брат Тутанхамона) имеет наглость претендовать на спинку трона своего брата, то и он, Я, когда придет Время, тем более сможет по праву сидеть в огромном кресле Гаврилы Илларионовича. Фотоаппарат Киев с нереально светосильным просветлённым объективом, настольный кинопроектор, позволяющий смотреть сюжеты из жизни местных механизаторов прямо на волшебном стекле в плоскости громоздкого стола, обтянутого черной кожей, всё это делало Главреда титаническим существом, равным если не Богу, о котором еще не принято было упоминать в обществе, то Тутанхамону уж точно. Загадочность лица последнего уравновешивалась бесконечным сарказмом и – странное дело – добротой, проглядывавшей из-за толстых стекол очков главного редактора. Время от времени бесстрастным голосом простывшего Луи Армстронга он давал понять Я, что нечего сидеть без дела, и Я, если только не был занят вычитыванием макетов или наблюдением за волшебством, происходящим в лаборатории фотокора Марьяна, летел в вожделенный кабинет. Непостижимым образом там, как в волшебном калейдоскопе, смешное выглядело смешным, а низкое низким, герои соцтруда, на передовицах сидевшие в своих тракторах при галстуке и в наглаженных штанах, с улыбкой академика Капицы, прибитого кометой Когоутека – здесь доставали из карманов помятые конфеты и были мудрыми и немногословными.

По мере того, как рос Я, они уменьшались в размерах, становился меньше и сам мир, окружающий его. Этот процесс, банальный и понятный, однажды прекратился – к этому времени Я кое-что узнал о других странах и континентах, побывал в отдаленных уголках мира и убедился в некоторой его тривиальности. Каждый раз, ударив по рукам с чернявым аборигеном за многие тысячи километров от дома и обмывая какую-нибудь сделку привезённой из дому водкой, закусывая подобранным под ногами фиником, Я убеждался, что мир тесен. В загадочной чаще всегда находился привычный глазу киоск с кока-колой и жвачками, бессовестно уничтожавший расстояние до подьезда собственного дома. Побеседовав с погонщиком верблюда и полетав с шейхом на его самолётике, Я уезжал домой, и с каждой подобной поездкой мир становился чуточку меньше, пока не стал размером с географическую карту масштаба 1:120000000, висевшую в детской родительского дома.

Время еще шло, и его еще было много. Но кто-то уже тогда, возможно, глядя в удивительный телескоп, достающий чуть ли не до края вселенной, или в хитрый микроскоп, позволяющий увидеть такую же вселенную прямо у себя под носом на кончике стальной иглы – мог угадать – по едва уловимой ряби на поверхности материала, от движения которого рождается время, что где-то, пока еще очень далеко, начался и потихоньку идёт процесс упадка сначала колыбели его, а затем и само время будет становиться всё более дряхлым и ущербным, сходя на нет.