Рубец

Ветер выл как младенец, забытый в колыбели. Беспорядочные порывы наносили масляные хлопья пепла, смешанные со снегом. Вихрящиеся, сбивающиеся в комья, налипающие жирными, грязными струпьями на лицо и одежду. Пальцы в тяжёлых от влаги, грубых шерстяных варежках пронзало холодом. Мороз вгрызался в раскрасневшиеся щёки под вязаной балаклавой, разъедал глаза, сочился внутрь, словно ища путь глубже и глубже, к самому сердцу.

Аня натянула на нос импровизированную шаль, обмотанную поверх старого ватного пальто так плотно, что девушка казалась гусеницей. Спасаясь от непогоды, Аня пригибалась к покрытой сугробами земле. Случайный путник мог принять ее за горбатую вековую старуху, вот-вот готовую упасть. Но вокруг не было никого. Никого живого.

Навязчивая мгла, покрывшая мир многие зимы назад, давила безысходностью. Непроницаемая пляска бури скрывала окрестности, оставляя брести практически наугад. Приходилось время от времени останавливаться и сверяться с компасом. В такие минуты беспощадная метель особенно жёстко врезалась в продрогшую, взмокшую спину. Хотелось кричать и выть вместе с ветром. Аня стискивала зубы, запускала за пазуху коченеющую руку, прижимая драгоценный свёрток ближе к груди, и, преисполненная упрямством, продолжала свой путь. Крошечные человеческие следы чертили рубец на теле снега, мгновенно затягивавшийся под натиском вьюги. Громада купола, окажись она хоть в ста метрах, останется спрятанной завесой бури и тьмы. Но Аня знала, что убежище где-то там. Уже близко. Когда ветер перестанет задувать со стороны лица, этот путь подойдёт к концу. Она получит передышку.

***

В ребристой бочке потрескивал огонь. Аня наблюдала, как пламя интимно покусывает обломки старой мебели, вгрызается в нутро, удовлетворённо вспыхивая в насыщении. Языки костра с любопытством поглощали все, до чего могли дотянуться, пытаясь заодно попробовать на вкус и протягиваемые по очереди ладони. Освободившись от тяжёлой, напитанной потом и холодом верхней одежды, Аня старалась согреться и хоть немного просохнуть, но по-прежнему не выпускала из рук свой свёрток, словно боясь прервать незримый контакт.

Перед ней возникла протянутая рука с миской чего-то горячего и пряно пахнущего. Аня повернулась. Глаза, слезящиеся от обжигающего жара и яркости костра, не сразу распознали женщину, назвавшуюся Татьяной. Там, при входе в купол, менее часа назад, именно она, растолкав зевак, дивившихся на внезапную путницу, пригласила бедняжку войти и согреться.

Татьяне на вид было хорошо за сорок. Крупная, высокая, мускулистая как шахтёр, в залатанном рабочем комбинезоне, с закатанными рукавами, открывающими выцветшую небрежную татуировку в форме пронзённого сердца. Она походила то ли на рестлера, то ли на сталевара. Ане подумалось, что раньше, в прежнем мире, такая могла быть дальнобойщиком или механиком. Перед глазами предстала картина с широкоплечей коротко стриженной, тогда ещё не поседевшей женщиной, орудующей ключом под капотом машины и поливающей отборным матом всех и каждого. В прежнем мире Аня побоялась бы даже подойти к такой. Но Татьяна оказалась невозмутимо сдержанной и мягкой. Даже её голос, не под стать габаритам, был кротким и приятным, а взгляд доброжелательным.

– На, поешь похлёбки, – бархатистые нотки согревали дух не хуже костра. Аня приняла протянутую миску, чуть подержав в руке, поднесла к губам и отхлебнула прямо через край. Горло приятно обожгло маслянистым бульоном. Как довольный кот, урчанием отозвался желудок, уже несколько дней не знавший горячей пищи. Аня благодарно кивнула и с жадностью накинулась на еду. Татьяна удовлетворенно хмыкнула и деликатно отошла в сторону.

– Ты только не подумай чего. Но как ты сюда попала? – чуть позже заговорила Татьяна, с интересом разглядывая тощую, нечёсаную пришелицу. Аня напряглась и с подозрением уставилась на женщину. Её вопрос был справедлив, только вооружённые колонны и мертвецы отваживались пересечь пустоши. Но внезапное любопытство насторожило, – Отбилась от каравана, потерялась, брела по компасу, – выдала она заранее заготовленную легенду.

Татьяна хмыкнула, возможно, распознала неправду, но ничего не сказала. В её внимательных, почти ласковых глазах, читалось сочувствие и немой вопрос: «Что же за отчаяние толкнуло тебя на это самоубийственное путешествие».

– Можешь остаться у меня. Сколько надо, – предложила женщина, принимая опустевшую миску из рук Ани. Та ещё раз благодарно кивнула и протянула руки обратно к огню. Теперь она согрелась, но не торопилась отступить от живительного пламени, будто боялась, что холод снова поглотит её.

***

Аню приняли в общину Пестяковской пустоши, назначив присматривать за детьми вместе с другими воспитательницами. Конечно, были возражения. Много возражений. Обеспокоенные мамаши кричали, что нельзя допускать чужачку к малышне. Что она «невесть кто и невесть откуда» и вообще могла быть шпионкой или притащить за собой хвост. Но Татьяна, которая была здесь кем-то вроде старосты, безапелляционно заявила – выгонять людей на холод неправильно, и что половина общинников тоже не местные, как и она сама. Последним доводом в пользу Ани стало её педагогическое образование в настоящем университете прежнего мира.

Дни проходили в так называемом «детском саду», на самом деле – бывшем Доме культуры, переоборудованном под нужды ребятни. Мир пал и восстал обителью мёртвых, но дети продолжали рождаться. Ничто не могло остановить жажду жизни, одолевавшую остатки человечества. Аня как могла занимала детей, воскрешая в памяти фрагменты знаний об истории Земли. Истории до катастрофы. До невообразимо ужасающей кометы, изувечившей планету и принёсшей с собой вирус смерти.

Ночи Аня проводила в доме своей любезной хозяйки, старательно избегая общения и при первой возможности запираясь в отведённой ей комнате. Она знала, что не задержится здесь надолго. Слишком большой риск навлечь несчастье на безвинных людей. Бегство давно стало частью жизни. Ничто не могло остановить ту неотвратимую силу, которая тянулась следом. Жадно рыскала по пустошам в поисках украденного. Каждую ночь Аня разматывала свой свёрток, извлекая на поверхность содержимое. Небольшую, порядка двадцати сантиметров в диаметре, фигурку из обжигающе ледяного камня, чёрную как сама темнота и безобразную как кошмар, ею порождаемый. Фигурка представляла собой изувеченную смесь рыбы и рептилии, свёрнутую в спираль. Поднятая лапа-плавник закрывала левую часть того, что представлялось головой, наружу смотрел один-единственный выпуклый глаз. Безучастный, но притягивающий взгляд зрачок. Магнетический в своей невозможной жути. Поверхность вещицы, идеально гладкая, как будто обтёсанная волнами, казалось, никогда не знала человеческого инструмента, точно появилась сама собой. Аня бережно укладывала фигурку рядом на кровать и прижимала к груди, к самому сердцу, слегка баюкая.

Во сне всегда приходили кошмары. Липкие, мрачные видения, не дающие проснуться своей изощрённой запутанностью. Они затягивали отвратительным смрадным болотом. Щупальца зловонной тьмы, тянущиеся из далека, из глубин той смертоносной колыбели, что их породила. Проснувшись, Аня всегда помнила их и всегда знала, что это не просто бред измождённого мозга, знала, что однажды её найдут. Снова попытаются схватить. И ей снова придётся бежать. Они всегда находят.

Во снах приходили и мертвецы. Их бледные как пепел и снег лица в рытвинах разложения. Пустые, затянутые пеленой глаза. Протянутые руки, с лохмотьями свисающей кожи. Десятки. Сотни рук. И голоса. Утробные, настойчивые, вопрошающие. Верни. Вернись. Многие думали, что мертвецы безмозглые, как зомби из старых фильмов. Верили, потому что так было проще. Но Аня точно знала – это не так. Она видела, как осознанно они могли действовать. Чувствовала по крайней мере часть той силы, что ими движет, управляет. Хоть и не понимала её природы. Точно знала – некоторые из мёртвых всё ещё помнят, кем были раньше. И это знание одуряло.

***

Аня прожила в Пестяковской общине около двух недель, оставаясь совершенно чужой для местных. Она не спешила заводить знакомства и налаживать связи. Да и к ней относились настороженно и прохладно. Наедине с детьми её не оставляли. Аня всё понимала и не пыталась возражать. Она уже не раз была в такой ситуации. Почти привыкла к роли изгоя. Беглеца, исправно ускользающего от преследователей. Пока были кров, пища и ежедневная работа, отвлекающая от подступавшего отчаяния, всё устраивало. Ну, и относительная безопасность, пусть и на время. Она всё равно отсюда уйдёт, чтобы не причинить вреда. Незачем привыкать и сближаться с людьми. Внутренний голос каждый раз твердил это. Но человек – существо социальное. И как ни старайся, всей своей сущностью стремится к привязанностям.

Ане нравилось с детьми. В её группе – всего их оказалось пять – были пяти-шестилетки. Человек двадцать, в зависимости от того, кого в какой день приводили родители. Она читала им книги. Учила тем гуманитарным предметам, которые могла вспомнить, а также счету и письму. Помогала нянечкам с обиходом. Значительно лучше, чем полоть куцые грядки или убирать за свиньями. Проверено.

При Ане всегда был кто-то из взрослых. Каждую рабочую минуту, без исключения. Ну, по крайней мере, не нужно было следить, не расшибёт ли себе кто-нибудь лоб. Просто знай развлекай малышню. И конечно же, сразу появились любимчики.

Катя Островская, неугомонная девочка, очень любознательная, впитывала всё как губка. А сколько вопросов она могла задать в минуту… Ане казалось, что она сама была такой же в этом возрасте. Ей хотелось так думать. Катя была совершенно потрясающим ребёнком. За ней, конечно, нужен глаз да глаз. Такая егоза. Фонтанирующая из неё энергия и стремление к знаниям вдохновляли Аню. Но вот с родителями не задалось. Мама Кати блёклая, тщедушная женщина всё время казалась словно потерянной. Даже придя в сад за ребёнком могла минут по пятнадцать стоять, разглядывая потолок в холле, а потом, когда к ней обратишься, смотреть на тебя так, будто даже не помнит, где она и зачем. Аня подозревала в ней недиагностированное психическое расстройство, может, даже несколько.

Отец, напротив, был, что называется, «деревенский мачо». Высокий, спортивный. В извечной ветровке и трико, стремящихся в любую минуту сползти за пределы приличия. Очень кротко стриженный. С золотым зубом, подчёркивающим скабрёзную ухмылку. Некоторые нянечки на него посматривали, особенно Карина. Да и Островский в её смены как будто чаще приходил.

Из сотрудников сада Аня лучше всего общалась с поварихой Павловной и той самой нянечкой Кариной. Не сказать, чтобы, их отношения были даже близки к приятельским, но эти двое, по крайней мере, не шипели ей вслед. А с Кариной она могла и пошутить иной раз, или перекинуться парой фраз на отвлечённые темы. Карина, милая двадцати с небольшим летняя вертихвостка, представлялась девушкой легкомысленной, с ветром в голове, но к своим обязанностям с детьми относилась очень серьёзно, что заставляло Аню испытывать к ней своего рода уважение.

Большая часть взрослых мужчин и женщин в общине имели пару. Аня не знала точно, были ли это настоящие браки или люди просто спасались от одиночества. Но её домовая хозяйка, она же староста, жила совершенно одна. Может, сама сторонилась отношений, а может, была слишком внушительной и могучей, что отпугивало ухажёров. Аню мало волновала чужая личная жизнь, но иногда, ловя на себе внимательный взгляд Татьяны, она неуютно ёжилась, гадая о причинах её интереса. Аня не была красавицей, годы жизни в умирающем мире наложили заметный отпечаток. Не проходящие круги под глазами, пробивающиеся морщинки, потускневшие пряди светлых волос, соломой свисающие из неизменно собранного на затылке хвоста. Но в свои тридцать она всё ещё сохраняла гибкость и стройность, а очаровательная, чуть печальная улыбка покоряла сердца. Мужские, как хотелось верить.

Татьяна несмотря на суровый вид была неизменно добра, тактична и не докучала расспросами. Впрочем, и сама не спешила делиться нажитым. Возможно, принимала негласные правила своей постоялицы. Держала заданную дистанцию. Это одновременно и нравилось Ане и настораживало. В Татьяне не было ничего пугающего, но, тем не менее, Аня побаивалась свою хозяйку. Или опасалась рассердить, поскольку понимала, что та её единственный заступник.

***

В этот день детишек было особенно много. Воспитательница и нянечка из младшей группы разом заболели. Их подопечных перераспредели на других. Аня с Кариной и так без устали хлопотавшие над детьми, просто с ног сбились. Когда, наконец, наступил тихий час, они обе с облегчением разбрелись по углам. Аня, как обычно, разбиралась в детсадовской библиотечке, делая пометки о прочитанном и подбирая книги впрок. Карина следила за спящими детьми.

Аня увлеклась своим занятием, не заметив, как пробежало время, а когда опомнилась, с удивлением обнаружила, что нянечки нет на месте и одна из кроваток пуста.

– Странно, – раньше её никогда не оставляли одну с детьми, а если кому-то надо было выйти, приходилось звать подмену из соседней группы. Первым делом Аня проверила туалеты. Не найдя там никого, позвала скучающую повариху и, попросив присмотреть за детьми, отправилась на поиски.

Многочисленные коридоры бывшего Дома культуры так и просили в них заблудиться, даже вполне осознанной взрослой. Не говоря уж о малыше. Оставалось обыскать подсобку, дальше только на улицу. Аня спустилась в захламлённый подвал, удивительно, но свет горел. Пробравшись через склад ненужной мебели, обрётшей в этом подвале своё последнее пристанище перед сожжением, Аня увидела шаткую пирамиду, сооружённую рядом с подсобкой. Вершину этой пирамиды, точно ёлочная звезда, венчала Катя Островская, пытавшаяся заглянуть в окно над дверью. Аня едва не вскрикнула, увидев девочку в таком опасном положении, но удержалась, чтобы ненароком не напугать и не спровоцировать падение.

Пугать не пришлось. Пустые коробки в основании не выдержали груза и с хлопком сложились. Катя с визгом полетела вниз. Из подсобки тут же выскочил, на ходу натягивая трико, Катин папа. За ним следом показалось встревоженное лицо Карины в обрамлении растрёпанных волос. Горе-отец, увидев тело дочери с неестественно вывернутой рукой, бросился разгребать завалы. Аня подбежала, чтобы помочь. Заметив её, Толик Островский взревел медведем, – Убери руки, сука! Это всё из-за тебя! Куда смотрела?

Аня в недоумении вперилась в него, пытаясь что-то пролепетать в ответ, но разъярённый мужик не хотел ничего слушать и только поносил чужачку на чём свет стоит. Если бы не тело девочки на руках, он, наверное, бросился бы на Аню с кулаками. Его зазноба под шумок выскользнула наружу. На крики сбежались другие сотрудницы. Позвали медсестру. Последней вернулась Карина, делая вид, что только подоспела. Она уже худо-бедно заправила причёску и натянула шерстяные колготки.

Катю отнесли в мед кабинет. Девочка была жива, но, видимо, потеряла сознание от боли. Разгневанный отец вменял халатность новенькой воспитательнице. И хотя его аргументы сводились к «она во всём виновата» и потокам брани, Аню вытолкали на улицу.

На ступеньках их уже ждала Татьяна с сопровождением. Анастас Витальевич, единственный, хоть и сильно пожилой, мужчина в коллективе садика, по-видимому, подсуетился, позвав старосту, чтобы предупредить линчевание. Уперев руки в бока, староста с невозмутимым видом потребовала объяснений.

Женщины в один голос загалдели. Толик Островский басил матом. Татьяне пришлось порядком напрячь связки, чтобы призвать их к порядку.

– Так. По одному. А кто ещё раз завопит, крепко пожалеет.

Отец пострадавшей клеймил воспитательницу, дескать «не уследила», «недосмотрела», «её зачем туда поставили», «ну, вышел человек пописать», «попросили же присмотреть», «хорошо, что я мимо проходил». Татьяна вопросительно глянула на Карину, ища подтверждение, та молчала и отводила глаза, но в итоге робко кивнула. Аню словно по лицу ударили – они не были подругами, но так нагло подставить. Мозг отказывался это принимать. Больше всего Аню разочаровало в Карине легкомыслие, победившее ответственность.

Уже не веря в справедливость, Аня изложила свою версию, из приличия постаравшись смягчить похабные подробности. Толик не мог слышать всего – девушка говорила тихо – но долетавшие до него обрывки комментировал резкими выкриками и бранью.

На площадке перед садом уже собралась приличная толпа, создав кольцо вокруг действующих лиц. Среди зевак показалась мать Кати, вероятно, даже не соображавшая, что речь идёт о её дочери.

Татьяна раздумывала несколько минут, теребя кулаком подборок. Затем вскинула руку и озвучила вердикт.

– Я не могу решать одна, – сердце Ани ушло в пятки, сейчас её отдадут на откуп разъярённой толпе, но женщина продолжила. – И вас тут в избытке, – она обвела рукой собравшихся. – Так давайте помыслим. Мы все не знаем Аню, она явилась недавно, – толпа закричала «да», Татьяна продолжила, – мы не знаем, доверять ли ей, – вновь раздались утвердительные возгласы. – Но, – Татьяна вскинула палец вверх, – мы знаем Толю Островского, – упомянутый закивал, широко улыбаясь публике. – И знаем – он тот ещё кобель, – площадь окрасилась одобрительным хохотом, – не пропустил ни одной юбки. И знаем, что Карина, эта милая дурёха, слаба на передок, – толпа притихла. – Так чему мы поверим? Тому, что знаем или тому что не знаем? – рука Татьяны застыла, указывая на жену Островского. Та, наконец, уловив суть разговора, зло посмотрела на мужа, презрительно плюнула себе под ноги и скрылась за спинами обступивших её общинников. Татьяна повернулась к Ане и слегка склонила голову. Вопрос был решён.

***

Этим вечером Татьяна пришла поздно и непривычно угрюмая. Аня сидела на кухне и читала при свече. Электричество в жилые дома не подавали. Топлива едва хватало на освещение и обогрев самых важных хозяйственных мест. Женщина порылась в антресолях и молча поставила на стол бутыль какой-то мутной жидкости. Резкий запах пробивался даже через самодельную пробку. Следом перед Аней оказались и две щербатые керамические кружки, с вытертыми призраками рисунков и надписей, когда-то кому-то казавшихся остроумными. В погребе нашлась ещё более мутная трёхлитровая банка, из недр которой Татьяна выловила два сомнительного вида огурца, едва не застряв в узком горлышке слишком широкой для него рукой. Огурцы заняли свое место на тарелке рядом с бутылкой, а их добытчица, наконец, грузно рухнула на табурет, налила в обе кружки и подтолкнула одну Ане.

Вначале пили молча. От запаха самогона у Ани поплыло в глазах, и она всерьёз опасалась, что желудок не выдержит. Но отказаться боялась ещё больше. После первого раза показалось, что безумное пойло прожгло дыру в горле и она никогда больше не сможет говорить. Но в конце первой кружки, Аня ощутила, что язык всё ещё шевелится, хотя и с трудом остаётся во рту. На второй она даже нашла в себе силы икнуть и потрогать шею. Дыры не было. Зато в руках появилась расслабляющая тяжесть. Этот жест привлёк внимание Татьяны, словно впервые вспомнившей о своей гостье. Она подняла глаза и заговорила слегка осипшим от выпивки голосом.

– Раньше я работала в Учхозе, на тракторе. До всего этого, – женщина взяла паузу, чтобы сделать ещё один забористый глоток из кружки. Аня молчала и избегала смотреть на собеседницу, неловко вертя в руках собственную порцию обжигающей жидкости, то ли не желая спугнуть внезапное откровение, то ли, напротив, опасаясь продолжения. Татьяна смачно рыгнула, откашлялась и обтёрла губы тыльной стороной ладони, голос её окреп.

– Молодая была, мечтала стать спортсменкой. Тяжёлая атлетика. Пока не встретила Кольку. Влюбилась, – она похлопала по татуированному плечу, – как водится, уехала с ним в деревню – трактористом был, а там и дети пошли, – в этом месте Татьяна сникла, свесив голову и замолчав, но потом, будто прогоняя морок воспоминаний, тряхнула головой и продолжила. – По первому делу всё нормально было. Дом, хозяйство, ребятня. Потом мужик мой спину на смене повредил, а опосля запил. По-чёрному. Что мне было делать с двумя малыми да алкашом на руках? Пошла заместо Кольки. На трактор. Баба я крупная, сильная. Хоть и смеялись мужики, да быстро притихли. Я ведь могла и кулаком в челюсть, если что не по мне, – она добродушно, но внушительно хмыкнула и отставила кружку. Положив руки на массивные колени, потянулась одной спиной как кошка. Больше деланно, чем взаправду.

– Помер Колька. Сердце не выдержало. Да туда ему и дорога, – алкаш проклятый, – подытожила Татьяна с напором, хоть и без тени злости. – На селе многие пьют. Я сама, до всего этого, бывало, любила с бабоньками «за жизнь» под водочку. Да только меру надо знать. А он раскис, будто и не мужик вовсе. Пришлось мне самой мужиком стать. Детишек поднимать, – снова вспомнив о детях, Татьяна замолкла и уставилась в пол. – Померли детишки, – губы ее задрожали, – мертвяками заделались в первый же год.

Ане показалось, что Татьяна вот-вот расплачется, но та лишь всхлипнула и утёрла нос рукавом, – Ходят теперь по свету душегубы, – и подняла свои раскрасневшиеся чуть влажные глаза. Аня не нашлась, что сказать, ей всегда плохо давались сочувственные речи. Но внезапная ранимость этой могучей женщины растрогала её. Протянув руку, она легонько пожала мозолистую ладонь, на какое-то время их пальцы переплелись, а взгляды встретились. Будто опомнившись, Аня убрала руку, стараясь сделать это как можно мягче, чтобы не обидеть собеседницу.

Татьяна прочистила горло и спросила, – У тебя-то кто есть?

– Муж. Был, – от неприятных воспоминаний Аня поёжилась, но ободряющий взгляд подтолкнул продолжить. – Обратился.

Татьяна понимающе кивнула, – Давно?

– Примерно год.

– И что, с тех пор так и бегаешь?

Аня удивлённо уставилась на хозяйку.

– Да не бойся. Сама такая была. Как дети обратились, моталась по свету. То ли от них бежала, то ли от себя. Тогда купола только строились. А всех пришлых чурались, дескать – не мертвяк ли пожаловал. Поубивали многих. Сама видела. С избытком тогда в людях вскрылось дерьма. Оттого и не задерживалась нигде надолго. Здесь вот только осела. А знаешь почему? – Татьяна выдержала паузу, ища интерес в глазах слушательницы. – Детский садик. Другие купола в первую очередь что сделали? Оборону, грядки там, производство налаживать, а малышня сама по себе. А эти что? Садик забацали. Чтобы все детки под присмотром и образованные. Ну, ты и сама знаешь, – она впервые за вечер по-настоящему улыбнулась.

– Да.

– Свои-то есть?

Аня вздрогнула, в глазах промелькнула тень испуга, – Нет, – ответ вырвался чуть резче, чем нужно.

Татьяна снова понимающе хмыкнула, будто видела её насквозь. Затем залпом допила содержимое кружки. Ещё немного посидела молча. Снова налила, осушила в один присест и, пожелав, спокойной ночи, ушла к себе. Аня повертела в руках собственную кружку, разглядывая содержимое и, немного помедлив, также залпом осушила остаток, едва не зайдясь кашлем от обжигающего пойла. Она поднялась. Уже немного ватные, ноги двигались неуверенно и лениво, горло саднило, в голове гудел подступающий туман. Аня побрела в свою комнату, радуясь, что не напилась ещё больше и не выболтала лишнего. На столе в кухне так и остались лежать два нетронутых сморщенных огурца.

***

Ночью Аня проснулась от смутного предчувствия, навеянного, как ей казалось, похмельем. Но туман дремы мгновенно рассеялся – даже через сомкнутые веки она почувствовала чьё-то присутствие. Глаза распахнулись сами собой, горло сдавил леденящий ужас, вырвав сиплый то ли выдох, то ли всхлип. В изножье, подтягивая себя костлявыми руками, вползало на кровать чудовище из кошмаров. Сухое и сморщенное, с ветхими лоскутами кожи, свисающими словно бинты. В первый миг Аня приняла её за мумию древней египтянки. Оживший монстр из ужасов. Но вместо парика голову окутывали клубы потусторонней тьмы. Острые пальцы, с остатками мяса и хрящей цепко ползли по одеялу, хватая ноги лежащей девушки. Ошеломлённая она была не в состоянии пошевелиться, не могла вздохнуть. И только когда ветхая мертвячка потянулась к бесценному свёртку, Аня истошно закричала и забила ногами. В комнату вбежала Татьяна, на ходу поджигая свечу, из подмышки торчала прихваченная монтировка.

– Что случилось?

Аня, не в силах остановиться, молотила всеми конечностями по кровати, прогоняя морок. Татьяна осмотрелась и, отбросив заготовленное оружие на пол, тяжело опустилась на стул, хватаясь за сердце, – Ну мать, ты меня напугала, – и облегченно выругалась. Аня, всё ещё не до конца осознав, что произошедшее было лишь сном, судорожно хватала ртом воздух. А когда, наконец, пришла в себя, разрыдалась. Грузная женщина тяжело поднялась, отставила свечу на тумбочку, и присела на кровать. Обняв Аню, она слегка раскачивалась, гладя вздрагивающую голову и тихонько приговаривая «тшшш». В другое время Аня бы испугалась таких объятий, но теперь ей было немножко стыдно, что она принимала нерастраченную материнскую заботу Татьяны за что-то другое. Интересно сколько сейчас было бы её детям.

Так они просидели довольно долго, пока Аня, сморённая слезами, не уснула. Больше в эту ночь снов не было. Наутро, измотанная, с опухшим лицом и дыша перегаром, она вышла в гостиную, где, поймав своё отражение в зеркале, остановилась, оценивая набухшие под глазами мешки.

– Теперь ты уйдёшь?

От этих слов Аня вздрогнула, повернулась к Татьяне, хотела было возразить, но встретившись с проницательным взглядом, передумала и лишь коротко кивнула. Что-то в этой мужественной, но по-настоящему доброй женщине заставило её дрогнуть. Отчаянно пожелать остаться. И хотя преследователи нагоняли и пришла пора уходить, так хотелось снова прижаться к материнской груди, почувствовать теплоту объятий, рассказать обо всём, наконец, выплеснуть накопившуюся боль и отчаяние.

– Ты должна остаться.

Аня закатила глаза. Не так, как закатывают, когда хотят сказать «ну вот опять» «или почему ты такой тупой», а как тогда, когда знают, что просто не осталось выбора.

Татьяна тяжело вздохнула и поднялась. Деревянное кресло-качалка продолжило своё размеренное колебание, даже когда сидевшая на нём женщина вышла. «Сколько она тут пробыла» – подумала Аня. На столе рядом с креслом осталась забытая книга. Внезапный приступ любопытства подтолкнул посмотреть поближе. «Сказки народов мира» – едва различимое название. Вытертая обложка с проплешинами торчащих волокон текстильного корешка. Должно быть, ещё с советских времён. Не очень крупный том. Тёплый и шершавый на ощупь. С глубокой царапиной, рассекающей заглавие на двое. Аня пролистала страницы. Картинок нет, такие читают вслух родители. Раскрыв книгу там, где страницы неплотно смыкались, Аня нашла выцветшее фото. Женщина, могучая как атлет в центре, улыбается самой искренней из улыбок. Слева парнишка лет шестнадцати с напущено недовольным лицом. А справа девушка года на три постарше, светловолосая и худая, совсем как Аня, обнимает мать и смеётся. На обороте карандашом накарябано «11/05/2025». Незадолго до катастрофы. Больше десяти лет прошло. Такие рубцы даже время не стирает.

***

– Они разумные, – вечером, когда Татьяна вернулась домой, Аня, налила ей травяного чая, усадила за стол на кухне и начала разговор. – Я не знаю, полностью ли они сохраняют разум и все ли из них. Но точно знаю, что те, кто был обращён недавно и мало подвергся распаду, могут говорить. И делают это осмысленно.

Татьяна уставилась на девушку, как на полоумную, но промолчала. Аня вздохнула и вернулась к началу.

– Чуть более года назад мы с мужем и двумя учёными отправились в экспедицию. Саша был спелеологом и до, и после катастрофы. Я неплохо разбиралась в картах и ориентировалась на местности. Помогли археологические практики. После кометы, когда неразбериха улеглась, мы вдвоём нанимались проводниками. Чаще в продовольственные рейды, но иногда и к авантюристам-исследователям. Самых отчаянных мы, конечно, обходили стороной. Но брались и за довольно рискованные предприятия. Так вот, где-то за полгода до тех событий с нами вышли на связь двое. Отец, какой-то бывший профессор, мы звали его просто док Васильич. И его дочь, Мира – лет на шесть меня моложе. Когда упала комета, она, должно быть, и девяти классов не закончила. Но профессор хорошо её натаскал за эти годы. Очень умная девчонка и ловко обращалась со снаряжением. Отец её, конечно, в свои «за шестьдесят» был куда менее поворотлив.

Аня остановилась, чтобы отхлебнуть из кружки. Татьяна, не отрывая глаз от собеседницы, тоже потянулась за своей порцией чая.

– По началу теория дока казалась нам совершенно бредовой. Я до сих пор не всё из этого понимаю и уж тем более не смогу пересказать. Но если вкратце, док считал, что комета – это орудие вторжения. Вроде бомбы, десантного корабля и центра управления в одном флаконе. Только суть не в том, чтобы нас просто захватить, а ассимилировать и перестроить под себя всю планету. Для этого не нужны были войска. Точнее, войска извне. Достаточно было выпустить вирус, подчиняющий местных. Вы знали, что большая часть людей не погибла от первоначального удара и последовавшего катаклизма? Миллиарды были обращены. И большинство в самые первые дни. Спросите, куда же они тогда делись? Вот в этом-то и вопрос. Им и задавался док Васильич. А ещё другим – если есть армия, значит, ей нужно управлять. Если хотите знать, как он ко всему этому пришёл, меня не спрашивайте. Он точно был либо гением, либо сумасшедшим. Скорее второе, конечно.

Аня снова помолчала, что-то обдумывая.

– Но знаете, что я Вам скажу? – она посмотрела на Татьяну в упор, как бы приглашая заглянуть в глаза, удостовериться, что разум не покинул ее и она не врёт. – Он был прав. Может, не во всём, но эти твари абсолютно точно разумны и ими абсолютно точно кто-то управляет. Кто-то или что-то. Доводы дока Васильича убедили нас достаточно, чтобы согласиться. Задача была такова. Как Вы знаете – основной удар пришёлся на центральную Америку, но в процессе падения от кометы откалывались довольно крупные куски и один из них снёс к чертям Коломенский кремль, оставив здоровенную воронку. Смрадную, незаживающую рану в четырехстах километрах отсюда. Там же, по предположению профессора, должен был сохраниться значительный массив космической материи. – Аня откинулась на спинку стула и ударила ладонями по столешнице. – Это так. Мы нашли обломок, а вместе с ним гнездо. Целый рой, сотни тысяч, может, даже миллионы обращённых, облепивших эту чёртову глыбу. Как слепые щенки, облепившие мамкину сиську, километровую такую сиську. Друг на друге слоями. Спали, ждали своего часа. Как, вероятно, и большая часть остального человечества. Спали, потому что мы, жалкие остатки, их новым хозяевам больше неинтересны. Спали, потому что они сделали своё дело. А теперь ждут, когда прибудут те, для кого они готовили почву. И это совсем не, мать их, пришельцы. Я не знаю, кто они и откуда, но точно не из этого мира. Это чистейшее воплощение тьмы. Если бы я верила в ад…

– Зачем ты мне это рассказываешь, девочка? – черты лица Татьяны сделались жёсткими.

– Чтобы Вы поняли, почему я не могу остаться, – Аня потянулась, было взять ладони собеседницы в свои, но та убрала руки.

– Я всё равно не понимаю.

Аня вздохнула, – Тогда дослушайте.

Когда мы добрались и док с Мирой начали свои исследования – пробы, замеры и прочая научная возня – мы по неосторожности пробудили часть мертвяков. Профессор погиб первым. Его не стали обращать. Что стало с дочерью, я точно не знаю. Но после того как она сорвалась в кратер, я её не видела. Остались я и Саша. Нас окружили, и некуда было отступать. Мы оба должны были погибнуть. Забаррикадировались в полуразрушенном подсобном здании. В полу был люк, совсем небольшого диаметра, как те, что на дорогах. Муж затолкал меня внутрь, задвинул крышку и закрыл своим телом. Я сидела внизу не дыша. Слышала, как за ним пришли и беззвучно плакала, зажав рот, не в силах, что-либо сделать. Не знаю, сколько я там просидела. Спустя несколько часов я включила фонарик и попробовала найти другой выход из тоннеля. Но все проходы оказались завалены. Пробыла там не меньше пары дней, пока не закончились припасы, а потом не осталось ничего – только вернуться туда, где я спустилась под землю. Наверху стояла абсолютная тишина. Я сдвинула люк и выбралась. Тусклый свет, пробивавшийся сквозь разломанные стены и выбитые окна, ослепил меня, после подземной темноты. А потом я увидела его. Саша стоял в дверном проёме. Бледный, как сама смерть, с проступающими синюшными пятнами. Одна щека была разодрана, но кровь давно свернулась чернеющей коркой, а кожа висела лоскутами. Его мутные глаза были мертвы, но всё равно смотрели прямо на меня. Мне даже показалось, что его губы дёрнулись в подобие улыбки. Сколько он там простоял, я не знаю. Но он ждал меня. И когда я поднялась в полный рост, заговорил, – Аня облокотилась на стол, почти легла на него грудью, глаза блестели от переполнявших эмоций. – Он говорил. И это был мой муж. Мой Саша. Он сказал, что защитит меня. Что не даст причинить мне вред. Но за это придётся заплатить, – Аня снова откинулась на спинку и обвила руками свой живот. – Я была беременна. При жизни муж не знал. Я не успела ему сказать. Но узнал после смерти. Или то, что им управляло, узнало. Я отказалась. Я кричала на него. Била кулаками в окоченевшую грудь. Но на крик пришли другие. Дальше всё было как во сне. О чём-то я не помню. О чём-то не хочу говорить, – Аня тяжело вздохнула, по щекам потекли беззвучные дорожки слёз. – Но они сделали своё дело, – девушка задрала на себе футболку, обнажив живот, изуродованный грубым келоидным рубцом.

Татьяна охнула и зажала рот руками. Затем поднялась, обошла стол и притянула голову Ани к своей груди, – Девочка моя, – только и смогла она выдохнуть.

– А потом я бежала, – прошептала Аня, отстраняясь. Она уже чуть успокоилась и утирала мокрые щёки. – Саша сдержал слово, помог мне спастись. Он сохранил разум и, не знаю, наверное, чувства ко мне.

– Ты от него бежишь?

– От его хозяев. Бежав, я прихватила кое-что. И теперь они хотят вернуть пропажу. Они не отступятся. Вот почему я не могу остаться.

– Брось. Здесь ты в безопасности. Какой им смысл за тобой гоняться. Ты сама сказала, мы им не интересны.

– Я не знаю. Видимо, для них, это так же ценно, как и для меня.

– Ты ведь мне не скажешь?

Аня покачала головой.

– В любом случае я не дам тебя в обиду. Останься хотя бы пока мы не придумаем, что делать дальше.

***

Аня колебалась. Она точно знала, чувствовала кожей, что надо уходить сейчас же, но внутри противилась этому, медлила, оттягивая время. Следующую пару дней пришлось вновь испытать всю силу неприязни поселенцев. Несмотря на то что её признали невиновной и опять допустили к работе, отношение испортилось хуже прежнего. Шрам на теле общины, оставленный ее появлением, вновь гноился и источал смрад враждебности.

В пятницу Катя Островская вернулась в сад. Её привела мать, взгляд которой обрёл большую ясность, но подёрнулся налётом неприкрытой жалости к себе и стыда. Аня с облегчением отметила, что, не считая загипсованной руки, Катя в остальном выглядела вполне здоровой. По крайней мере, обошлось без сотрясения.

После тихого часа Аня по обыкновению собрала детей в кружок и читала им книгу, сегодня это были «Приключения Синдбада-Морехода». Как раз в тот момент, когда отважный мореход плакал на безлюдном острове, что его никто никогда не найдёт, купол сотрясло чудовищным толчком, то ли от взрыва, то ли от невероятной мощности удара. Вся многотонная конструкция над их поселением загудела. Раздались выстрелы, сначала одиночные, а затем переросшие в канонаду. Встревоженная нянечка Валя побежала к дверям, посмотреть, что происходит, но Аня остановила её. Уж она то точно знала, чем это могло быть. В подтверждение заверещала сирена мертвяцкой тревоги.

Взрослые собрали всех детей в актовом зале и как могли забаррикадировали вход. Анастас Витальевич, старый как потоп, притащил из подсобки лопаты и другие инструменты, способные сойти за оружие. Самым грозным оказался топор с вылетающим топорищем. Аня оглядела свою безнадёжную армию и перепуганную малышню. И лучшее, что пришло в голову – затянуть весёлую детскую песенку. Достаточно тихо, не привлекая внимание снаружи, но так, чтобы дети её слышали она неровным голосом, мимо нот, пела все песни из мультфильмов, которые могла вспомнить. Сбивалась. Останавливалась. Начинала новую. Нянечки и воспитатели, кто постарше, постепенно стали присоединяться. Под песенку львёнка и черепахи центральная дверь вместе со всеми баррикадами разлетелась в щепу. В образовавшуюся дыру хлынул несокрушимый поток мёртвых. На головы посыпалось битое стекло, в окна балконного яруса лезли все новые и новые монстры.

Аня видела, как Анастаса Витальевича, их храброго защитника, одним мощным рывком разбило о стену. Слышала, как хрустнули кости поварихи, задавленной потоком окоченевших ног. Мёртвые костлявые пальцы разрывали детскую плоть, мимоходом сворачивали женские шеи. Когда нападающие только ворвались, большинство детей в панике разбежалось по залу, попряталось под креслами, откуда их теперь за что попало выдёргивали равнодушные палачи. Аня одной рукой прижимала к себе Катю Островскую, а другой крепко схватилась за плечо мальчика помладше, кажется, его звали Владик. За спиной прятались ещё шесть или семь напуганных плачущих детей. Оглушённая и дезориентированная Аня пятилась, пока не упёрлась в сцену. Здесь она принялась подсаживать детей одного за другим наверх, в надежде, что они смогут укрыться за кулисами среди пылившихся годами декораций. Пока дети пустились врассыпную, Аня подняла лопату и перехватила обеими руками, как бойцы восточных единоборств в старых азиатских фильмах. Сзади раздался новый грохот, но времени оборачиваться уже не было, на девушку пёрли минимум двое мертвяков с выставленными вперёд руками. Аня замахнулась лопатой и зажмурилась. Над головой просвистело. Открыв глаза, девушка поняла, что оба противника повержены. Она оглянулась. На краю сцены с дымящейся двустволкой стояла Татьяна.

– Уводи детей! – закричала, что есть мочи Аня. – Им нужна я.

Татьяна помедлила, словно взвешивая все за и против, а затем кивнула и бросилась обратно к кулисам, откуда появилась. Но добежать не успела. Прямо с рампы на неё рухнули два мертвяка. Полметра правее и шея Татьяны была бы сломана под грузом окоченевших тел. Тем не менее женщина упала. Завязалась борьба. Аня не могла видеть всё, на неё так же продолжали наступать. Но она обернулась дважды на каждый прозвучавший выстрел. После второго Татьяна с трудом поднялась и пошатываясь заковыляла обратно к краю сцены. Аня махала руками и кричала, чтобы та уходила. Но женщина лишь отрицательно качала головой, заряжая патроны и жестом показав, что это последние. Аня обречённо закрыла глаза. Всего на секунду. А когда вновь открыла, Татьяна уже целилась в неё почти в упор. Девушка вопросительно посмотрела на женщину, но затем согласно кивнула.

Татьяна не успела сделать выстрел. Рядом с ней молниеносно приземлился мертвяк и едва заметным движением проткнул хрупкое человеческое горло костяным мечом, растущим прямо из руки. Изо рта женщины хлынула кровь. Она захлёбывалась, хватаясь обеими руками за шею. Двустволка полетела под ноги. Татьяна изобразила последние, предсмертные па и с грохотом рухнула. Старые доски сцены надрывно затрещали от удара. Только сейчас Аня осознала, что в зале стоит абсолютная тишина. Все нападающие замерли как вкопанные, вперив взгляд в одну точку. Аня снова подняла глаза на сцену и не смогла сдержать крика, узнав преобразившегося почти до неузнаваемости воина с костяным мечом.

– Саша, – выдохнула она.

Её мёртвый муж стоял неподвижно, не опуская глаз и храня молчание. За его спиной что-то шевелилось. Приближалось. Дымчатые щупальца, словно из самой кромешной тьмы, извиваясь, ползли по спине и плечам того, что когда-то было Сашей. Закрученная жгутами тьма клубилась и искривлялась, постепенно обретая форму. Форму древней мумии, почти интимно обвившей своими высушенными руками и ногами модифицированное тело носителя. Псевдомумия вытянула одно из неоформившихся щупалец, всё ещё колебавшееся за её спиной, и, придала ему форму шипа, беззвучно пронзившего шею Саши. Тот словно ожил. Опустил глаза к Ане. Все такие же мёртвые, но осознанные. Наклонился, протянул ей руку и помог подняться на сцену. Оказавшись наверху, Аня с отвращением выдернула свою кисть из ледяной хватки мёртвого мужа.

– Что тебе надо? Ты и так отнял у меня всё! – заорала она то ли на Сашу, то ли на его наездника.

– Ты знаешь, зачем они пришли, – ответил мертвец безжизненным, но таким знакомым голосом. – И они не уйдут. Никто не смеет красть у них.

– Не отдам! – как безумная заорала Аня в лицо мужа. Тот в ответ снова протянул правую человеческую руку. Но не приглашая, а желая получить.

– Нет, – Аня покачала головой и попятилась. Самые ближние к ней мертвяки последовали за ней, но Саша поднял вторую руку-клинок, и те снова замерли окаменев. Он мотнул головой. Из-за кулис показались ещё пятеро подручных, тащивших своих маленьких извивающихся жертв. Дети были в предобморочном состоянии от пережитого, но живые. Аня увидела Катю, чей рот зажимала отвратительная полуразложившаяся рука. Поискала глазами Владика, но мальчик пропал. Как и все они. Все, кроме этих пятерых несчастных, жизни которых близились к концу.

Саша повернул голову к жене и вопросительно склонил набок. Аня схватилась руками за живот и упала на колени. Она рыдала, захлёбываясь соплями и слезами. Туман ярости и отчаяния застилал глаза. Она едва различала фигуры на сцене. Мёртвый, переделанный муж с порождением тьмы на загривке. Притихшие, едва живые дети. Остекленевшие глаза Татьяны и неприлично яркая в этом сумрачном пространстве лужа крови, натёкшая из раны на её шее. Слёзы ушли. Аня уставилась опухшими глазами на чудовище, заправлявшее балом. Она больше не всхлипывала, только тело продолжало содрогаться. Рука против воли скользнула за пазуху и извлекла на свет заветный свёрток.

Скидывая тряпицу, она протянула мертвому мужу душу их нерождённого ребёнка.

Порождение тьмы довольно закряхтело, когда пропажа вернулась в руки Саши.

Аня не слышала, как они уходили. Не видела, как затягивался этот рубец. Только почувствовала, когда её облепили тёплые, дрожащие тела последних выживших детей. А рука нащупала двустволку.