Рассказ.
«Кандидат из нашего двора».
(В двух частях с прологом и эпилогом.)
Пролог.
Ещё в Советское время, когда я ходил в море, был у меня приятель Витька Ярошук из Минска.
Как-то в одном из рейсов за еженощными чаями-кофеями он рассказал мне вот такую историю.
Часть 1. Из жизни.
Это произошло тогда, когда теперь уже почившие были наибодрейшими, старики – молодыми, молодые – детьми, детей же ещё не было даже в проектах, а Витька учился в одной из обычных советских школ на окраине Минска.
Рабочая окраина Минска. В СССР в 60-70-х годах уже забываемого века, застраиваемые многоэтажками окраины больших городов, как и большинство прирезанных к ним сельских районов, стали называться «спальными». Даже после того, как эволюция (хотя, как знать, может быть всё как раз таки и наоборот), молниеносно с исторической точки зрения, была вынуждена их огорожанить вместе с находящимися там поселениями и весняками, те ещё долго оставались по сути «деревнями», но уже и с 4-5-9-и этажными одно-двух-четырёх подъездными домами, с лучше-хуже ухоженными палисадниками за низенькими деревянными заборчиками из миниатюрного штакетничка, в которых заботливые жильцы первых этажей высаживали ягодные кусты и цветы, с расставленными у каждого подъезда скамейками на чугунных витиеватых основаниях и срόдными с ними урнами, больше похожими на античные вазы с цветастыми барельефами, с проходными и тупиковыми дворами, изрезанными логически протоптанными трассирующими тропинками, с развешенными в дальних углах для безмятежной просушки белыми без рисунков простынями и ночными рубашками да черными сатиновыми семейными трусами, парусами надувавшимися на сквозняках, прилеерные к проводам-верёвкам деревянными серыми, как старый деревенский сруб, прищепками с пружинкой, как у деревянной же бабушкиной мышеловки, с пацанами, носящимися гагаринской ракетой за старым растрёпанным не футбольным мячом меж всего этого дворового натюрморта, где практически все знают друг друга, здороваются при встречах, ходят в гости и знают о соседях больше, чем о себе самих.
И это понятно – деревни обращали в города. Частные дома, чаще всего присевшие от старости на корточки, опёршиеся на подоконники и резные оконные наличники, словно роденовский «Мыслитель» – подбородком на ладонь и локтем на колено, сносили-хоронили под чьи-то слёзы и под чьё-то удовольствие от предвкушения будущей счастливой беззаботы городской жизни. На месте оплаканных и бесследно стёртых с родной земли милых, тёплых, отчих пятистенок с их садиками и огородиками, складывали многоячеистые бездушные панельки. А вот люди оставались теми же – селянами, со своим домостроем и привычками, от которых они не в раз, а постепенно избавлялись, хотя навсегда не до конца.
Но сращивание города и деревни на этом не заканчивалось, а скорее только начиналось. Так как в центральных частях мега- и не очень полюсов по законам всё той же эволюции (а случалось, что и революций), на фоне растущего от пятилетки к пятилетке благосостояние народа и, согласно статистическим отчётам, его же, народа, ежеквартального увеличения, тоже сносилось что-нибудь ветхое или мешающее молодому и прогрессивному и расшагивалось строительство нового жилого и не жилого фондов и расширялись проезжие части, то, разумеется всё это вместе, так сказать, и обязывало, и толкало соответствовать, а значит и осуществлять, и, в том числе, требовало предоставления отдельных квартир. Поэтому коммуналкам, до того уже побывавшими отдельными, но не пролетарскими квартирами, вновь возвращали их первоначальный статус: где кабинет был для великих открытий и творчества, столовая – для приёма пищи и гостей, спальня – для сна и продолжения рода, детская – для ребятни, кухня – для поварского чародейства, ну, а в ванной комнате никому не приходило в голову резать кроликов.
Перед тесножившими центровыми вставал коренной, злободневный, даже можно сказать первородный вопрос: либо начинать новую жизнь в большой отдельной квартире в спальной новостройке сейчас, либо продолжать игры в спорт-лото «5 из 36» или «6 из 49», нагадывая себе счастливый случай. Одни семейные советы принимали нелогичные с точки зрения других семейных советов решения. Иные же, чтобы стать первоочередниками на получение бесплатного жилья, пытались усидеть сразу на двух стульях: фиктивно женились или разводились, прописывали в свои жилища дальних родственников, заводили крупноголовых домашних животных и т.п. Подавляющее же большинство наших людей не имело склонность к махинациям и азартным играм на собственную судьбу и судьбу членов своих семей. Поэтому они становились мигрантами – бывшими центровыми. Но спросите любого жителя городской окраины, кого-нибудь из тех прошлых новостроек, прожившего там уже лет тридцать, а то и подольше, переехавшего туда из центра этого же перенаселённого муравейника – концентратора магазинов, развлечений и статусности, – то он и тогда будет считать себя «центральным», случайно оказавшимся на задворках этой человеческой грибницы, то есть жителем самой центральной, а следовательно, главной части города. Себя он будет считать «коренным». Несмотря на то, что именно здесь, в этих повсеместных «Новых Черёмушках», родились его дети и внуки, он всё равно будет чтить себя жителем ЦЕНТРА. Даже если он и не станет говорить об этом к месту и не к месту, то уж точно будет показывать всем соседям всем своим обликом и выражением бровей, лба и переносочными кряжами, что он здесь главный или, как минимум, что все должны априори это знать-понимать, а посему по умолчанию уважать, не смотря ни на что, пусть хоть центровой алкаш последний – самый передовой в таком своём деле – во всём этом и соседних дворах. И так происходило и происходит поныне в любом городе, будь то Москва, Казань или Ташкент. Интересно, что в большинстве случаев при «правильном» воспитании их потомки также начинают представлять себя жителями центра, временно, по недоразумению или по стечению разных несправедливостей, оказавшимися на пограничных город-загород территориях.
И вот сталкивались две мощи, – как беспощадный морской шторм и материковая скала, как лёд и пламень, как нож и масло. Хотя лично у переселенцев эти встречи скорее походили на скрещивание ложек и вилок с лопатами и граблями, интеллигентской утончённости и арифмометра с рукастой жилистостью и смекалкой. И ежели новогорожане поначалу имели преимущество, так как обустройство нового места требовало соответствующего опыта и сил, то в дальнейшем исконные городовики компенсировали отсутствие таких компетенций, ежедневными уроками своих отпрысков игре на скрипках и фортепьяно, чем выводили первых из себя, доводя и тех, и других до словесных, а случалось и до оружейных баталий, самым безобидным из которых был батарейный террор – остервенелое и забористое хрястанье чем угодно по радиаторам и трубам центрального отопления.
Но постепенно люди знакомились, смирялись, сживались и, в конце концов, превращались в жителей НАШЕЙ лестничной площадки, НАШЕГО подъезда, НАШЕГО дома, НАШЕГО двора. Рождался новый вид горожанина. Они брали друг у друга и лучшее, и худшее: новообращённые перенимали необходимость и важность получения высшего образования, пусть даже и любого, а также полную апатию ко всякому ремеслу, иной раз приобретающую крайне агрессивную форму – полное нежелание сделать по дому хоть что-нибудь своими руками; центроудалённые научались вбивать в стену, ну, хотя бы гвоздь, а ещё – постепенно или вдруг – приходили к пониманию того, что образованность это не панацея от домашних скандалов из-за вечной нехватки денег. Внутридомовые дворы со временем превращались в эдакие почти загородные семейные клубы, в которых проводились и внутренние спортивные соревнования по шашкам, шахматам и домино, и детские уличные концерты, являвшиеся своего рода взносом в новую культуру коренными горожанами, и совместные застолья с коллективными песнопениями, что, несомненно, было вкладом бывших селян.
Наивысшим же проявлением такого симбиоза, стали… скамейки. Да, товарищи, скамейки – у подъездов и в глубине дворов. Скамейки у подъездов на витиеватых чугунных каркасах обычно оккупировали тутошние пенсионерки – это становилось место их дислокации: одновременно сборного, наблюдательного и переговорного пунктов, стрельбища и фронта, как бы совмещенные кухня, гостиная и коридор с уличным радио и проходной на секретный завод. Были ещё мужицкие же скамейки, это такие доски-сидалки, отполированные задами и штанами до состояния уникальных образцов мебели из Музея Академии барона Штиглица в Питере, лежащие на оцилиндрованных брёвнышках, вкопанных в землю да так, что сидящий взрослый будет доставать сандалиями до земли лишь на полувыпрямленных коленях, как с сидения подросткового велосипеда, ну, а любой пацан просто-таки – болтать ногами. Располагались такие скамейки в глубине двора, как форт, как остров и были штабом для всех здешних мужиков: там не было места для женского пола или случайных прохожих. То был анклав – государство для Своих. А визой для чужих была поллитровка.
Во дворах люди проводили чуть ли не большую часть своего свободного времени вне. Исключая, конечно же, перерывы на обязательные труд, сон и личную санитарию.
За чистотой двора смотрели дворники, а как иначе: зимой снег с дорожек и тропинок счистить, осенью опавшие листья с них смести, летом пыль прибить, да и случайный мусор убрать, который в остальные поры не виден; ну, а весной, на тех же дорожках, расколотить и покромсать спрессованные за зиму ногами прохожих и скатами нечастых автомобилей, побледневшие под расходящемся день ото дня теплом, обломки снежных плит и плиток, чтобы не было заторов из мини торосов, для свободного прохождения вешних вод и бегущих по ним самодельных ребячьих корабликов, специально по такому случаю смастерённых или из чего попало найденного, или назначенного быть таковыми – хоть из обломков старых веток, хоть из обгорелых спичек. Иначе не пройти и не проехать.
А еще ежедневно по утрам и вечерам строго в одни и те же часы, не взирая на погоду и состояние природы, приезжала мусорная машина – таких теперь уже нет. К этому сроку жильцы – со своими мусорными десятилитровыми эмалированными вёдрами без крышек – из всех подъездов всех окрестных домов, вереницами, словно муравьи целенаправленно поспешали к мусорной площадке. Подъезжая, мусорка начинала сигналить ещё на ходу. Остановившись в строго отведённом месте, она переставала гудеть, а соседи, не прекращая оживлённо делиться друг с другом бородатыми новостями, вываливали из своих вёдер продукты своей же бытовой жизнедеятельности – очистки, обертки и т.п. – в жерло мусороприёмника, похожее на выдвинутую вперёд нижнюю челюсть какого-нибудь мультяшного ужастика, готового сожрать что угодно, но получающего только то, что жителям не надобно. Минут через 10-15 мусорка уезжала и перекрёстную площадку нужно было прибрать-подмести. Так что без дворников никуда.
Но один раз в год происходило грандиозное событие. В апреле, ближе ко дню рождения вождя всех угнетённых и не очень, ВСЕ местные, практически без напоминаний, уговоров и насилия, отложив домашнее неотложное, выходили на улицу на субботник. Субботник – это такой коллективный бесплатный труд в личный выходной день, в который граждане налащивали свою дворовую территорию: собирали за дворниками недоубранный теми мусор, которой сами же жильцы весь год забывали или роняли-бросали тут и там, а тот, прикрывшись снегом, безмятежно ожидал весеннего схода полога и собственного непременного оголения; красили приподъездные скамейки и урны, маленькие заборчики палисадников и большие ограды вокруг дворов; сгребали и на месте сжигали остатки прошлогодней пожухлой травы и останки почерневшей листвы. Короче говоря, приводили в порядок всё, что требовалось и что замечали.
Как правило, каждую квартиру представлял один член семьи. Но самые крепкие Советские ячейки выходили в полном составе: родители с детьми и со своими родителями, а кому особенно повезло, то даже с редко выходящими во двор совсем-совсем древними старичками – родителями родителей своих родителей, и с домашними четвероногими зубастиками. Если случалось так, что у кого-нибудь в этот день гостили родственники, то и эти выходили на общественно-полезный праздник бескорыстного труда. Свойский инвентарь – лопаты, грабли, тяпки, мётлы – непотребный весь год и не применяемый в квартирном быту, раз в год узнавал своё истинное предназначение. При этом, что интересно, никакой злости ни на лицах, ни в душе за неоплачиваемую работу ни у кого не было. Радость была, возможно, не у всех, и не столь явная. Но злости точно не было – ни капелюшечки.
И, конечно же, куда мы без начальства. Любое мероприятие, даже если на него может никто и не приходить, не имеет права быть даже помыслено прежде, чем будет определено ответственное за него лицо. Субботниками всегда руководил штаб, состоящий из старших по домам и подъездам. Особых знаков различий с остальными жильцами у штабных не было: у всех резиновые сапоги, а из одежды, что угодно старое и ненужное, чтобы в случае чего не пожалеть, что после оно сгодиться лишь на роль половой тряпки. Так что и фрак в качестве робы сгодился бы. Отличить командиров от остального войска представлялось возможным только по активной жестикуляции, мимике и постоянным передвижением первых по вверенной им территории. Но вот что удивительно, к концу работы они так выматывались, что становились неотличимыми от всех прочих отсубботничавших – такие же уставшие и абсолютно подготовленные и внешне, и внутренне к принятию водных процедур и славному коллективному застолью.
Так вот. В Витькином доме на 1-ом этаже жил никчёмный моложавый неопределённого возраста очкарик, который с мужиками на улице по выходным в домино-шахматы не играл, вместе с ними не выпивал, дворовые субботники и посиделки своим участием не жаловал. Он засветло из дома куда-то уходил, возможно, что и на работу, а поздним вечером возвращался. И так каждый день – шмыг-шмыг и его не видать. Где он трудился, чем занимался, никто не знал. Приподъездные бабульки-соглядатательницы, знающие всё и про всех, между тем растерянно судачили, что, мол, то ли он какой-то тайный сотрудник известных органов, то ли сверхсекретный разработчик того, о чём все знают, но вслух не говорят, то ли гений-отшельник, как ныне Григорий Перельман, то ли чего ещё похлеще. А может и просто – городской сумасшедший. Но при этом, на всякий случай, все жители двора именовали его не иначе как «Профессор», с ехидством ропща ему в след всякое-разное, да и то тихохонько и без злобы.
В Советское время любой доктор наук, кандидат, доцент, декан, ректор, профессор, академик – вызывали у большинства сограждан чувство необъяснимого благоговения и даже трепетание. Такие же сердцебиенные чувства вызывали спортсмены: чемпионы, призёры, мастера спорта – но в этом разбирались все. А вот с наукой было сложнее. Большинство простых людей не знали и не понимали разницу между всеми этими титулами. То, что это «титулы», и никак не меньше – не постижимые для объяснения и не достижимые по сути для себя самих – сознавали все. И если у кого-нибудь был такой титулованный сосед, то он смело мог считать и считал, что и сам отчасти где-то хоть чуть, хоть чуть-чуть такой же исключительный и достойный зависти тех, у кого такого соседа не было. В то время, если рассказать своим друзьям, что твой сосед мастер спорта или кандидат наук, то вы в глазах ваших знакомых тут же приравнивались минимум к перворазряднику или к кандидату в кандидаты. Даже проживавшие в одном дворе, более почтительно относились к тем жильцам, у которых сосед сверху, снизу или через стенку соседнего подъезда, был тем самым мастером или кандидатом.
Профессор, никогда не выходил на субботники, чем выбивался из общего строя. Его неучастие в коллективных праздниках труда всегда возмущало соседей. Но лишь так – на «пять минут», так сказать, тема для «побалясничать»: уже через пару-тройку дней все забывали о таком «столь безобразном игнорировании Профессором чаяний и хлопот всего общественно значимого»; и даже наиболее активно-возмущённых, которые предлагали написать куда следует или выпустить «боевой листок», урезонивали непредсказуемостью последствий подобных обращений и карикатур. Большинство подспудно понимало, что в подобном его поведении есть, что-то такое, что даёт тому право быть не «с», а где-то «над» остальными соседями. Ведь не просто же так его окрестили Профессором.
Но всё же то, что он не участвует в коллективных междусобойчиках, не ходит к другим и, главное, не приглашает к себе в гости, обижало и настораживало.
Часть 2. Нежданно-негаданно.
Но вот однажды в один из душных нескончаемых и в то же время парадоксально быстро проходящих вечеров бабьего лета, когда солнце, вымотавшись за целый день беспрестанного догорания и ярчения, но ещё продолжавшее из последних сил машинально упираться, чтобы окончательно не скатиться за горизонт, цепляясь остывающими лучами за всё вокруг, прежде чем погрузиться за крышу противного дома, всполохами в стёклах возвещавшее о неизбежности конца всему, вдруг, с неуместным для дворовой идиллии вероломным треском рвущейся бумаги давно покрытой многими слоями краски, распахивается окно на первом этаже квартиры того самого Профессора. Вывалившееся из его кромешной темноты невменяемо-пьяное полутело, во всю глотку, бессистемно, в нарушение всех правил грамматики, то растягивая, то обрезая то гласные, то согласные, проникновенно и страстно забычАло: «Я-а-к-кан-ндид-да-ат-т!» Это явившееся полутело было ничем иным, как самим Профессором. Притихшие на скамейках в углу двора мужики, уже принявшие по граммульке своего вечернего предснотворного, ничуть не удивились столь беспардонному вмешательству в благополучно завершавшийся день, словно нечто подобное они давно предполагали, готовились и, наконец, дождались. Не сговариваясь, хором, как после многочасовой спевки, они с оживлённой зевотой поддержали Профессора: «У-ура-а-а!» После затухания дворового эха, полутело, амплитудно покачавшись непродолжительное время на неуверенно поддерживающих его руках, хромоногим штативом расставленных на подоконнике, исчезло в пещерный мрак своего оконного проёма. Буквально через минуту полутело вновь появилось в той же незакрытой амбразуре:
– Я-к-кан-нд-да-ат! – теряя гласные, оно открыло второе отделение. Мужики, коллективно дирижируя, взревели свой припев: «У-ура-а-а!»
Те, кто мог считать, давно уже сбились на количестве аналогичных выходов. Казалось, что этому концерту, составленному из его бессчётных отделений и неожиданных антрактов, не будет конца, и разорванная им в клочья ночь, предстанет зеркальным отображением дня – всё тоже, только безальтернативно и бессмысленно. При этом каждое последующее отделение отличалось от предыдущего, потерей солирующим букв и громкости, которые, правда, с лихвой компенсировались продолжительностью самих актов и сокращением пауз между ними. Завершилось выступление аж за полночь: то ли по спонтанно сложившемуся сценарию, то ли из-за распада хора, уставшего бесконечно распивать…, фу-ты, распевать один и тот же припев. Лишь к полудню следующего дня выяснилось, что этот «никчемный шмыг-шмыг очкарик» по прозвищу «Профессор» накануне защитил собственноручную диссертацию кандидата наук на какую-то физико-философскую тему, название которой невозможно произносить в приличном обществе, так как можно ошибиться или что-нибудь перепутать, чем оконфузится самому, оскорбить слух других и даже пошатнуть чьи-либо моральные устои.
Весь двор был взорван восторгом этого научного и общественно значимого события. Все жильцы поздравляли друг друга, словно Профессор был их близким родственником или, по крайности, соседом по лестничной клетке. Главное, что все восхищения и дифирамбы были искренними – теперь у них есть СВОЙ кандидат наук! Значит всё правильно, значит не зря все эти годы, они мирились со всеми его странностями и «не очень обижались» – ведь это они все вместе вырастили такого своего выдающегося сожителя по их двору. То бишь и к диссертации с открытым содержанием и табуированным наименованием они имеют непосредственное личное отношение. Сразу же выяснилось, что на самом деле подлинное имя Профессора… Впрочем, это неважно: все так и продолжили называть его по когда-то всем двором наречённому – «Профессор».
И были столы во дворе, и песни, и поздравления, и громкое дружное «ура», и даже детский концерт – а как же иначе, ведь не каждый день такое событие происходит. Правда, Профессора на этих празднованиях не было. Но никто об этом не думал – все всё понимали без слов – Профессор был в их сердцах, а все тосты – в его и в их с ним честь… Так что, как говориться – знай Наших!
А вот защитил ли Профессор свою докторскую диссертацию и когда, как она называлась и каким показательным выступлением это было отмечено, настоящая история умолчала.
Эпилог.
Главное! Главное – никогда со злом не думать и уж тем более не говорить о том, о чём и о ком сами же ничего в точности и не знаем.
Автор публикации
