Пургаторий грусти

— Знаешь, Ань, так странно: обычно я чувствую очень сильный разрыв между собой в начале и в конце года. А сейчас, хотя столько всего было — даже не верится! — я как будто… Не могу понять! Я не та же — совсем нет, но ощущения те же, внутри то же…

Аня аккуратно смотрит на меня, развалившуюся на её кровати, своими знающими глазами и боится, что я прочитаю в них правильный ответ. Смотрит и не хочет, чтобы я копалась в себе и её взгляде.

Что такого помнит и понимает она, чего не схватываю я?

— А, я вспомнила! Тот день. С диваном. Да?

Аня тихонько и крепко кивает головой. «Мне жаль, Лиля, но да, ты, конечно, не могла не понять этого сама»

Почти ровно год назад в мою грудь упруго ворвалась тающая отрава. Я открыла утром глаза — и очень сильно удивилась этому. Неприятно удивилась.

Искреннее недоумение заставляет мою голову, придавленную одеялом, кататься по подушке. «Как это? Ещё день? Но я ведь не выдержу, это невозможно! Я не смогу, не смогу! Как я вообще могла проснуться сейчас? У меня не было на это сил! Странно: получается, я ложилась с расчётом не проснуться? Я этого не осознавала»

Но надо было как-то принять очевидное, сползти с кровати на пол, поменяв положение с горизонтального на вертикальное, и задышать, пусть и с помехами.

В тот день мне надо было поехать за диваном — не себе — в магазин, в котором его очевидно не было бы. Надо было провести день, заранее обреченный на разочарование в системе продаж, обществе потребления, своих финансах, отношении близких ко мне.

И вот мы с Аней прёмся в Hoff, который, кажется, вообще не предназначен для того, чтобы туда шли своим ходом. Прёмся в зимнем сыром мраке вдоль гремящей автострады по дырявому асфальту, перепрыгивая через снежные ямы, сёрфим по ледяным горкам, чтобы чуть не попасть на удочку безжалостного к моей неопытности продавца и после многочасовых переговоров ничего не купить.

Я вдохнула в то утро какую-то плесень, которая осела и стала разъедать меня. К концу 21 года я стала полой.

К концу 21 года на том диване, который я всё-таки купила, сидят чужие мне люди. И я не могу согнать их с него своим повелительным «Уйдите вон, я не хочу, чтобы вы были здесь!»

А ведь это мой диван! Это я продала предыдущий, это я долго выбирала новый, это я нашла подходящий, это я купила его! Я! А вы пришли и сели сюда, даже не спросив меня, хочу я этого или нет! А я не хочу, я против! Уйдите, уйдите с моего приятного на ощупь, крупной серой вязки дивана! Он дешевый, но дался мне такой дорогой ценой…

Но я не могу согнать их даже кулаками. И за неподобающее поведение ругают меня, а не их. И выгоняют меня, а не их.

Но коррозия, усиливая старую отстранённость от живой жизни, раз за разом всё эффективнее помогает мне справляться с поражениями.

— Да, объясни мне: как ты начала писать эти тексты? Почему?

— Это странно, но моё восприятие окружающего очень сильно отделено от меня самой. То есть я всё вижу со стороны. То есть любое моё воспоминание я вижу не своими глазами: я там вижу и себя, как других. Я так помню даже то, что было минуту назад. Я вижу жизнь как книгу.

Час ночи. Я сижу на лавке в зале станции метро Университет. Пробегает красивая женщина в интересной кондиции, медленно спешит к вагону. Беззаботно, уверенно и даже непротестно поправляет свои красные колготки под юбкой. И неэлегантно, но со уважаемой внушительностью заходит в вагон.

Я еду в такси. Водитель делает маневр, притормаживает, вытягивается к соседнему пассажирскому креслу и поднимает ладонь в боковое стекло. Простой жест, но он по-красивому крепкий, он тяжелый от заложенной в нем благодарности. Для него нужно усилие — и хорошие водители делают это усилие, и не раз в день.

— Всё кажется мне очень кинематографичным, и люди представляются персонажами. И ещё я вижу какие-то странные связи между событиями и своими ощущениями, какие бывают только в книгах. И это очень тяжело, Настя. Это так тяжело… Я как будто не живу, понимаешь? Как будто по-настоящему ничего не чувствую — я только читаю. А потом я вдруг подумала: «Ну, если ты видишь книгу, так напиши её!» И всё. Ты бы знала, какое это облегчение! Эти тексты лечат меня, я лечусь ими! Мне больше не надо нести этот груз одной! И мне больше не надо винить себя за то, что я…

Посторонняя?

Вот и причина странного чувства. Внутри гулко так же, как было в начале года. Но тогда я боролась с этим, а теперь перестала: ведь именно отчаянные попытки залить покореженную форму новым сплавом заставляли двигаться вперёд — к природе, искусству и людям. Я искала и ищу их, и дышу ими, пока хватает зараженных никотином легких.

— Здравствуйте! Вы, кажется, сильно пьяны, и Вам, наверное, не стоит вставать на самокат. У Вас всё в порядке?

— А что? Ты вообще кто?

— Э-э-э… Не знаю. В каком смысле?

— Ну… По профессии! Тебе вообще сколько лет?

— Мне 20. Я филолог.

— Филолог?! А я, я — реанематолог-анестезиолог, и мне 55! Что ты, филолог — ха! — чем ты — ты! — можешь мне помочь?!

— Я могу поговорить с Вами.

— Хм… Да, правда. И ты что, реально готова меня слушать?

— Ага.

— Удивительная ты… Ну давай…

— Здравствуйте! Вы потерялись, да?

— Ой, дочка, спасибо тебе! Чтоб у тебя всё получалось, спаси тебя Бог, чтоб жених был хороший!

— Девушка, а почему Вы сидите здесь и плачете? Я бы спросила, всё ли в порядке, но очевидно, что нет.

— Меня бросил мой мужчина. Он женат и не хочет бросать её ради меня.

— Мне жаль.

— Мне тоже. А у Вас есть парень?

— Нет.

— Ну пойдемте вместе? Я, правда, уже пробовала лесбиянить и мне не понравилось, но почему нет.

— Э-э-э… Ну… Пойдёмте, посидим в кафе.

Сташейко слушает меня и не знает, как реагировать: смеяться или восхищаться. «Лиля, я не понимаю, откуда у тебя силы на всё это?»

Да я просто книжку пишу, вот и всё. А книжка должна быть интересная и со смыслом. И я бросаюсь к чертям и праведникам — какая разница? — чтобы найти в неизвестном новое. Наверное, поэтому на вопрос, как прошел мой день, я обычно отвечаю «странно!», а реплику «я решила поехать сегодня…» продолжают за меня: «…в Муром?»

В пять утра любитель травки Элиас высаживает меня из машины в деревне у швейцарского озера.

— У тебя есть интернет?

— Нет, но я загрузила карту.

— Хм, ладно. Bonne chance, aventurieuse russe!

По-французски звучит лестно, но недоуменно-веселую интонацию и напуганно-восхищенный взгляд можно перевести как «Ну и шалая же девка!»

И это был лучший день уходящего года! Долгая прогулка вдоль озера с низкими зелеными холмами, квадратные шале с красными и сиреневыми створками, деревни, где самое высокое здание — церковь, мокрая, странно-мягкая трава с милыми цветочками, бонжур от идущих навстречу жителей. Перепутье трех дорог с тремя разными видами, на котором я минуты 3 крутилась вокруг себя и бормотала: «Господи боже, господи Иисусе!» Дождь, уже французские Альпы, а потом марш-бросок на выставку Пьера Боннара в промокшую до нитки, блестящую от воды Лозанну. Вечная, но движущаяся тишина и вкусно-прохладный воздух преодолевают мою телесность и разливаются во мне целебным сиропом, мягким средством от накипи и ржавчины.

Что-то похожее будет и в Москве, но с русским колоритом отмороженности. Выхожу с попойки на окраине города в сухую, безжалостно-колкую зимнюю ночь, почти попадаю под машину, прусь к станции через одинокие промзоны, чтобы встретить подругу в Шереметьево. Жесткое черное небо, резкие белые ветки, прозрачный свет столбов, который гасит снежная пыль на рельсах. Тишина сверкает, но не блестит. Всё замерло и перестало находиться, просто чтобы показать этот звон.

Мои малиновые пальцы пытаются перевернуть страницу томика со средневековыми французскими балладами и рондо. Я всегда беру его с собой, когда знаю, что мне будет особенно грустно и далеко.

— Лиля, так быть счастливым стыдно? Или стыдно быть несчастливым?

— Ну это же наше, русское, это же всё про чеховского человека с молоточком. В нашем счастье надо помнить про тех, кто страдает, должна быть ложка дегтя.

— Я не понимаю, как наша нация может жить! Нация, рождённая для текста, апатия как черта характера, постоянная готовность умирать — отсюда готовность умирать за что-то, вечная глубокая рефлексия, отсутствие идеала…

— Мне этого так не хватало на стажировке… Они все такие веселые! Я говорю одному испанцу, который учит русский: ты уже понял, что значить страдать и наслаждаться страданием, но не из жалости к себе, а как тем, что открывает тебе в жизни главное? А он в ответ просто ржёт! Они не понимают.

— Ты думаешь, он действительно не понял?

— Разумеется. Блин, Лиза, а можно я напишу про это текст?

— Лиля, ты пишешь про это всегда. Ты именно про это и пишешь.

И чем больше я пишу, тем реальнее моя жизнь.

Не было бы синяков и шрамов, вредных привычек и рискованных предприятий, сделанных немной для меня — не было бы тех, кто приходит посидеть на моем диване и выпить — какао на миндальном молоке, чай на ананасовом соке, шампанское или ипу. Тех, кто готов попереться ради меня в магазин — за диваном, марципаном или веганским вариантом пирожного-картошки. Тех, кто ради меня пытается полюбить Гражданскую оборону, тех, кто ждет моих песен, тех, кто читает мои тексты. Тех, кто — Господь! — лечится моими текстами.

Тех, кто поможет мне выгнать интервентов с другого дивана. Ключи отобрали — ну и что? Я вышибу дверь плечом.

Кстати, последний перформанс в этом году — музыкальный. Ставить пластинку за пластинкой, подпевая сначала Джимми Хендриксу, потом Кино, потом Эдит Пиаф. Чокнутая на музыке, забываю танцевать.

— Ань, если я смогла выучить мелодию любимой песни The Cure, то и Джимми сыграть смогу, верно? Всё, это цель на следующий год!

Сажусь за стол и чувствую, как шевелится победившая, но порабощенная мной плесень.

— Эй, Цой, ты чего?

— Ничего. Страшно, как-то бесполезно, завтра, бессмысленно… Но да это неважно. Я всё сделаю, — бессвязно морщусь: Аня и так поймет. — Слушай, знаешь, что я недавно у Карла Орлеанского нашла?

— М?

— Пургаторий грусти

— Уо…

— Угу… Ну, там в сноске написано, что это всё клише, и вообще стих был про любовь, конечно: вот мол, моя душа попадет в Рай влюбленных, а здесь я в Чистилище грусти. Но да какая разница, а? Пургаторий грусти. Красота!