Пульсация хтонических вод

Пульсация хтонических вод

 

 

«Звук: первобытная алчность поглощения».

Владимир Сорокин. Пир.

 

Малейшее движение приносило боль. Пульсация хтонических вод, трепет ресниц. Всё оборачивалось невнятной агонией. Тряслись бы руки. Ручка бы выскакивала из пальцев. Если бы руки и пальцы были. Но он сгрыз их одними из первых. Сначала в ход пошли ногти. Их треск и зубовный скрежет будили его по ночам. И до утра уже не уснуть. Разливалась злоба щедрым кувшином. Он грыз уже пальцы. Зубами отрывал лоскутки кожи, потом отслаивал кусочки мякоти, корча страшные рожи. Запекалась липкая кровь. По утрам коричневые пятна на ладонях и постели. Он слизывал их языком, сосал простыню, а по спине рассыпались искры. Когда на пальцах уже не осталось что грызть, он обратился к губам и внутренности рта. Во сне он посасывал косточки изжеванных пальцев рук.

 

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

В стылой тупости ночи он психанул и, задыхаясь от гнева, откусил кончик языка. Перестав копошиться под одеялом, он притаился и стал следить за тем, как рот наполняется кровью. Так, в оцепенении, и уснул. Уснул с непрожеванным кончиком во рту, оставив его мариноваться в кровяной слюне. Проснувшись, он с удовольствием проглотил его, полупереваренный за минувшую ночь. Таким был завтрак в то утро. Шевелились волосы на голове. То – букашки пожирали его перхоть, расплодив полчища гнид среди сальных наростов. Подушка пропиталась кровью, что натекла изо рта. Он перевернул ее и завалился спать снова.

 

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Она пыталась навещать его чаще, но он был согласен видеть ее лишь пару раз за неясный интервал. Да и те ее приходы воспринимались им как бедствие. Она наводила порядок в его каморке, насколько это было возможно. Меняла постельное белье; стирала тряпочкой пыль и кровь с письменного стола; выбрасывала гниль, что воняла в углу. Кормила его. Сам он не притрагивался к еде, наблюдая за тем, как та стухает, раскиданная по углам. Его затворнический рацион состоял из ногтей и кожи. Навещая его, первое, что она делала, – это ложка за ложкой впихивала в него еду. Он отказывался жевать, плевался, выдавливал серо-гнойную кашицу языком изо рта. Эта пена застывала у него на лице клоунской улыбкой. Временами его приходилось долго колотить и пинать, чтобы добиться покорности. Однако потом она поняла, что избиения приносят ему извращенное удовольствие. Она зареклась его не бить. Но постоянно срывалась. И наконец привыкла к насилию; даже тогда, когда он послушно ел.

 

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Она скрупулезно и надежно забинтовала каждый палец. Теперь его руки походили на соцветия зефира. Этими отростками он пытался держать ручку, но ручка выскальзывала. Он обратился к карандашу. Но карандаш быстро тупился. В конечном счете, он его сгрыз, изранив рот занозами. Рот превратился в скопление боли и пульсации. Язык покрыли язвы. Они гноились. Надувшиеся горячие блямбы лопались – так он обедал, запивая гной кровью, что сочилась из нездоровых десен. Наевшись таким образом, сытый зловонием и скверной, он засыпал в густом рокоте снаружи.

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

Под бинтами чесалось. Жутко и проникновенно. Кое-как, исковерканным ртом, он лишил пальцы бинтов. В уголках губ появились ранки. За ночь они, ссохшиеся, образовывали карминовые струпья. От активного движения челюстями они рвались и крошились кристаллами соли, ранки разъедала слюна. Под бинтами ожидаемо оказались потрясающие огрызки. Только на паре пальцев сохранились ногти. На остальных вместо ногтей было месиво из кожи и мякоти. Он понюхал пальцы – пахло мертвечиной и сыром. Он облизнулся – уголки рта обожгло. Прикусил изъязвленный язык. Это принесло возбуждение. Он сел писа́ть…

 

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Его разбудили кишки. Переполнившись, они подавленно требовали испражниться. Он встал с постели. От постели несло мочевиной и сыростью. Слизав с пальцев выделившуюся за время сна сукровицу, он поплелся в туалет. Каменный пол и каменные стены отдавали синевой. В гробу туалета он уселся на холодный унитаз и кое-как выдавил из себя сначала длинный шмат кала, который бесшумно поник в невидимой пустоте. Потом с неимоверным усилием он изжил из себя еще два сгустка, которые тоже канули бесследно. Но в прямой кишке как будто бы оставалось еще что-то. В утробе сгущенных запахов он чувствовал себя в безопасности, ему было хорошо и дремотно – всюду распространился серно-творожный запах брожения и вареных яиц. Покоя не давал только сфинктер, заткнутый невнятной пробкой. Он глубоко вдохнул носом и, скрючившись, стал тужиться. В голову ударила кровь, череп стал переполненным бутоном, трещала гортань, а шея вспучилась, покрывшись сетью натянутых жильных ниток. Но сколь бы ни были велики усилия, комочек кала так и пребывал на прежнем месте, выказывая спесивое упрямство, будто на него не действовали никакие законы бытия. А он всё тужился, лицо и уши пылали от прилившей крови, в черепе бурлила магма, виски ломило, глаза были готовы лопнуть. Он боялся расслабляться – казалось, что сердце не выдержит такой встряски и взорвется. Но легкие требовали кислорода, поэтому пришлось сбросить давление и вдохнуть. В зрачках взорвался фейерверк, искры рассыпались по всей голове. Пространство стало оранжевым и смачно пульсировало, прыская красными струями. Из-за головокружения он чуть не свалился с унитаза. Когда стены туалета обрели привычные синие очертания, он смирился и, раскорячившись, подтерся, внимательно вглядываясь в отпечаток грязной задницы на бумаге после каждого промакивания. Как только отпечаток стал удовлетворительно бледным, он бросил скверный, порочный комок в унитаз и спустил воду. Уставившись в бурлящий поток, он ждал, когда вода успокоится, дабы убедиться, что всё смылось. Но на поверхность всплыл коричневый комочек. Он дождался, когда наполнится бачок, и смыл снова. Но комок так и вертелся в унитазе. Он тяжко вздохнул и, переминаясь с ноги на ногу, принялся вновь ждать, когда вода наполнит бачок. Смыл. Говно никуда не делось. Оно, омытое неединожды пущенным потоком воды, блестело и казалось гладким камешком с побережья. Он уставился на него, пытаясь испепелить недовольным взглядом, но тщетные эманации ничего не давали. Он сел на корточки, чтобы получше рассмотреть: прозрачную воду и тот безмятежный комочек. В голове мелькали мысли, но он старался отнять их от себя. Однако ж они были сильнее всякого притворства и противоречия. Наконец он решился: запустил ладонь в воду, подхватил ею каловый камешек, вытащил. Вгляделся в него и отправил в рот. Встал, быстро его прожевал, проглотил не без удовольствия и вышел из туалета.

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

 

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

Пальцы покрылись корочкой. Уже можно было держать карандаш, не испытывая мучений. Но всякий нажим на бумагу оставлял только грязь и грифельные крошки. Мысль спотыкалась. Сонный и голодный, он от слов, исчеркав их, переходил к рисунку. Уже которая тетрадь заполнялась только небрежными кубами и узорами из них. Так прошел еще один день. Пожевывая губы и щеки изнутри, он переносил свое состояние в невостребованный дневник: кубы заполняли все пространство листа. А когда надежда угасала, укладывался на кровать и ждал прихода рассвета. В постели он думал об еще одном бесцельно прожитом дне. Смотрел немигающим взглядом на свою келью и размышлял, как бы изменить что-то; но идеи были тоже сонными и даже полумертвыми. Скорее, грезы, чем осознанный план. В нем поселилось смутное предчувствие. Пробуждение сопровождалось болезненным пульсом в зубах и языке. На нем снова вспухли нарывы. Они протуберанцами вырастали, как грибы на исковерканном пне. Язык, по ощущениям, походил на пузырящееся тесто. Болели пальцы. Они полопались и опять кровоточили. Быть таким, каким он был сейчас, становилось невыносимо. Тогда-то он и задумал сменить пол.

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Он проснулся от жуткого голода. Свалившись с кровати, он облазил все углы, но та слизь, в которую превратилась еда, была уже непригодна в пищу. Несмотря на это, он, конечно же, всосал всё до последней капли. Но коричневая желеобразная масса вышла из него с желчью всё той же коричневой желеобразной массой и расползлась обратно по углам. Он безнадежно окинул взглядом жилище. Мелькнула мысль о том, чтобы выпить чернила из ручки. Но передумал. Вместо этого он разгрыз губу и стал цедить кровь. Уселся на кровать, рассмотрел пальцы: на них не осталось питательной мякоти – только узловатые рубцы. Попробовал погрызть рубцы. Но из-за этого только разболелись зубы. Мусоля изжеванные губы, которые стали походить на две рваные гусеницы, он ощупал себя. В осмотре дошел до ног и вспомнил про икры. Не зря же они так называются: наверняка там есть, чем подкрепиться. Если и не рыбьими потрохами, то хотя бы человечьим сгустком. Он подогнул к себе левую ногу и, вооружившись остро заточенным карандашом, стал с силой тыкать ногу. Сначала ему показалось, что он стал восковой фигурой – не было крови, а плоть обрела странную консистенцию, она податливо впускала в себя карандаш, чуть проминаясь под нажимом, а потом выпускала его без сопротивления. На месте удара зияла черная дырка. Рядом с ней появилась вторая. Лишь после третьего удара отверстия начали заполняться маслянистой жидкостью, которая, изливаясь наружу, приобретала красный оттенок. Теперь карандашом он кромсал сплошное багровое месиво, оно хлюпало, разлетались брызги. Когда карандаш уперся в кость, его деревянный корпус переломился хрустнув. Вытащив из раны ошметки карандаша, он принялся в ней копошиться пальцами, пытаясь нащупать что-нибудь съедобное. Ясное дело, он надеялся обнаружить там рыбью икру. Но был бы рад любой снеди. Он взялся за края раны и широко их раздвинул. Там, в пробоине, виднелись странные движущиеся структуры, они состояли из многоуровневых фракталов и закручивались воронкой, перспективой уходя глубоко внутрь покалеченной ноги. В каждом фрактале были двери и окна, они то открывались, то закрывались, а еще в красной мясной пучине можно было разглядеть зубы, языки и множество жерл, которые оказывались размножившимся горлом, и в нем что-то булькало. Из горла доносились голоса и кашель. А потом горло стало захлебываться, в нем забурлила вода, чей уровень стремительно поднимался. Вода затопила двери и окна, под водой скрылись зубы и языки. Наконец вода неостановимым потоком стала выливаться из раны. Из воды выскочила рыба и в полете устремилась прямиком ему в рот. Он поймал ее зубами, раскусил надвое, прожевал и проглотил. А вторая половина упала обратно и утонула. Вода окрасилась красным. Теперь из раны вспененным потоком била кровь. Он вознамерился остановить грандиозное кровотечение ртом. Он раскрыл его так широко, как мог, и накрыл им поток. Нескончаемый столп  жестко врезался ему в горло. Он стал, как змея, интенсивно и глубоко сглатывать, таким образом испив всю кровь, хлещущую из потустороннего жерла. Утолив жажду и наевшись рыбой, он вытер губы-гусеницы рукавом рубашки, перевел дух и, удовлетворенный, лег спать на мокрые простыни. Пол был полностью залит водой и кровью. Из пробоины в ноге доносился густой рокот.

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Во сне у него дернулась нога. От этого и проснулся. Удивительно, но пробоина в ноге не болела. Рана высохла, и теперь напоминала копченый окорок. Он не отказался от решения сменить пол. Это нужно сделать во что бы то ни стало. Отломив от ручки кусок пластика, он тем самым обзавелся острым инструментом. Распорол им кожу на пенисе и принялся выворачивать орган наизнанку, воспроизводя по памяти ход операции, виденный им когда-то. За этим занятием она его и застала. Ее ужаснули красные лужи по всему полу, ужаснула окровавленная постель. А от непотребства, которым он занимался на кровати, она пришла в бешенство. Бросилась к нему с криками, но было уже поздно его останавливать: он намертво впился рубцеватыми пальцами в собственное мясо и завороженно плел из него новый узор. Она хлестала его по лицу, пинала и грызла. Но это нисколько не мешало производить модификацию. Наконец ему удалось вывернуть член наизнанку, тот повис красными лохмотьями, напоминающими мясистый индюшачий нарост. Он скомкал простыню и прижал ее между ног, оставив продолжение операции на потом. Она смотрела на него ошарашенно. «Зачем?! Зачем ты это сделал!» Он промолчал. Она повторила вопрос. Но он вновь не ответил, а только лег на кровать и отвернулся к стенке. В слезах, она распаковала еду и разложила ее на письменном столе. На нем были разбросаны обломки ручки и карандаша. Еду она съела сама, смачно заглатывая большие ломти ветчины и хлеба. Она ела машинально, сидя за его столом и задаваясь вопросом, может ли быть что-то после такого? Ведь она – женщина; а он больше не мужчина. Запив всё соком, она обернулась к нему и почувствовала вдруг и завороженно, как тепло растекается по ней сладким медом. Она присела к нему на кровать – от постельного белья несло прокисшим потом, – стала гладить его по голой ноге. Когда ее рука провалилась в глубокую рану, она, дернувшись, одновременно и удивилась, и приняла это как само собой разумеющееся. Вздохнув, она перевернула его на спину. Он делал вид, что спит. Но она знала, что, когда он спит, он сосет изуродованные пальцы рук. Простыня, которой он заткнул пах, вся пропиталась кровью. Казалось, что ткань срослась с его телом. Так оно и оказалось, когда она захотела убрать простыню и посмотреть на плоды его ненависти к себе. Едва ли можно было точно определить, что являлось человечиной, а что – тканевым ее продолжением. Она попыталась отодрать простыню от его вывернутой наружу красной, в прожилках мякоти, но он закричал от боли и пнул ее в лицо. Удар снес ее с кровати. Ей понадобилось время прийти в себя. А он так и лежал навзничь с раздвинутыми ногами и промежностью напоказ. Теперь его половые органы представляли собой потрясающее зрелище: месиво кожи, мышц, красно-черных сгустков и мокрой ткани. Она вернулась к нему на кровать и стала покорно ласкать его тело. Расстегнув на нем рубашку, она плавно водила ладонями по его груди и животу. Нежно касалась лица, осторожно трогала гусеницы губ и сомкнутые веки. И вот она наклонилась к его павлиньему детородному комплексу и прильнула к нему губами, готовая самозабвенно нацеловывать это извращенное чудо. У нее во рту вкус крови и гнили мешался со вкусом недавно съеденной ветчины и непомерной любви.

 

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

 

 

Она промокнула губы салфеткой и ушла, аккуратно обходя лужи крови на полу. А он застыл в сонном оцепенении. Ему снилось, что в его жилище кто-то пришел и поселился там без спроса. Этот кто-то был невидим, он вселял страх и ужас, как шорох в кустах ночью, ведь шорох мог быть кем угодно. Он хотел поймать невидимку и одолеть его, оттого, усевшись на кровати, он вглядывался в пустоту перед собой, точно зная, что там не пустота, а тот незнакомец, что вероломно завладел его покоем и мирным унижением. В томном блуждании и нежности мышц он вскакивал с кровати и бросался вперед с выставленными кулаками, но проваливался сквозь пространство без каких-либо препятствий. После этой неудачи он решил внимательно вглядываться в мир, чтобы уловить даже самую незаметную пульсацию, дрожь сердца, что волнует всё вокруг, аки сверхмассивный космический объект. Он застыл посреди комнаты, поодаль от кровати и стола, и ждал, как насекомое в янтаре. Каким-то образом он отделился от своего тела и мог смотреть на себя как зритель. Новыми глазами он понял, что невидимый страх и ужас надвигается на него. Тело его бросило платок на движущийся под пространственной простыней объект, платок изогнулся, упав, и повторил очертания незваного гостя. И тот стал видимым. А он вернулся в свое тело и схватил страх и ужас бытия одной рукой. Им оказался очень маленький человечек, скверный мужичок, похожий на игрушечного пупса. Он глядел злобно и готов был выскочить из западни в любой удобный момент. На вид пупсу перевалило за сорок, на лице неприятная бородка и усы, плешь, нос картошкой, глазки бегают. Пупс был загорелым, представлялось, что он служит в порту; под стать и его наряд – купальный костюм в синюю горизонтальную полоску. Пупс пытался вырваться, он извивался и дергался, а еще корчил рожи и плевался. Он знал, что пупса следует во что бы то ни стало утопить. Поэтому сжав его так, что у того выпучились глаза и покраснело лицо, он понес его в туалет. Заткнул раковину тряпкой, включил воду. Когда раковина наполнилась, он погрузил пупса на дно. Но в руке у него был уже не пупс, а странная кислотного цвета рыба с широким, раскрытым ртом. Он вгляделся в нее, решил потрогать, но рыба угрожающе присосалась к его пальцу. И не отпускала, пока он не сдавил ее упругое брюхо. Рыба издала булькающий звук, как если бы из нее выдавили внутренности. Рыба скукожилась. Он опустил ее в воду, она стала задыхаться. От ее потуг в нем проснулась жалость к живому, беззащитному существу. Но потом он вспомнил, что держит в руках вселенский страх и ужас; и если рыбу не утопить, экзистенциальный кошмар поглотит все живое, в том числе и его. В первую очередь его. Однако рыба так жалобно кряхтела, так отчаянно билась в его руках, что не пожалеть ее было трудно. Он несколько раз вытаскивал ее. А потом снова топил. Наконец рыба сдохла, в ней больше не бурлил бульон из ребер и души, рыба обмякла и стала целлофановой оболочкой, вымоченной в воде. С ним рядом стоял еще кто-то. Он неотрывно наблюдал за экзекуцией, порой давал советы. А сейчас начал вещать нечто странное: якобы убийством рыбы он умудрился вызвать Сатану, и теперь явление Сатаны – лишь дело времени. Его глаза будут пылать огненными шарами. От монструозного голоса внутренности его ужмутся и в мгновение ока сгниют. Его приход станет последним куском существования, который каждому запихают в рот и заставят прожевать. Он и раньше знал, что еда – от лукавого, но теперь тому есть доказательства. Теперь апокалипсис дьявольских яств не за горами. Уже сотрясается твердь земли, уже камни крошатся от вибраций, бытие рассыпается ядовитой пылью и заползает в нос и горло, разъедая розовые туннели. И шипит густой рокот…

 

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

 

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Пробуждение было мучительным. Во сне страшно и непонятно, в реальности бесприютно и тошно. Враждебные силы пригвоздили его к постели. Он  не мог встать и даже пошевелиться. Только ресницы трепетали и глаза бегали. Быть больно. Голод бурлил в утробе. Рот пересох и трещал, или то трещали суставы челюстей – неясное размышление наводило скуку. Ему удалось приподнять голову. Оцепенение отпускало. Скосив вниз уголки рта, он в кой-то веки заинтересовался пальцами ног. Они были не тронуты зубами, мясо на них, хоть и тонким, но слоем манило его прожорливое нутро. Он задался вполне резонным вопросом, почему же раньше он не утолял голод этой частью своего тела, ведь это, как будто бы, очевидно. Однако факт остается фактом: в бреду и мании он упускал очевидности, уносясь романтически на поиски уродливых форм.  Он вскочил с постели, сложился пополам и начал грызть пальцы на стопах. Он не стал методично обгладывать кутикулы, а принялся откусывать сразу целые фаланги; и глотал не жуя. И через какое-то время, насытившись, он лишился первозданных ног. Но его зело распаленное обжорство не желало вздремнуть до следующего утробного пароксизма, оно требовало еще пищи. Не имея сил устоять, он накинулся на пальцы рук, и так им уже источенные. В приступе ярости он запихивал палец полностью в рот и выдирал его из суставной ложбинки с оглушительным влажным хрустом. Гусеница хотела стать бабочкой…

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Во сне упал с кровати. От удара он проснулся и сначала не понимал, что происходит вокруг, а потом с ним конкретно. Было темно. На пол стелилась лунная дорожка, исходящая из высокого – на уровне человеческой головы – окна. На него что-то давило сверху и не давало встать. Он, распластанный, как черепаха, кряхтя и брыкаясь, предпринимал попытки сдвинуться с места, но мгновенно выбивался из сил. Энергия покидала его, едва он начинал что-то делать. Явственно ощущались эти потоки, тонкие желтоватые струйки, что сочились, казалось, из многочисленных дыр, и мешались с воздухом в густую амальгаму. По телу растекалась расслабленность, как теплое покрывало, оно укутывало его. И голове так приятно обиталище на полу, и щека так сладко сплющилась, и слюна течет и капает с выставленных губ, аки сон то, а не паралич, и спина растягивается просторно и лакомо, и ногам пристало вытягиваться, точно они пластилиновые, равно как и рукам. И вот, растекшийся, он стонал от наслаждения. И пялился он глазами вытаращенными на пол с немыслимой ранее точки. Захватывал часть стола и стул. Оглядывал жадно углы и стены, высматривал лунный свет, и слезы текли щекотно, мило от яркого обожания.

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Его вернула к жизни боль. Нечто терзало его плоть между ног. Когда он очухался, то понял, что то – горячая моча, вытекающая на оголенные нервы. Под ним уже образовалась лужица, пахнущая прогорклыми злаками. Но мочеиспускание не желало прекращаться: изуродованный, вывернутый наизнанку пенис уже не мог препятствовать этому процессу – прерывистая струйка шла откуда-то из глубины промежности, и всё, чего касалась едкая жидкость на исходе тела, вопило от жгучей боли, будто к неприкрытым ранам прикладывали раскаленное клеймо. Он корчился на полу и кряхтел, пока моча не иссякла. Постепенно нервы успокаивались, боль утратила краски и глубину, он расслабился, но по прошествии пытки осталась дрожь. Он с облегчением пил воздух, прижав к остаткам гениталий красную павлинью простыню, что теперь была от него неотделима и служила половым украшением. Растекшаяся лужа мочи распространяла зловоние и аммиак.

 

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

Простыня была вирусом. Он догадался об этом не сразу. Лишь тогда, когда простыня стала вероломно вплетать свои нити в его волокна. Он так и лежал распластанный на полу, без возможности пошевелиться. Сначала простыня полностью поглотила мошонку, опутав тестикулы и пенисные ошметки тугой тряпичной материей. Простыня срасталась с телом, всё глубже внедряясь в организм. Он чувствовал червивое копошение нитей в желудке. Порой вирус был тактичным и милосердным: щекочущими паразитами нити обитали в прямой кишке и простате; и, если бы гениталии были целы, он бы мог испытать возбуждение и даже оргазм. Но в мышцах и костях вирус был изувером: нити вонзались в мышцы острыми иглами, а потом, неумолимые, блуждали под кожей, учиняя нескончаемую пытку, полосуя и кромсая мякоть. Под кожей нити ткали борозды и каналы, пропитывались кровью, набухали, спели и цвели, разрастаясь, они распространялись чудовищными метастазами. Ткань, как лезвие, медленно и мучительно врезалась в плоть. А кости вирус крошил и переваривал. Желеобразная сероватая субстанция потом выделялась через нос, рот, уши, глаза и даже поры.

………………………………………………………………………………………………………………………………………..

 

Он стал одной сплошной заплаткой. Тканевым мешком, набитым потрохами. Он кое-как вскарабкался на стул и уселся перед кипой исписанных и изрисованных тетрадей. Там же валялись огрызки карандашей и ошметки ручек. На столе засохли пятна крови и писчей пасты. Он неизвестно чем на всё это уставился и неизвестно чем тяжко вздохнул, испустив струю вони. В таком положении она его застала, когда пришла навестить. В руках пакеты с едой. Она стояла в проеме двери, застыв в нерешительности. Луна осветила черные пятна свернувшейся крови на полу и там же белые бляшки, как ей подумалось, жира. Едва ли можно было догадаться, что эта студенистая масса когда-то являлась крепким скелетом. Его она не смогла разглядеть. Ни на кровати, ни за письменным столом. Ее это насторожило. Возможно, он в туалете? Но в районе стола что-то булькнуло. Приблизившись, она, ошарашенная, раскрыла рот, но не смогла ничего сказать. А потом тихо: «Ты добился, чего хотел?» Мешок вздохнул – в воздухе повисло густое зловоние. Мешок дернулся в ее сторону, будто тем самым он обратил к ней лицо. Так они смотрели друг на друга, долго и вкрадчиво. Она – с долей материнского принятия; он – с угрюмым раскаянием. Потом он принял свое первоначальное положение и будто скукожился под ее сверкающим взглядом. Внезапно она схватила со стола кусок обкусанного карандаша, воткнула в мешок и решительно дернула вверх. Из вспоротой ткани на пол вывалились красно-синие кишки. О твердую поверхность они шлепнулись со смачным чавканьем. Мешок булькнул и сдулся. Она вытряхнула остатки внутренностей в общую кучу и отбросила пустую оболочку в сторону. Опустившись на колени, она принялась запихивать потроха любимого в рот. Старательно жевала, глотала, брала еще шмат скользкой плоти, вгрызалась в него, отрывала кусок, решительно его жевала и сглатывала, содрогаясь, как птица. Она поедала его до рассвета. Когда же вся плоть его была пережевана и проглочена, она припала к полу и, присосавшись к нему хваткими губами, стала громко втягивать в себя натекшую кровь. Она лизала пол, чтобы не оставить ни капли. Закончив поглощение, она добралась до кровати, упала на нее, войдя в среду его половых запахов и феромонов, и облегченно выдохнула. Сильно болел живот. Его чудовищно раздуло. Она казалась беременной… Поглаживая живот, она повторяла: «Наконец-то я вытащу тебя отсюда, милый…»

 

«ROT+ANUS»

Владимир Сорокин. Пир.