Эта фотография, вырезанная из журнала всё моё детство висела на наших цвета пожухлых листьев ГДРовских обоях. Под ней, как выяснилось позже, была томатная несмываемая клякса, похожая на гнома с лошадью без задних ног. Раньше я был уверен, что на фото моя мама с замученным безродным псом, которого она однажды спасла. Во дворе её звали мамакошекисобак. Вот так, в одно слово. Таню считали юродивой слегка. Она жадно выхаживала паучков, червяков, птах, помоечных крыс. Один раз героически отбила голубей у своры старших пацанов. Они наловили птиц в ящик, брали по одной, затягивали веревочную петлю на шее и дубасили об дерево. Считалось почётным, если из голубя прыскали кишки от удара. Тане было тогда четыре, она с оглушающим визгом ворвалась в их круг, метко швырнула горсть песка в глаза палачу и пока все застыли онемело, вскрыла ящик и вытряхнула в небо всю стаю пленников. Зашибу, тварь – зашипел обидчик, силясь выскрести песок из слезящихся глаз. Он подскочил и слепо сшиб её тяжёлым подзатыльником на землю. Танька подползла к голубю, отковыряла тонкими слабыми пальцами из петли. Он таращил глаза, дёргал лапками и пульсировал всем телом. Тёплый, мягкий. Через час стих и она закопала его под усохшим тополем. Другой раз малыши нашли во дворе котят, полуслепые они тыкались друг в друга возле выстеленной лопухами коробки и пронзительно пищали. Дети брали их на руки, баюкали. Кто-то вынес бутылочку с соской. Танька рванула к дворничихе бабе Тамаре, та ютила у себя всякую живность. Той не было дома, она вернулась к песочнице, там остался только скуластый пятилеток Алёха. Он виновато смотрел на Таню.
– Девчонки стали кормить котят песочком… засыпали в рот совком… а те и помёрли – всхлипывал он.
Дети накормили котят песком, уложили спать и присыпав сверху, сбежали. Танька рыдала и хоронила котят. Однажды она семилетняя шла домой с прогулки и услышала вой в кустах. Низкий, сдавленный, жуткий. Оцепенела, по полшажочка стала приближаться. В кустах сидел громоздый дворовый пёс, не мигая смотрел на неё и по морде его текли самые настоящие слёзы. Танька подошла ближе. Пёс сидел в луже крови, хвост его был туго обвит проволокой с гирляндой пустых консервных банок.
– Грузчики его на колбасу изловили – крикнул издали рослый Гарик. – Ватником накрыли, накрутили на хвост банок, ржали. Он тут бегал по всему гарнизону, бряцал, лаял, народ стращал. Собачников уже вызвали, приедут, кокнут его и на свалку, уйди от греха!
Подъехала буханка, вышли два дюжих мужика с сетью и ружьишком. Танька неожиданно для себя вдруг метнулась к собаке, закрыла её собой, обвила шею.
– Моя это, не трожьте, дураки её обидели, вылечу, моя собака.
Мужики остановились, пёс лизал ей лицо, а она всеми жилами пыталась разогнуть проволоку. Кровь лилась с хвоста, заливая руки, лицо, платье, пёс плакал, выл, но сидел смирно. И вЫходила его, потом пса забрал к себе в деревню контуженный пасечник Герман.
Я любил её больше всех на свете, хоть и почти не помню в детстве, юности. С отцом они развелись, когда мне было два. Его не помню вовсе, с тех пор мне как-то неловко носить это чужое в общем-то отчество. Помню лет в десять я упростил-таки маму отвезти меня к нему. Мы приехали без телеграмм, заночевали у деда с бабушкой по его линии, два дня не могли дозвониться, а на третий поехали к нему на работу. Он врач на скорой, вошли в служебную дверь, и он навстречу.
– Вот, сын выпросился на тебя посмотреть. Здравствуй – сухо сказала мама.
Высокий красивый, в распахнутом белом халате. Я подбежал, обнял, вжался в него. Это вышло само. Большой, сильный, неудобный для объятий, я дышал ему в живот, мне было страшно смотреть в его лицо. Он хохотнул, похлопал меня по спине.
– Молодцы, что приехали. Моя смена до утра, увидимся.
Но вечером у нас был поезд обратно, больше мы не виделись никогда. Мама много работала, приходила поздно или не приходила вовсе. Я был на попечении бабушки и деда. Время от времени в жизни мамы появлялись мужчины. Я по-щенячьи старался им понравиться, каждого вымечтывал себе папой. Помню их всех наизусть. И ждал маму. Забирался в её платяной шкаф
и дремал в мареве родного запаха. Засыпал и просыпался глядя на ту фотографию девочки с собакой. Так и жили. Потом умер дед, я окончил школу, поступил в институт, женился. У нас родился первенец Марк. Через некоторое время мы съехали на съём. Мама жила с бабушкой и стала попивать. Сначала весело игриво празднично, потом без повода, всё отчаяннее, тоскливее, горше, одиноко запираясь в комнате. Всё мои попытки поговорить пресекала, взрывно обижалась. Ещё одна узловая станция в наших с ней отношениях: она попросила внука не называть её бабушкой де слишком молода, а звать Таней. Потихоньку и я этим заразился. Время шло, у нас родилась Варя, потом Серафим. Тихо умерла бабушка. Через полгода после похорон маму разбил инсульт. Она немного восстановилась, но стала быстро умственно угасать. Врачи поставили деменцию, раньше срока отправили на пенсию. Нужна была неотлучная опека, мама требовала младенческого ухода, и мы всей семьёй вернулись в родовую квартиру. В конце этого мая будет десять лет, как мы живём вместе.
После инсульта она сперва затихла, почти не говорила, отказалась от телевизора, радио, чтива. А потом будто свет погас в ней совсем, лицо выкроилось в гримасу отвращения, остро прочертились злые морщины.
Таня, пора! Вставай, идём мыться! Вхожу утром в её комнату, в нос шибает привычный душный запах мочи. Это и есть теперь мой запах мамы. Она ненавидит подгузники, рвёт их в клочья. Полная смена белья. Мои движения короткие, отточенные годами. Мокрое одеяло, простынь, одежду, клеенку и маму в охапку и в ванную. Полоскать, в стиралку, Таню намылить. Она воет на все голоса: сволочь! сука! гестапо! Это про меня. Мыться она не любит. Вообще она считает меня, то слугой, то отцом, то не пойми кем. Про сына не помнит, разве изредка, и чаще под другими именами. Пока она одевается нужно быстро успеть помыть и проветрить её комнату, накрыть завтрак. Одна из побочек деменции – она бесчувственна к сытости. Если не опекать её на кухне, она будет есть всё, что найдёт пока не рухнет от переедания. Так уже было пару раз по моей оплошности. Я вспоминаю её прежнюю, статную, рыжую, весёлую. Ненаглядно красивую с добрыми с тонами светлой грусти зелёными глазами. Память оставляет осколки, как мы топаем из сада и вижу поражённых её красотой прохожих, они оборачиваются, охают, причмокивают, гудят машины и даже строгий регулировщик смущённо улыбается нам. У неё было удивительное иконообразной притягательности лицо. Будто остервенелый художник беспощадно загрунтовал этот лик и оскорбленный миром вычертил эту старуху с выцветшими глазами, скрюченным в тугую обиду ртом. Она жадно бессмысленно ест мутно глядя стеклянными набрякшими глазами в какие-то свои миры. Доев, медленно, подволакивая правую ногу, идёт в свою комнату, вонюче матерясь и проклиная меня за то, что больше не даю ей еды. Она уходит в комнату, оттуда снова слышны проклятия. Чтоб ты сдох! Сдохните все, суки!
Я захожу несколько раз в день к ней, чтобы переодеть в сухое, накормить; унитаз и туалетный стул она наглухо игнорирует. По странному стечению обстоятельств, каждый раз, когда я начищенный до блеска к какой-то служебной встрече иду её проведать, вся комната и она сама выпачканы в фекалиях. Мытьё, стирка, уборка. Не ропщите уж слишком за мои вечные опоздания.
Упрямо и глупо стараюсь не допускать жену и детей ко всем этим хлопотам, стыжусь что ли, это наша с мамой история. Любые контакты с ней вылезут в брань и проклятия. Как подбитая пластинка она крутит и крутит эти слова. Каждый раз стараюсь глохнуть, не впускать внутрь. Человека нельзя обидеть, оскорбить, он выбирает сам. Слова её застревают во мне, липко вползая под кожу ядовитой жалостью к себе недолюбленному ей. Ей, давшей мне клокочущую огромную жизнь со всей громадой счастья и боли.
Чего я всё ещё жду от неё, потерявшей разум и свет несчастной старухи. Зачем трепыхаю её, мучаю, со звериной жадностью выискивая в глазах хоть блик прошлого – узнай же меня, мама.
Бешусь, передаю свет и радость,
молюсь и скулю от бессилия, жалости, омерзения к себе, пока не видит никто под шумным утренним душем
Простить не могу. Я ждал её всегда. Собирал по лоскутам из фильмов и книг, ту мудрую добрую любящую любимую. К ней на колени уронишь зачумлённую жизнью голову и под ласковой тёплой рукой по волосам и ворожбой родного голоса всё пройдёт и простится всё.
Я ждал её всегда. Всё детство, потом как она найдёт себе мужа, мне отца, потом как бросит пить, и потом, после болезни, и после… Но она так и не вернулась, нет.
Столько хороших людей умирает, а Таня живёт. Почему? – однажды буднично невзначай спросил сын. Меня тогда потрясла эта мысль. И то, что он сказал это вслух. Я понял тогда, что больше всего боюсь её смерти. Она уйдёт непрощённая, неполюбленная мной, уйдёт однажды неисправимо.
А надо-то всего, сделать самое простое. Что умеют младенцы, два раза разжать рот и сказать МАМА, но желваки сцеплены, челюсти сводит, звук нейдёт.
И я смотрю на фотографию девочки с собакой из журнала, на ту мою маму, и пока ещё верю, что однажды смогу.
Сегодня 27 мая, день её рождения.
Фото: Антанас Суткус, “Девочка и собака”, Каунас, 1965 год.
Автор публикации
