Прерванная жизнь В.

Прерванная жизнь В.

Земля вся синяя как апельсин

Поль Элюар

Виолетта любила спать, так как это времяпровождение — одно из немногих приятностей, которые можно получить бесплатно и пользоваться сколько угодно несуществующей душе каждую звёздную ночь. Порой она мечтала проспать неделю, месяц, год, а может быть четверть или треть жизни. Момент пробуждения в её кинематографическом представлении являл собой пространство радостной неопределённости, которое меняло цвет в зависимости от настроения Виолетты — и когда ей становилось минорно и грустно, то пространство это и глаза её, как отражение внутренней печали девушки серели и напоминали цвет мостовой, иссушенной жарким удушающим солнцем в период летнего солнцестояния. Но когда ей случалось обрести покой или радость, то глядя ей в лицо мы видели два очерченных изгибом тёмных бровей глубоких овала маленьких озёр, которые искрились и лукаво подмигивали наблюдателю.

Порой, в очередной раз ведя бурный нескончаемый диалог сама с собой — и вместе с тем чуточку будто бы и не собой полностью, и не с собой вовсе, а с некой иной Виолеттой, которую никто не знал, и она сама также не могла уверенно идентифицировать и описать свою одноимённую подругу в собственном теле, — так вот, в такие моменты она вспоминала всё, что было услышано ей за семь тысяч с хвостиком дней существования её телесной оболочки на сине-апельсиновой Земле, перебирала сотни звуков, отложившихся в памяти через нити и волокна наушников, робким намёком воспоминаний тревожа подзабытые мелодии из фруктового сада детства, который никогда не старел и был могуч, как никто из людей.

Виолетта спала на лесных полянах и лугах, полных ромашек и клевера – но только в небытие своих грёз. Она держала перманентно и твёрдо сладкую девичью сказку о Спящей Красавице на горизонтах своей бескрайней фантазии и мечтала, что принц из хорошей страны с людьми ,чьи характеры могли бы послужить образцами всего наилучшего что есть в существах, обладающих достаточным разумом, чтобы придумать колесо, но не достаточным чтобы не убивать себя и подобных себе каждую секунду пространства, заберёт её туда, где есть то, чего нет здесь – счастья и понимания, – и эта сказка закручивалась фракталом и повторялась эхом в голове девушки мягким голосом матери.

Вместо принца по утрам её будила уставшая от жизни и никак не приходящей смерти бабушка, а иногда — отец, который врывался смерчем в комнату и вместо утреннего приветствия ласково и почти любовно бил дочь по щеке, от чего та подскакивала на полметра от уровня кровати, облачённой в кричащее красное одеяло, и пурпурно — под цвет одеяла, краснела. Вероятно, если бы Виолетта проявляла реакцию менее театрально, то количество пощёчин уменьшилось, а потом и вовсе сошло на нет. Но девушка думала как раз наоборот и всегда старалась выразить своё недовольство ещё более откровенной краской на щеках, которой позавидовали бы ныне мёртвые индейцы с тёплых земель континента слева на школьном глобусе.

Виолетте часто снились геометрические фигуры — ромбы, квадраты, треугольники и сидя на всегда скучных уроках она рисовала их в тетрадях и закрашивали во все цвета радуги тоненькими аккуратными карандашами, всегда остро заточенными. Уроки были скучными не потому что являлись таковыми в действительности, а потому что Виолетта не слушала учителей и презирала тех, кто писал в тетрадь то, что им диктовали большие тучные некрасивые взрослые мужчины и женщины. В её тетрадях были только фигуры и она этим чуточку гордилась.

Однажды она нарисовала огромный ромб, его вырезали из тетрадки и повесили на новогоднюю ёлку в широком коридоре холодной школы. Все смеялись и показывали пальцем на фигуру. А потом пришла завуч — худая женщина, на костях которой будто был натянут тонкий слой бледной кожи и сказала, нарочито громким визгливым голосом: «Это нарисовала Виолетта Р.» Тогда все засмеялись ещё громче, а Виолетта убежала в конец коридора и заплакала. Детский смех становился всё громче и громче, пока она не выбежала на аллею, усеянную молодыми лилиями. Тогда она сорвала все лилии вдоль дорожек и выкинула их в ставшее пышно-переполненным мусорное ведро. Ей стало хорошо.

После она подумала о нестыковке времени и пространства – ведь какие лилии в декабре? И упала в долгий, похожий на погружение в океан, обморок.

На улице бушевала метель, в соседней комнате похрапывал отец. Виолетта лежала и думала о дне, который её ждёт, но мысли не хотели формироваться в эпитеты и предложения. На её столе лежал открытый дневник, и последней датой в ней было двадцать седьмое января года, который был до позапрошлогоднего – последний день, когда она вышла из дома и села за парту.

Виолетта вышла на улицу. Конечно, она это сделала не сразу, а оделась, как полагается всем людям на континентах, кроме свободной от одежд Африки. Предположим, что она надела бордовое пальто, а может быть зелёное. Или серое, в таком проще всего затеряться в толпе. Но ведь она не хотела никуда и незачем теряться — тогда пусть на ней будет пальто неизвестного цвета, а если вам тяжело представлять девушку в таком одеянии, то пусть это будет тот цвет, который вы больше всего ненавидите. Или вы не знаете, что такое ненависть к цветам? Тогда представьте что-то другое.

Виолетта вышла навстречу приветливым сугробам и улыбнулась. Как хороша ночь в городе! Об этом все говорят, но никто не выходит, все спят, или курят сигареты и философствуют о жизни. А следовало бы всех кухонных философов отправлять в сугробы, но никого нет, кто бы этим занялся.

Иногда холодный воздух щекочет лёгкие и тогда можно почти увидеть как маленькие снежинки прикасаются к вам изнутри и размокают от нежности. Тогда становится очень тепло и хорошо, и вы радуетесь и смеётесь.

На пересечении улиц стояли два человека. Они всегда здесь стоят. Можно пойти летом и наткнуться на них, а можно осенью, можно даже в свой день рождения встретить их и они обязательно скажут :»Здравствуйте.» И вы поздороваетесь как ни в чём ни бывало и пойдёте дальше. Только потом они уже не будут здороваться, потому что они здороваются только в тот день, когда вы родились. А узнают они об этом по лбу, на котором, как известно, всегда всё написано. Иногда они говорят между собой, но это не тот язык, к которому мы привыкли. Да и не языком вовсе они разговаривают, а ногами, потому что это даже раздавленному ежу понятно, что ног — пара, а язык — один, и ему бедному, тяжело приходится.

А Виолетте они всегда целуют пальчики. Один целует мизинец, а другой — указательный. А потом садятся, растопырив ноги и плачут. Очень уж любят они Виолетту, но говорить с ней не смеют. Только целуют пальчики и сидят, ждут пока пройдёт прохожий, день, месяц, луна.

Когда она идёт, сугробы превращаются в звёзды и светят нейтронными колечками, а потом умирают понарошку, ведь не могут же сугробы умирать в самом деле. На улице без имени и домов Виолетта поднимается на горку и останавливается в точке, с которой видно весь город как в кружке чая видны чаинки стороннему наблюдателю. Девушка берёт санки, которые оставил маленький заплаканный мальчик и несётся с горки вниз, рассекая воздух и отражаясь в окнах, в которые мог бы выглянуть любопытный неспящий человек и подивиться, что девушка делает здесь в такой час? Все нормальные девушки давно вышли замуж и крепко спят с бородатыми мужчинами, от которых пахнет потом и спермой. Но никого нет и некому дивиться. Только старый бомж Федька проходит мимо, но его глаза устремлены вниз в поисках пустых бутылок, а знакомиться с девушками он перестал с тех пор, как ему пробили голову на вечеринке. Но это грустная история, не будем об этом, иначе нам придётся всматриваться в грустные глаза Феди, в которых кроме пустоты и соринок можно найти много интересных вещей. Потому оставим его.

А Виолетта продолжает скатываться и взбираться на горку будто бы в каверзном сне, который непрерывно повторяется сотни и тысячи раз, бесконечно, пока девушка не упадёт без сил и не останется лежать на холодном снегу разгорячённом тёплым молодым телом, будто бы питая этот холод, эту зиму, эту бесконечность над головой, эти звёзды, которые нельзя сосчитать и которые никто не считает. Бесконечность тянется долго, как вкусное фруктовое мороженое, которым кормит в детстве каждого ребёнка добрая мама, но в конце концов остаётся только тонкая деревянная палочка, на которой висят остатки памяти о былом наслаждении. Настаёт утро и вот не видно уже ни бомжа Феди, ни редких ночных проходимцев, сгорбленных от судорог в желудке и мелкого похотливого желания поскорее уединиться в своей тёплой уютной одинокой кровати, уже не слышны собаки, которые населяют все вокзалы и дворы городов, чтобы там облюбовать угол и забиться в него до конца своей собачьей жизни, уже не горит свет у юноши, который читает Газданова и смотрит на блеклые шторы, силясь сквозь них найти ответы на несуществующие вопросы и ещё долго, очень долго до того, как первые поливальные машины тяжело и грузно выйдут на свой первый полив и будут ругаться по привычке водители, проклиная свою непутёвую жизнь и работу.
Если очень долго смотреть на предрассветное небо, в котором понемногу начинают проявляться признаки дня и начинающейся приятной и неприятной суеты и радостей вперемешку с печалями, то можно оттолкнуться ногами от земли и повиснуть на долгую бесконечную конечность секунды в воздухе и открыть широко рот, глотая пыль, холод, кислород, звёзды, блеклую и слепую луну, мириады колонн и статных атлантов, которые всегда расправляют плечи, чтобы скрыть в них свою печаль.

Виолетта повисает в воздухе и смотрит на открывшийся мир маленькими глазами, между которыми неуютно и скромно расположился девичий носик, вздёрнутый куда-то вверх, и если его продлить до какой-нибудь точки, то он непременно уткнётся в Сатурн или Юпитер, и все тогда скажут — да, знавали мы Виолетту, врунья ещё та, посмотрите-ка, у неё нос как у Пиноккио, даже больше, найдите ей старца, который отрубит ей этот уродливый нос и прикусит язык и оденьте в плащи из крокодильевой кожи, чтобы пугать мальчишек. Но никто уже давно не пугается крокодилов, даже трёхлетний идиот, сын идиотки и внук идиота знает, что крокодилы водятся где-то там, далеко, что их здесь не сыщешь, даже если встать посреди улицы и расплакаться, только добрые прохожие могут дать мороженое или подзатыльник, а крокодил, которого ты так отчаянно звал будет сидеть на берегу Нила и грустно смотреть своими умными, всё на свете повидавшими глазами — и оттого он не станет к тебе ни на секундочку ближе.

Гаснут фонари, улица превращается в неподвижный грушевый студень и стоит в нерешительности, думая, стоит ли ей начинать новый день или отдастся в путы конечности и стать похороненной во мраке истории, ведь всякое может произойти — упадёт бомба, какой-нибудь дурак из хорошей семьи с бутербродом во рту и карманах сделает бомбу или откроет газ, а сам захихикает, глаза засверкают и кинет спичку в пропахший неведомо чем воздух. А может придут те с баррикадами, а может начнётся война — при мыслях этих у улицы сжималось горло в радостных судорогах, а может просто решат, что улица это не нужна городу и превратят её в большую аллею и засадят столетними дубами с кронами до самых высоких крыш пятиэтажных домов и люди будут изредка приходить сюда, сидеть на лавочках или простынях, заниматься любовью, скандалить, пить горькое пиво, смеяться, радоваться, страдать, плакать, драть подруг за волосы и жать руки приятелям.

Виолетта не знает о мыслях улицы, о том, что творится в её голове, о том, что она ненавидит мюсли на завтрак и любит бутерброд с колбасой, что плохих людей не отличить от хороших без микроскопа с увеличением в пятьдесят тысяч раз, но такие есть только у хороших людей, а им всё равно, им не нужно отличать себе подобных от чужих, они мыслями далеко не здесь и брать вопросы отсюда для них всё равно что пить просроченный кефир для девушки Марьи, которая боится всего, что близко к окончанию срока, боится своего дедушку, потому что его срок годности готов подойти к концу, но всё никак не подходит и дата каждый раз переклеивается неведомым продавцом.
Виолетта парит высоко над городом долю секунды, она замечает: воровато озирающуюся старуху-процентщицу с отрубленной головой Раскольникова, разбегающихся в разные стороны полосатых котов, тётю Машу, уснувшую на тёте Даше из ткацкого отдела и хитро усмехающегося над ними тракториста Петю. Всё это проходит перед глазами девушки за апельсиновые дольки секунд, собирается в стакан с нектаром жень-шеня и неторопливо растекается в предутреннем сознании, заставляя извилины серого вещества играть музыкой из серебряных спиц и лететь стаей птиц на юг, запад, север, восток, к солнцу, к ветру, к надеждам, к холодам и горькому горю.

Она очень любит любить, ей это доставляет такое же удовольствие, как съесть крабовую палочку рядовому гражданину. Палочка скрипит на зубах, отдаёт простотой и надёжностью супермаркетов, искусственностью и вкусом, полных вредных, но таких приятных и прочно вошедших в нашу жизнь красителей с дополнительными заглавными буквами вместо имён. Любить можно долго, нескончаемо долго, разжёвывая любовь как костный мозг врага, как жевательную резинку, долгие годы растягивая её до потери вкуса, до грустных ягодиц женщин у светофора, до потери памяти, до потери чувствительности, до потери себя. Потому Виолетта привязывается к незнакомым вещам, предметам, которые не вносят в воздух дополнительного углерода, которые стоят и будут стоять долгое время на одном месте и не смогут оглянуться ни вперёд, ни назад. Она любит куст можжевельника, неизвестно откуда появившегося в окне на улице Писарева, дом два, квартира сто сорок четыре, который смотрит на неё из застеклённого окна томительным взглядом и говорит — ну зайди же ко мне в гости, давай выпьем чаю, поговорим о чём-нибудь, а потом я расскажу тебе стихи о прекрасных девочках и мужественных мужчинах, которые летают в космос и покоряют большие свободолюбивые города. И она приходит к закрытой двери и звонит в висящий на волоске звонок и пьяная рожа невыспавшейся хозяйки встречает её единственным выученным предложением: «У нас всё хорошо, вы нам не нужны, пожалуйста, уходите». «Но ведь я не к вам, я к можжевельнику», но дверь захлопывается перед её тонким необыкновенно красивым носиком, и в тишине парадной сквозь глухие звуки вечного двигателя — телевизора, она слышит как плачет, надрывая можжевеловую глотку больших и гордых семейства кипарисовых, растение в цветочном горшке.

Виолетте нравятся большие жирные мухи, которые нагло влетают в раскрытую всем ветрам форточку и смотрят на девушку прямым немигающим взором, будто бы оценивая, достаточно ли хороша она для того, чтобы усесться на её мягкое плечо, которое было создано для того, чтобы его мяли, терзали, трогали, любили, обнимали, прикасались, дули на него, как на больное место, ласкали, били, хватали, целовали, сидели на одном ,а другое игнорировали и второе обижалось бы и становилось чуточку меньше на зримые доли мерных величин, которые придумали во Франции.

Мухи садятся на плечи Виолетты и она их гладит по блеклым прозрачным крылышкам и кормит кусками хлеба, прокипячённых в тёплой воде и они едят, давятся, улыбаются и довольно трутся мушьиными лицами о тело девушки, а хлеб всё не кончается и не кончается, будто бы девушка берёт его из волшебного мешка. Целыми днями она сидит неподвижно, как статуя древнегреческого бога и кормит ненасытных мух крошками, которыми усеяна кровать, пол, стол, потолок. Мухи любят её и она их не обижает, но стоит им улететь — и она забывает о них, точно также как и они, найдя сладкое место, тотчас же не могут вспомнить девушку с тонкими губами.

Уродов притягивает красивое и отталкивает уродливость, им нравится трогать изумительных кукол, наблюдать интересные фильмы, читать книги, написанные сверхчеловеками, бросать эти книги в трубопроводы, ломать жизни красивых и успешным, кусать нежные руки, брызгать слюной на лицо, на которое боится садиться гордая и высокомерная муха -и в этом их звериная радость, их счастье.

Он ходил за ней по пятам, он был маньяком, не смотря на возраст, он бы наверняка убил Виолетту, но не умел пользоваться ножом и едва мог отрезать кусочек бумаги на детских безумных уроках оригами. Он любил её, как любят своих жертв, как не хотят с ней расставаться, хотят пройти всё до конца, до самого конца, до финальной точки, до титров, после которых начнётся прекрасная музыку. Он бегал за ней, когда она уходила в угол игровой комнаты и смотрела на зелёный немой кактус, который очень хотел шепнуть девочке — возьми же меня, ткни его в глаз, в почки, печень, нос, горло, живот, ногу, руку, кисть, бедровую, тазовую кость, но не мог говорить и молчал и плакал кактусовыми слезами, а она — она стояла и не знала, что делать, когда он смеялся не хуже китчевого убийцы из графоманских романов и потирал маленькие злые руки и глаза его превращались в маленькие точки — маленькие точки у маленького маньяка, у него всё было маленькое, слишком маленькое, и над ним все смеялись, когда он ходил в туалет или бросал мяч узловатыми руками — а он молчал и не злился, только улыбался, улыбался страшной улыбкой, спокойной, как море перед штормом, как неизбежность, как подписанный ручкой врача диагноз «глиома» в побледневшей карточке безымянного пациента.

Потом этот мальчишка, готовый в любой момент сиудничать, кабы были у него друзья, ударить в спину или горло острым предметом — он ушёл, испарился из чертог и завалов сознания и видения строгих худеньких воспитательниц-надзирателей и их бледных вечно недоедающих подопечных (потому как повар Боря каждый день набирал чуточку в массе и шибко радовался, когда обитателям детсада привозили краковскую колбасу на завтрак и полдник).
Спустя дни, месяцы, годы, одно долгое, кажущееся вечным десятилетие Виолетта узнала его, своего возможного мученика в небольшом заголовке районной газеты, где его неизменившаяся улыбка светилась счастьем ниже громких журналистких подписей. Он вошёл в небольшую историю, стал Геростратом и его хоть и проще будет забыть всем людям, но Виолетта наврядли сможет это сделать — память, не ведающая границ и не отличающая хорошего от плохого будет напоминать ей об этом чудном мальчике, и как будут помнить о мёртвых хороших людях, так будут помнить и о нём -плохом злобном мальчишке, навсегда оставшимся в возрасте шестидесяти месяцев. Девушку терзают глупые вопросы, не имеющие под собой логичной подоплёки, сочетающие в себе смесь сумбура и невнятных оправданий, надежд, от этой смеси, взмученной блендером сознания, пахнет огурцами и болезнями.

Виолетта думает о холодных ветрах, об Андах, о Тибете, о Мариинской впадине, о тех местах, где никогда не побывает, о людях живущих и людях умерших, о том, о чём можно подумать, пока едешь в автобусе в сторону железнодорожной станции Купчино, о чём лучше не думать, а о чём думать нельзя. Люди входят и выходят, люди разные , люди одинаковые. Люди смеются, глядя в глаза друг другу или отводят серый взгляд в сторону. Некоторые стараются завести разговор, но они отвыкли от звука собственных слов, они пугаются его, им кажется, что кто-то другой внутри них начинает говорить, и тогда они замолкают на полуслове или набравшись храбрости начинают нести кашу, набор букв и звуков, не связанных между собой и всегда, всегда их собеседник выходит на одну остановку раньше, чем они. Они едут долгие пять, шесть, семь минут до конечной в одиночестве трамвая, автобуса, троллейбуса и только одинокая контролёр вздыхает неглубоким вздохом.

Они выходят, ссутулившись больше чем обычно и плачут слезами одиночки, в которых не сколько отчаяния и грусти, сколько обиды на окружающих и недовольство собой, которое не меняется с течением неспешного времени и которое не изменится никогда.

Когда день расцветёт красной лилией, когда люди засядут в коробках-домах за компьютерными столами, когда сила работать превысит силу сна и скуки, тогда девушка понимает — нужно бежать, бежать со всех ног, стать на некоторое время Алисой из Вондерлэнда, найти белого кролика, закрыть глаза на больных, здоровых, уродов, людей, страждущих, фанатиков, обыкновенных, необычных, глупых, умных, принцесс и королей на горошине. Но жизнь думает иначе, ведь жизнь мудрее, ей сотни миллионов лет, а Виолетте — сколько же ей — пусть будет двадцать один, да это хорошее число, это семью три, это ближе к концу месяца, чем к началу его, это время между девушкой и юной дамой, это время, когда смеяться над глупыми шутками становится всё более стыдно, это время, когда отсутствие высшего образования гнетёт больше, чем дырки на стареньком платье, это время когда ты начинаешь стыдиться своей работы, это время, когда все девушки стали женщинами.

Из-за угла улицы девушка наблюдает вечные страдания и сизифовы муки. Юноша ненавидит место, которое он занимает и его ненависть передаётся на предметы, ни в чём не повинные, которые волей случайностей оказались рядом с ним — он разбивает кофейную чашку, бьёт маленьким кулачком по монитору, разрывает коврик для компьютерной «мыши» и рвёт на себе пышно вьющиеся кудрявые волосы. Когда заходит крупный усатый мужчина, заглядывая но доли секунд в его похожий на квадрат размером один на один кабинет он делает вид, что всё нормально. Всё нормально — это показатель уверенности, показатель того, что у вас всё хорошо, но никогда не говорите что у вас всё хорошо — иначе налетят с вопросами, станут допрашивать как опытные следователи вытаскивают признания из загнанной в угол жертвы, и вот, вы уже понимаете, что у вас ничего не хорошо, как раз наоборот, всё жутко плохо, всё отвратительно, мерзко, гадко и хуже некуда -и ваше мнение о положении дел меняется с одной оси на другую и вы плачете, как маленький ребёнок, которому не дали молоко любимой матери, а кто-то маленький, незаметный и подленький, шепчет другому: «Вот видишь, я же говорил..» .Он сидит, он скрючен, как палка старухи, он не знает, что делать завтра, он не знает, что случится с ним через десять лет, он боится перемен, он боится стабильности, он боится всего и больше всего он боится жить. Виолетта смотрит как нескупые слёзы катятся по его щекам, как по ночам он смотрит фильмы с Вайноной Райдер и Сандрой Баллок, как мечтает о них в мучительных снах, как пытается найти себе девушку, похожую на них — о, несчастный! — и спустя сутки он снова непритворно плачет, он надеется, что кто-нибудь из женского отдела заметит его, посочувствует, а может даже полюбит его — из жалости, как часто любят матери своих птенцов, и Виолетта видит его насквозь, чувствует его тяжёлые слёзы, но она отворачивается, она не хочет видеть это и не сочувствует ему.

На улице, там, где улица пересекается широкой рекой, почти озером, стоит голубоглазая девушка, по жёлтым волосам которой катится солнце и безжалостно слепит всех, кто смотрит на неё, пытается заглянуть ей в лицо, увидеть очертания глаз. Виолетта подходит с веером в руке и держит, как вазу, голову незнакомки и смотрит, что та посмотрит на неё — и та смотрит, но не так, как глядят удивлённые люди, нет, её взгляд скучен, её взгляд безжизненен, он словно просит: «Развесели меня!», а её фигура, она кричит невысказанными словами, пишет ими по облакам — мне скучно, мне грустно, помогите, но на помощь приходят плохие пожарники душ, они сильнее распаляют пламя отчаяния, ведь вместо воды они всегда посмеиваясь льют керосин. Виолетта вспарывает ей грудь, входит в неё и чувствует ту же боль, что чувствует девушка — но боль никто не может разделить, это чушь, выдумки глупцов, сентиментальщина и профанация.

Из-под короткой юбки падает тонкая книжка с белоснежными страницами, испачканными синими чернилами, и Виолетта конечно же поднимает её, хотя могла бы оставить её пылиться, какое ей дело до этого предмета, но если она схватила незнакомку, то взять её вещь ей ничего не стоит и в этом есть что-то неправильное, неверное, но она уже открыла тетрадь и читает написанные аккуратным почерком абзацы — таким пишут только хорошие девушки и слащавые мальчики-мужчины.

«Скучать по людям, которых нет — неблагодарное дело. Они не мертвы, они дышат воздухом, смеются и плачут, но в твоей жизни они уже — израсходованный материал, который никогда не может быть переработан в новую модель сборки. И вот они ходят, живые мертвецы твоего сердца и ты не знаешь, о чём с ними говорить, и вы прячете глаза, одиноко скользите зрачками по стенам, а потом разбегаетесь в разные стороны, будто бы случайно столкнувшиеся одинаково заряженные ионы, две кати, две ани, отрицательные и положительные условности, а раньше вы были разные, но кто-то поменял полюса — и вот, мой генерал, полюс уже совсем в другом месте. Скучаю по тебе, плачу по тебе, думаю по тебе. фантазирую по тебе — и всё зазря, как и ты ровно не спишь по ночам и думаешь и наши мысли словно сливаясь в одну большую мысль, превращаются в самодостаточное существо, которое живёт не по законам человечества, а по законам вселенной, которой нигде нет.
У неё был такой друг, такая подруга, такие знакомые, с которыми чувствуешь общность радости и разделения досуга и жизни, а потом всё меняется и из ярких красок совместных впечатлений остаётся только смесь белого и чёрного, лживая, проклятая смесь, из которой никогда не выдавишь правды. Ни один цвет не хочет стоять с ними рядом, сторонится их братства и презрительно уходит в сторону. И вскоре они остаются вместе вовек, превращаясь в один неизменный и низменный оттенок серого.»

— Я написала это сама, — говорит девушка с золотистыми волосами, она гордится этим, как гордятся люди, написавшие что-то значимое, как светятся румянцем писатели, которых издали в районной газете, странная и сладкая гордыня сквозит в её голосе осенним сквозняком, распугивая все другие ощущения и чувства.

— Но мне это не помогает. — тихо добавляет она и солнце с её волос искрится безжалостным огнём, готовое уничтожать всё менее яркое и горячее в миллионо-метровом радиусе от себя.

Виолетта поднимает указательный палец дамокловым мечом и бьёт девушку по щекам, трогает холодными озябшими руками, пышущие жаром, тёплые и такие прекрасные щёки, целует их, тормошит, вытрясывая из них всю глупость и суть, ставит подножку, кричит в ухо лозунги, разбивает и тычет сосулькой в покорёженную измятую грудь и шепчет слова утешения, прикрывая рукой разорванную алую дыру и плачет, не ведая, что сделала, но нет, это конечно не так, она ничего не делает, это надёжней всего, а картинки возможных действий проносятся мимо и девушка внимательно и просто смотрит в лицо Виолетты, наивно спрашивая её, терзая её, ведь не только мучитель терзает свою жертву, но и наоборот, что же ты сделаешь со мной, сделай хоть что-нибудь, немая сцена затянулась, немым сценам нет места в жизни, но Виолетта опускает руки навзничь, заготовленные для чего-то ей самой неведомого и уходит дальше вдоль по улице, оставляя вмятины на нетронутом прежде снегу, в спину ей смотрит девушка с раной в красивой груди, которая не хочет поднимать свой дневник но вместе с тем понимает, что не сможет не сделать этого, что поднимет, прочитает, сделает новые записи, жизнь начнётся «по-старому»- как любят слабые грустные люди это выражение, да, жизнь будет совсем неизменна, непоколебима, так надёжнее и спокойнее, ведь её никто не трясёт за красивые локоны, а незнакомка — да, она могла это сделать, но отчего-то не сделала, может быть тогда бы что-то поменялось, ведь ей нужен толчок, ей нужно движение, реактивный двигатель, подчиняющийся уравнениями Мещерского и Циолковского, но никто не хочет дать ей такого большого и малого и она стоит, наблюдая, как шуршит под звуками ветра тетрадь её продуманных мыслей.

Когда идёшь по прямой улице, конца которой не видно, то в голову приходят разрозненные эпитеты и вырванные из смешавшихся в праздничное конфетти контекстов фразы, мечтания и грёзы, которые нежно и любя обхватывают талию и шепчут смешные слова о жизни, смерти, существовании и смыслах. Тогда начинаешь мечтать о красивых одеждах, красивых мужчинах и женщинах, о полётах в космос — даже сейчас люди мечтают об этом, пусть старшее поколение и не верит нам и подозрительно вздёргивает вверх носик, надеясь учуять ветер лжи.

Виолетта видит печального юношу, который плачет над своей работой и жизнью, собственноручно расписывая им эпитафию под звуки раскалённых добела труб и белокурую девушку с солнцем в волосах, они идут, схватившись за руки и стараясь не глядеть друг на друга, потому что он хочет увидеть в ней звезду кинофильмов, она — она больше всего хочет спать с отцом, погибшим на войне (так сказала ей мать, но на самом деле он спился, буднично и просто, без капли романтики, которую приписывают пьяницам излишне чувствительные личности), и они делают снимок на память, чтобы потом никогда не смотреть эту фотографию, они даже чуточку хотят полюбить друг друга, ведь влюбиться можно в любого — стоит только придумать несуществующие качества объекта любви, стоит только включить спящую фантазию, только захотеть почувствовать чувство, которое проще всего рекламировать и песни о котором собирают самые большие доходы и самые безумные толпы фанатов с горящими от вожделения глазами, стоит только полюбить этот безвкусный конфетный набор банальностей, позволить надуманному ощущения плотно поселиться в грудной клетке и радоваться каждый раз, когда оно даёт о себе знать лёгким головокружением, это проще, чем сделать выбор между двумя неизвестными марками молока или простокваши в супермаркете, легче, чем поставить осязаемую цель, свободнее, чем быть привязанным к тому, что истинно.

Падает нескончаемый снег, осыпается на голову, и кто-то раздражённо отряхивает кристаллы замёрзшей воды, чтобы через секунду снова поднести руку к мокрой голове, шапке — неушанке и провести ладонью по мокрому месту и продолжить топать ногами — раз-два, три-четыре, не останавливаясь до пункта назначения. Виолетта подходит к дому, где уже успел вырасти огромный, красивый сугроб из-под которого робко смотрит первый подснежник, пытаясь спрятаться от холода случайностей и лиц, стучится в дверь, ей открывает невидимый человек, она проходит, поднимается на предпоследний этаж, не помня его номера, но зная точно, что выше только чердак, а за ним нескончаемое небо, сине-чёрное в начинающих проявляться городских сумерках. Она прислушивается к голосам в комнате и слышит голос матери и отца, непутёвых героев, сопровождающих её всю жизнь, неизменная массовка с набором эпитетов и укоренившихся фраз, со словарным запасов, меньше, чем у Шекспира и чуть больше, чем у Эллочки-Людоедочки, которая никогда не существовала, но стала наглядным примером и с которой сравнивают подростки своих друзей, чтобы сумничать и чтобы на них посмотрели красивые курящие девочки, каждая из которых мечтает стать настоящей женщиной — но став ей раз и навсегда разочаруется, перейдёт с буратинных лимонадов на горький джин-тоник и забудется, затеряется в городских окраинах, куря сигареты по двадцать штук за день и тихо тоскую о своей судьбе, не зная кого винить в ней — и виня своих близких и далёких людей. Они, таинственные люди за дверью, говорят, что Виолетта — плохая, Виолетта — хорошая, что ей надо учиться, но нет, почему же, она может пойти в техникум, или не идти в техникум и пойти работать в магазин, будут деньги, будет жизнь, будет стабильность, дети, муж с небольшим брюшком, надёжность, распад, увядание, обещанная смерть и жизнь прожитая ради свадьбы и похорон, ради денег взаймы, ради рассказов о чужих людях на кухне, ради воспитания неизвестно кого, ради высокопарных фраз, вычитанных в женских журналах, ради моды, ради моды на одежду, ради моды на любовь, ради Одри Хепбёрн, ради Одри Тоту, ради татуировки на левом плече, ради прокола на губе, ради громких слов, ради звонких пощёчин, ради нового года, ради того, что написано чёрным по белому и просто, как пластилиновая игрушка.

Когда она ловко откидывает дверь и та с жалобным звуком поддаётся, то её родители — смешные и нелепые в своих пижамных одеждах со светильниками в руках, на секунду застывают в полупозах и смотрят чуточку выпученными глазами на дочь, успев испугаться и подумать, кто бы мог в такое время прийти к ним гости, ведь разумеется, это не могла быть их тётя, которая живёт за Полярным Кругом и предупреждает о своём визите за полгода так, что все предупреждённые трясутся и пекут капустные пироги, чтобы накормить тётушку до отвала, и конечно это не может быть семейство, что живёт напротив их дома — как же их фамилия, никак не могу вспомнить, что-то забавное — Роджерсы или Смиты, никакие не Ивановы, Уваровы, Карповы, а вот такая заморская фамилия что сразу и не вспомнишь — нет, конечно же не они.

Виолетта не найдёт покоя, как не находит покоя мечущийся в сомнениях подросток, перекрашивая волосы во все доступные цвета, пока они устало не ложатся на макушке соломой, от которой веет прожитыми трудными днями. Она думает, что думать — полезное занятие в дозированных дозах и было бы жуть как здорово, если бы люди могли думать восемь часов в сутки, а остальное время — совершать движения, не тратясь на мысли, которые так или иначе будут израсходованы. Что можно было бы десять минут думать, а потом — десять отдыхать, но это всё рай, блажь великая, фантазёрство, жизнь никогда не даст таких поблажек, она напомнит о себе свистом паровоза в ушах, пощёчиной учительницы, воплем подруги, громким смехом, бьющим в ухо не хуже шашки. И Виолетте приходится думать, мыслить, не зная уже из чего собирать мысли, отвечать рефлексами на движения, которые были повторены сотни раз, на слова, которые были сказаны одинаковым тембром голоса, что хочется забыть их, чтобы больше никогда не повторяться.

Когда-нибудь (мы всегда говорим когда-нибудь, когда не знаем — когда именно и бьёмся в судорогах сомнений), да — когда-нибудь, она станет совсем другой, станет девочкой, не похожей на себя прежнюю, да и не девочкой вовсе, девушкой-женщиной с Земли и заходя в магазин, она шепнёт на ушко красивому мужчине: «Я хочу это купить, оно такое дорогое». Но может, этого не случится, случится чудо или беда — трудно сказать, нельзя предугадать, но всё же, скорее всего неизбежно сбудется — я вижу перед глазами эту картину, её большие глаза, широко раскрытые, по краям которых расположилась чёрная, как смоль, как каменный уголь, тушь, её губы, напоминающие фиалку, её движения — движения улыбающейся тигрицы, в которую будут влюбляться все, кому будет некуда девать свою смешную любовь.

Она раздевается, у неё прекрасное тело для девушки её возраста, у неё прекрасное тело для девушки любого возраста, её тело не имеет количества осеней и зим, оно — стандарт, эталон, она — модель для гипсового бюста, но она не знакома ни с одним художником (она вообще ни с кем не знакома настолько, чтобы говорить при встрече «Привет» и улыбаться улыбкой, в которой нет граммов вымученности), она снимает трусы, которые мешают ей поднимать ноги над холодной землёй, полной сугробов, она ложится на белую простыню, в которую может укутаться королева, бедняжка, воровка, сирота, любая, кто ляжет в неё будет в надёжных руках белого куска ткани. Она закрывает глаза и давит веки тонкими руками, будто бы высеченными из ветвей чёрно — белых берёз, под ними киноплёнкой сознания вспыхивают планеты — красные, жёлтые и зелёные, они кружатся в песнопляске и под их парад она засыпает, неожиданно растекаясь во сне, попадая в его сети, как муха попадает в паутину паука, неожиданно и бесповоротно.

Маленький принц с неизвестной планеты не приходит к ней в этом сне, и Виолетта мерно дышит, принимая воздух, в котором всегда меньше кислорода, чем об этом говорят учёные и телепередачи.

Она пойдёт завтра в школу, может быть. Что она скажет, что она придумает вместо приторной правды? Её решимость-решимость глупца, бросившегося в огонь, но в отличии от него, у неё после часов сна жизнь продолжится, и она задаёт себе вопрос, который задают себе все люди, очнувшись от вечерних грёз, она будет сомневаться, теряться, нервно кусать губы, попробует решить абсурдные вопросы логикой, а логичные — набором призрачных слов. Кажется, что она спешит, её кто-то гонит, сердце в груди готово разорваться и стать двумя, раздвоиться по оси второго порядка, чтобы было легче думать и слышать тех, кто шепчет мысли в правое ухо, чтобы глубоко вздохнуть, принять вид уверенной дамы и решить задачу жизни, которая так непохожа на задачи, которые ей приходилось решать, они бестелесны, бесплотны, совсем иллюзорны, из других измерений, в которых она прежде привыкла считать, чтобы узнать суть предметов.

Виолетта встаёт без четверти семь, она надевает и одевает пальто, придавая ему вид состоятельного господина, она берёт перчатки с искусственными, вышитыми на них снежинками. Девушка выходит во двор, снежинки капают с неба, приятно щекоча робкие волосы, ветер дует с юго-востока, на углу ждут те, кто должен ждать, мультипликационные призраки слов и фантазий невидимым взором грустно провожают удаляющуюся фигуру, ромб расцветает алыми красками в тетрадке и исчезает.

Темнота, занавес, конец первого и последнего акта, после — рассвет, слышно, как смеются во дворе школы те, кто смеялся во снах Виолетты, но другим, совсем другим смехом, она поднимает уголки своих тонких губ, улыбается и неспешно идёт по раскинувшейся в утренних судорогах улице, и в аккомпанемент к начинающемуся новому дню под ногами хрустят промёрзшие до глубины забытых по осени ботинок сугробы, и она ложится в них, замирая.