Юйншун-гусуку тихо утопает в заиндевелой листве; робкий покров снега ложится на каменистые дорожки, а лёгкий лёд, столь тонкий, что едва тронешь его, — треснет, покрыл пруд одной ночью. Имея обыкновение вставать до первых лучей Великого Светила, в последние дни становящегося лишь ленивее и неторопливее, Адиш-райкумари занимает привычное место на рабэй, чтобы упражняться. Всякое её утро начиналось с занятий, покуда она ещё пребывала при дворе Повелителя, и ничто не могло сбить её с неизменного. Как всегда говаривали наставники и наставницы, лучшее — это порядок: и в голове, и в теле, и в жизни. Ни чужбина, ни путешествие, ни переворот не могли отвратить райкумари от привычки, не могли сбить её внимание даже на мгновенье, ибо она — истинно свободна во владении собой.
Начинает она с утренней медитации: встаёт на колени на холодный рабэй и, вдыхая морозный зимний воздух, отпускает мысли, позволяет им плыть свободно, словно юркой красно-белой рыбе в ещё по-летнему тёплом пруду. Изгибая тело, та устремляется в незримый поток; и воды, расступаясь покорно пред ней, касаются волнами увешанных мхами камней на бережку. Мгновенье — и рыба прытко выпрыгивает из обволакивающего пруда; того прыжка хватает, чтобы сбить крупного жука, замершего на ветви над водой. Падают они вдвоём, разводя круги — барахтается отчаянно жук, но утопает в хищной рыбьей пасти.
Открыв глаза, райкумари видит лишь одинокий зимний сад. Тепла дыханье не тревожит холодный искристый лёд, увитый прихотливой вязью; нет ни рыбы, ни жука — только кромка льда. Из горла рвётся лютый пламень, но свобода — во владеньи, а райкумари знает: не сейчас, и пламень затихает, сворачиваясь глубоко внутри и грея тело, душу.
Не так всё просто, как бы хотелось: и скрип шагов по снегу позади, и слышный шелест кимоно, и, наконец, голос, рвущий тишину:
— Глядя на воду, она сидит в тишине — жизнь созерцает. Всё преходяще: пламя и лёд, вода и земля.
Райкумари не видит лисьего лица, но уверена: улыбается та не широко, но сдержанно-тихо, без надменности, пусть и с любопытством. Убедилась не раз уже, что чистой, людской злобы мало в сердце ките-охия — по крайней мере, этой; а потому не сомневалась, что прервала та не для того, чтобы мешать.
И всё-таки райкумари терпеливо выдыхает, возвращая мыслям стройность и контроль.
— Я погляжу, вновь стихи лиса слагает, — неторопливо произносит. — Зачем явилась? Говори, коль желаешь. Теперь я — всё вниманье.
Головы не поворачивает и не глядит через плечо — только замирает, сидя по-прежнему спиной к лисе.
— Хотелось бы верить, что Адиш-райкумари не запамятовала о ночи приходящего года, — мягко начинает ките-охия. — От лица райкумари я посмела распорядиться о достойных украшениях для её гусуку, так что скоро привезут и сосны, и каштаны, и бамбук, и ветви ивы молодой. Желает ли райкумари что-нибудь ещё? Быть может, подобрать наряд?
— Ничего не надо, — отрезает райкумари.
— А есть ли предпочтенья по цветам? — никак не унимается воодушевлённая лиса. — А может быть, по играм?
— Царский пурпур и нежная роза. Пускай сошьют мне кимоно без рукавов, — смягчается она. — Из игр пускай же будет ута-гарута. Чтецом хотела бы видеть я тебя.
— Но мне нельзя…
— Я дозволяю. В такую ночь — всё можно.
Райкумари встаёт с колен и поворачивается лицом; ките-охия не опускает взгляда, но дерзости нет в её глазах — только интерес живой.
— Мне приятно, что ките-охия надела мой подарок, — отмечает Адиш-райкумари.
Облачённая в синее, лиса улыбается, склоняя голову. Белые журавли, поднимающиеся от подола кимоно и устремившиеся ввысь, к плечам, распахнули широко исшитые серебром крыла — на подарок для соратницы райкумари ничуть не поскупилась. И приложила к нему пару шпилек-журавлей работы тонкой, увенчанных сверкающими в зимнем солнце бриллиантами. С веером и серьгами смотрелось дивно.
— Если позволено то будет мне сказать, то прежде я не отмечала ночь приходящего года среди людей. Что могу преподнести я для райкумари как подарок?
— Не принято дарить мне подарки, — она качает головой. — Народ преподносит каждой райкумари верность до скончанья дней. Ките-охия может почтить меня своей компанией и провести мне игру, коли так желает сделать стоящий подарок.
— Я не подведу, — негромким делается лисий голос.
Откровенно признаваться, Адиш-райумари не жаловала празднества, но что-то подсказывало ей: эта ночь выдастся такой, что запомнится навсегда.
Автор публикации
