Потöсь

В древние времена, в прежние века, когда наш мир был моложе и когда многие и многие безымянные боги, живущие средь трав и деревьев, в каменных пещерах и топких низинах, в реках и озёрах, зычно шептали на ухо свои дивные тайные песни, чудившиеся люду простому, не посвящённому в секреты божественного, не более чем шелестом листвы, перешёптыванием ветра, яростной молнией или милосердным дождём, тогда и пела чери божа ныв ясными ночами при налито-полной луне, тогда и жила Потöсь, могущественная колдунья.

Проводила она дни свои на идолище, вслушиваясь в скрипы резных духов, хмурящихся и скалящихся хитрыми орнаментами и трактуя секреты и тайны, по букве каких вела после доверившихся ей людей; оставляла там она дары богам, неизменно пропадавшие на следующий же день; низко-низко преклонялась, шептала молитвы, а после, замерев, слушала, как поёт окружный мир. Боги любили её — воистину, любили; духи жаловали её — воистину, жаловали; люди доверяли ей — воистину, доверяли.

Не ведала Потöсь горя, не теряла шуда, покамест не объявился на её землях Кудым-Ош, сильный, точно медведь, да ликом на него походивший, словно бы мать его возлежала с медведем. Он явился, пусть никто его не звал, и он пришёл, пусть никто его не звал; с жезлом и четырёхугольным сердцем на груди, он показывал, кем является — памом своего племени, колдуном-тöдысем, благословенным духами на правление. Потöсь не знала, какие нужды привели в её края самого Медведя, не умирающего от топора и отвращающего свою смерть землёю; одноглазую Пöвсин, мать его, да колдунью такую, что всякого за пояс заткнёт и самого Войпеля призовёт; да Чикыш, гадкая их прихлебательница.

А потому, едва узрев приближение пришлецов, воспрепятствовала — призвала на подмогу себе и людям своим ураганы-ветра, обрушившиеся на чужаков, плывущих по рекам-заводям, со звериным неистовством, но разбил их Кудым-Ош одним движением руки, словно отмахнувшись от назойливой мухи, бесконечно звенящей над ухом.

Потöсь не поверила поначалу — и собрала всю силу, какой только обладала, только бы остановить их, только бы не допустить до своих святых мест и своих людей, но вновь Кудым-Ош взмахнул руками, и тучи подчинились ему, расходясь тёмными скалами по разные стороны и обрушиваясь дождями там, поодаль; звеня грозами там, над бесконечными тёмными лесами. Тогда Потöсь, сжав зубы, покинула идолище: деревянные изваяния глядели на неё с осуждением, но с ещё большей яростью взирали на лодки, уперевшиеся резко в каменистые пески по берегам реки.

Старые осины скрипели, шуршали тревожно вялыми листьями, когда Потöсь вышла привечать пришлецев. Сам воздух рядом с ними, точно снег под ногами, хрустно сминался каждым вдохом; но колдунья не стала показывать ни страха, ни злости, и наказала людям своим не убояться тоже. К сожалению, сказать куда как проще, но её холодная решимость будто вселила в них уверенность — даже выпрямились они, даже сощурились недобро, даже ощерились железом.

Кудым-Ош не стал нападать: только пояснил свои намерения.

— Забыла ты, колдунья, кем быть должна, — словно нараспев проговорил он. — И забыли люди твои, кто дал им земное оружие.

— Зачем сердце твоё привело тебя сюда, Кудым-Ош? — вопросила Потöсь, словно бы не слыша упрёка в его голосе. — Ждали мы тебя лишь тремя месяцами позже нынешнего дня. Случилось что, вынудившее тебя явиться, да поскорее?

Пам-тöдысь сохраняет спокойствие, но покой его отдаёт резким холодом.

— Должно городище перенести на высокий берег реки, — он кивком указывает на отвесные серые скалы. — Такова моя воля.

Тут же разозлилась Потöсь:

— Не позволю! — вскричала она яростно. — Предков желаешь оскорбить? Древних намерен потревожить? Поносить вздумал нашу родню, лежащую там дольше, чем сам ты живёшь?

Медведь нахмурился, сжал зубы, процедил:

— В низине опаснее, чем на выси. Коли затопят весенние бурные воды, то не плачь да не кричи, ища помощи!

— Боги возненавидят тебя.

— Я вопрошал у Солнца, и оно дало мне знак! — он делает шаг к ней, приближается, и голос становится его тише: — Коли не подчинишься, так другую тöдысь сыщу. Не ты единственная средь своих такая.

Колдунья молчит — слышит угрозу. Не глупа она, не слепа, не глуха; знает, чем противостояние давнее кончится, если не изничтожить его.

— Женись на Костö, мансийской княжне, — вдруг произносит она особенно громко, давая услышать каждому их разговор. — Коли привезёшь невесту, то перенесу городище, как ты сам того желаешь, да широко справим столь радостные вести.

Знает Потöсь: никто из смельчаков, ушедших за рукой девы той, не вернулся назад; и Кудым-Ош не должен вернуться. Помрёт он всенепременно, казнит его князь, лишь только Кудым-Ош, узрев невестин лик, безобразный, мохнатый, скорее звериный, чем человечий, откажется от клятв и обещаний, что женится на ней. Одного не знает Потöсь — не знает, что Кудым-Ош вернётся. Но пока что — пока что у неё есть немного времени, чтобы придумать, как воспротивиться его власти.

Тот глядит на неё пристально и тяжело, недовольно и злобно, словно емдоном замыкает всяку волю и мощь к ворожбе, использовав супротив такой же, как он сам, единственно верное оружие. Ни для кого из них не секрет: дай только духи-боги такую возможность, как тотчас же нанесут удар друг другу в спину, не щадя ничуть и не боясь самому погибнуть, лишь бы врага утащить в нижний мир, отправить за реку пламени да в лунную чераневу паутину на сотни веков и до скончанья мира. Не доверяет она, не доверяет он; отправлять на погибель жаждет она, надумывает козни он.

Впрочем, ничего хуже, чем перенести городище, он не заставит её сделать.

— Привечать гостей-то станете по-людски али намерены жить с нами на ножах, покуда мы не отойдём обратно? — наконец, хмыкает Кудым Ош, распрямляясь. — Наливайте суру, да побольше: станем отмечать свадьбу мою грядущую с Костö!

Потöсь улыбается ему, точа за спиной острый нож, какой вгонит в его проклятое сердце; улыбается да приказывает лихо людям своим выдвинуть столы из светлиц, налить гостям дорогим киселя и суру, выставить пироги капустные и рыбные, ибо ничего им не жаль для рода Кудым Оша, берущего своё начало от великого медведя.

— Ты мне эштасьны не устраивай, ворожея, — стоит лишь люду простому покинуть берега реки и отправить выполнять поручения вождей, шепчет Кудым Ош, и голос его — низок, опасен; предупреждает, что не потерпит своеволия. — Погублю и ничуть не пожалею, как бы ты ни рыдала после и ни умоляла пощадить. Нет у тебя такой силы, чтоб мне перечить.

Не глупа Потöсь ничуть: сама то знает, сама ведает, что никак не справится одна.

— И в думах не возникало, медвежий ведун, — лжёт она вежливо, чуть кланясь в великом уважении. — Разве ж было в моём сердце однажды намерение тебе навредить? Разве ж станешь ты подозревать меня в такой низости?

Меджвежий колдун не отвечает уже — только хмурится.

А сама думает, как тем же вечером, едва кончится пир, отправит суетливого ворона к туну её, греющему душу и сердце даже в разлуке, Ошлапею, и пойдёт в леса тёмные, голодные, непроглядные, где сгинет всякий неосторожный путник, не могущий уважить леших и блуждающих меж мирами бессонных предков, искать помощи у Юси и призывать ту к ответа за былые услуги. Извечно спокойный, живущий отшибами и лесами, Ошлапей, быть может, и откажет ей, сказав, что не вмешивается в колдунские дела враждебные, что не решает ссор их и не намерен бороться против Кудым Оша, но таковой ответ Потöсь уже не удивит. Разве что она поскрипит зубами и прольёт скупые злые слезы, вынужденная тотчас же покинуть островные пещеры и не возвращаться боле.

Другое же дело — лебежка Юсь, спасённая колдуньей от нежеланного брака с царём водяным; оборотница белокрылая, чистейшая пером и сердцем, могуща помочь. Только жаль её душу: наивная ещё, молодая, столь юная, что страшно иной раз вспоминать все годы, что сама прожила и повидала.

Потöсь дышит тяжело, но скрывает комья грязной злобы на своей душе; достать бы её да почистить как следует, отмыть в речушке, да нет такой возможности. На пиру врагов лица на ней нет: сидит вся в думах свои тяжких, силясь отвечать, коли к ней обращаются, и улыбаться, коли то требуется, но получается скверновато. Мир звенит раскалёнными иглами, трещит дрянными швами; ночью, едва лишь всходит полная луна и едва лишь гости расходятся кто куда, Потöсь степенно прощается, и люди её, доверившиеся, преданные, верные, отбивают низкие поклоны земные, в то время как народ Кудым Оша, сам он и колдунья его глядят на то да забавляются.

Чего не простит Потöсь, так это их лиц, противных и ехидных, сочащихся ядами; оторвёт непременно, представься только возможность.

Леса привечают её покорно, как госпожу, и тайные лазы расходятся перед её поступью, приглашая послушно пройти по верным тропам; и не пристаёт леший, едва лишь оставляет она ему подношение — хлеба краюшку с маслицем, кружку суру, пирога капустного кусок да едва выловленную рыбу, блестящую чешуёй и дурманящую речными запахами. По нраву ему приходится угощение — и ни одна тропинка не вихляет, не путает, не стремится завести в чащи непролазные, откуда нет выходу.

— Юсь!

Зов Потöсь зычно разносится над гладью озерца малого.

Бело шелестят лебяжьи крыла; и ударяется птица оземь, и обращается в юну деву розовощёкую, улыбающуюся. Обнимаются они тепло, точно сёстры по крови; но нет столько времени у обоих, чтобы вихлять речами.

— Что привело тебя сюда, сестрица? — льётся речь нежно Юсь. — Я видала лодки чужие. Напал кто?

— Кудым Ош явился, — мрачно отзывается Потöсь, и Юсь прикрывает рот ладонью, силясь сдержать удивление. — Явился и требует перенести городище, дескать, боги дали ему знак, а Солнце подтвердило их волю.

Юсь глядится испуганной.

— Чем могу я помочь тебе?

— Я отправила его за княжной мансийской, за Костö, — Юсь ахает удивлённо, — и намерена его всенепременно погубить, ибо не ему, уже чужаку в этих землях, решать, где стоять городищу нашему, какому веков больше, чем ему, и тревожить наших предков. Не ему впадать в их немилость, не ему глохнуть к их голосам, — вздрагивает голос колдуньи. — А потому Кудым Ош не должен вернуться с женой… и не должно ему вовсе статься живым. Сумеешь ли ты подсобить?

— Сумею, пусть не обещаю, что Кудым Ош, столь могучий тун, непременно отправится в мир иной, — кивает та согласно. — Постараюсь потопить их лодки, чтоб не вернулись никогда сюда, и втянуть в такие водовороты, каких шишиги не видывали и каких бадь вужья не творила.

— Благодарю тебя, — почтительно отбивает колдунья поклон.

Прощаются они сердечно тепло; и Юсь, ударившись оземь вновь, шелестит белыми крылами, отправляясь на восток. Потöсь же держит свой путь назад, к родным краям, где жили, живут и станут жить её люди; где будут жить, невзирая на Кудым Оша. Она ведает: недолго осталось жить с этой верой, но надежда — это последнее, что тун могущ у неё отнять.