Мне уже многое поздно
Мне уже многим не стать
И к удивительным звездам
Мне никогда не слетать.
Юрий Лоза
О планетарии было сообщено заранее: «На двадцать восьмое я взяла билеты в планетарий – от института экскурсии организовали. Если успеешь – пойдем вместе».
Оглоблин успел, прилетел к любимой с другого континента планеты – из самого нигерийского Лагоса – как раз накануне, в субботу утром. С африканской жары, да в сибирские морозы. И в воскресенье, хоть и ломало бедолагу немало (поваляться бы от души на диване), мужественно отправился он вслед за Мариной в культпоход.
От научно-исследовательского института ехали на автобусе под «Сеньор Робинзон», что закрутил по телевизору пассажирам водитель автобуса: «Пойдёт?» – «А то! Конечно!». И лучшего фильма, признаться, в этот солнечный, морозный воскресный день в дороге было не придумать.
– Какие, все же, добрые снимали раньше фильмы, – тихо промолвил своей спутнице Оглоблин в середине пути. – Сейчас, наверное, такого бы снимать не рискнули – нынешний зрители смотреть бы не стал.
Планетарий располагался на возвышенности, с которой открывался обзор на Обь и городской район за нею. Был он, как сказали им перед просмотром, третьим по величине после московского, и – самого большого в мире – планетария в Санкт-Петербурге, что имеет тридцатисемиметровый диаметр купола. А пока, зайдя в фойе и сдав верхнюю одежду в гардероб, люди прильнули к многочисленным стендам и макетам, и целая очередь возникла перед тантамареской со скафандром космонавта.
– Хочешь? – весело предложила Марина. – Давай, я тебе сфотографирую на телефон!
– Давай, чуть позже, – кивнул не охочий до всякой толкотни и шума Оглоблин. – Обязательно сфотографируемся.
Они поднялись в кафе, заполненное курсантами военного училища. Выпили по чашке капучино, и Оглоблину для того пришлось унести поднос за служивыми, что оставили за собой всю грязную посуду на столах и стойке. А уж потом они с Мариной вернулись к тантамареске космонавта.
– Да, таких не берут в космонавты, – всовывая голову в отверстие в обрамлении космического шлема, – грустно улыбнулся Оглоблин.
Об том и размышлял и в первые минуты начавшегося просмотра: «Мне уже многое поздно…И к удивительным звездам мне никогда не слетать»… Звезды мерцали своим неповторимым светом, и Оглоблин, вместе со всеми зрителями, то подлетал к ним совсем близко, то отдалялся вновь. Зрительный эффект получался вполне реальным – захватывало дух и даже сосало под ложечкой от быстрых подъемов и снижений. Такого не было ни в бесчисленных перелётах по свету, хоть и напоминало отчасти штормовую качку на судне – когда палуба уходит из-под ног, и проваливаешься в преисподнюю девятого вала.
Да, но разве потом не выносило на высокий гребень волны? И разве в жизни не воспарял Оглоблин к звёздам в своих благих пожеланиях и свершениях? И снимал он эти самые звезды руками – жаркими днями своей работы. И с той, что сидела сейчас по правую его руку (она, кстати, попеняла перед сеансом стриженые головы за неубранную за собой посуду– но, по-доброму, даже по-матерински положив руку на плечо впереди сидящего курсанта) были полёты не во сне, но наяву: «Небо в алмазах. И солнце – ночью, звёзды – днём!».
Нет, ему грех было прибедняться – все настоящее, посланное Небом, в его жизни было! А что жизнь земная если не подходила к концу, то уж конечно перевалила за свой экватор – разве это беда? Ведь, только что прозвучало под сводами планетария: «Миллиарды лет для вселенной – просто незаметный миг».
И пройдут те миллиарды лет – он обернуться не успеет, – и явится опять в этот мир – возможно, в неведомых ему сейчас материи и образе, на другой, верно, планете, или в другой, даже, галактике. Потому как, эту планету – коли так дело дальше пойдет – обязательно загубят, сделают непригодной для жизни бестолковые двуногие, которых, скорее всего занесло сюда с какой-то другой, верно ими же уничтоженной планеты: Земля бесконечно прекрасна в своей первозданной природе, ей вряд ли был нужен этот деятельный истребитель – человек.
А там, верил Оглоблин, где явится он вновь, будет действительно разумная и гуманная жизнь – без войн и разрушений, зависти и злости, глупости и безумия. Там, где правит Высший разум.
– Спасибо тебе, Марина! – просто сказал он любимой, когда, погуляв еще после просмотра по территории планетария, они уже направлялись к автобусу.
– Тебе понравилось? – живо обернулась она. – А мне показалось, ты такой недовольный сидел, и тебе совсем все это неинтересно.
– Да ну, ты что – я так тебе благодарен! Я – умиротворился, просто.
Клонящийся в ранние сумерки зимний день был спокоен и прекрасен. На горизонте мирно коптили не звездное еще в этот час небо трубы, россыпь крыш частных домов перемежалась вразброс районами высоких новостроек. Жизнь продолжалась. «И пусть, – подумал себе Оглоблин, – так и будет впредь. Пусть разум не оставит нас и на нашей планете Земля: будем в это верить!».
А на обратном пути Сеньор Робинзон повстречал темнокожую красавицу и вовсю уже добивался её любви – жизнь вовсю кипела среди первозданной природы необитаемого острова.
Автор публикации
