В воздухе свистнуло.
Тягуче, быстро, хлестко.
Спину от поясницы к шее обожгло.
Как он ни ждал этого удара кнутом, как ни готовился, боль была такой неожиданной и пронзительной, что его выгнуло коромыслом и в глазах заломило, как от вспышки яркого света.
Но не крикнул. Не забился в припадке.
Сжал до хруста зубы и еще плотнее прижался к шершавой лавке, на которой его распяли.
Опять свист.
На этот раз кнут задел ухо и рассек его пополам.
Он подкинул голову и тут же с размаха, гулко ударился лицом о лавку.
Он знал эти кнуты. Сам не раз плел такие из сырой бычьей кожи, порезанной на длинные тонкие ремни.
Опять свист.
И опять — удар с оттяжкой, на этот раз поперек туловища.
Показалось, что тело перерубили пополам. Так глубоко врезался тонкий конец кнута.
Он снова выгнулся в дугу, снова гулко ударился о лавку.
Но не крикнул.
Только выплюнул разгрызенные свои зубы.
После четвертого удара он затих.
На пятом даже не вздрогнул.
Его подняли за волосы. Кнутобоец посмотрел ему в глаза и, отпустив волосы, заключил:
– Пока хватит.
Он лежал на лавке и, соловея от боли, пытался понять, как все началось.
Он помнил.
Помнил, как они возвращались из-под Казани.
Царь был мрачен, темен, победа, казалось, не радовала его.
Тысячи были забиты и замучены им там, под стенами вражьего города.
Возвращались быстро.
Шли уже седьмые сутки. Все валились с ног.
Но царь не спал.
Он никогда не спал после такой крови.
В начале пути бражничал. Потом кучами таскал девок к себе в возок.
Потом в кровь избил Малюту.
Наконец затих.
И это было страшнее всего.
С неба непрестанно падал мокрый, липкий, полуснежный дождь.
Кони не шли по раскисшей дороге, и вместо них впрягли полуголых, маленьких, тощих, полуживых пленных. Сотни три.
И они, чуть не по горло увязая в черной, как деготь, жирной земле, медленно двигали возок государя.
Сотнями их оставляли по пути, захлебнувшихся в дорожной жиже или задавленных по нечаянности собственными собратьями.
Мостов через реки не наводили. Просто заваливали теми же пленными, тянувшимися огромными шевелящимися колоннами по обе стороны от царского поезда.
Казалось, отдыха не будет до самой Москвы.
Но однажды уже под вечер занавеска за окошечком в царском возке вдруг шевельнулась.
Конник, ехавший рядом с возком, от этого шевеленья метнулся в сторону и, столкнувшись с телегой, груженой утварью, слетел с коня.
Телега не успела остановиться и проехала по нему задним колесом, вдавив конника в хлипкую землю, с хрустом поломав ему ребра.
Дикий его крик нарушил тем самым привычный гул долгого тяжелого похода.
Царь выглянул.
Возок остановился.
Дверка открылась.
С десяток рабов рухнули в жижу, чтобы было, куда ступить царю.
Царь вышел.
Все вокруг упали на колени, кто где стоял.
Даже собаки поджали хвосты и униженно заскулили, вертясь на месте.
Царь по живой гати вышел на небольшой пригорок, огляделся вокруг и велел ставить лагерь.
Он был писарем при государе.
Царю нравилось, как старательно он выводит буквы, как правильно излагает государев глагол на бумаге.
А значит, и недругов появилось у него довольно много.
На пока царская милость берегла от беды.
В тот вечер он, записав, что ему надиктовал государь, закатился под ореховый куст и там заснул как убитый.
Но поутру с первым холодком проснулся.
И не от того, что выспался, скорее от того, что вокруг стояла сказочная тиши¬на, от которой сон сам собой прервался.
Он встал, тихо отошел подальше от царского шатра и обогнул холм, поросший низкорослым орешником.
Солнце едва-едва побелило облака на востоке.
В низине, накрытой низким туманом, затаилось несколько болотин.
Прямо за ложбиной, начинаясь редкими березами, вырисовывался громадный лес.
Он подошел к липке, случайно проросшей в кустарнике, и срезал веточку чуть потолще пальца.
Обрезал ее с двух концов, обстучал и, присев на кафтан, брошенный на сырой от росы бугорок, смастерил дудочку.
Пока он колдовал над липовой веточкой, солнце уже обозначило день.
Начали просыпаться птицы.
Побежали кулики, шарахаясь от спящих походников.
Он облизал губы и, нагнувшись, потихоньку заиграл мелодию — она сама вдруг пришла ему на сердце.
Потом забылся, стал играть громче и громче.
Сердце его забилось. Он видел, как просыпается мир, светлый и огромный.
Он встал и заиграл громко и увлеченно, покачиваясь из стороны в сторону, и вдруг почувствовал: за спиной что-то не то.
Он оборвал мелодию и быстро обернулся.
За спиной стоял царь, а за ним — войско, молчаливое и страшное.
Писарь онемел.
Ноги подкосились. Он упал на колени, уткнулся головой в землю.
– Встань, — донесся приказ.
Писарь встал, дрожа всем телом.
– Пошто играл на дудке? — спросил государь.
– Красиво, — через силу выдавил он.
– Красиво? — переспросил государь, удивленно вскинул грозные брови и, медленно повернув голову, посмотрел на восход, набирающий силу. — Да-а, красиво… — протянул медленно и добавил, уже глядя в упор в глаза писарю с дудкой в руках: — Быть здесь монастырю. Ты строить будешь, а церковь поставишь здесь, на этом самом месте. — И царь ткнул посохом в болотину.
Он и строил.
Уже второй год.
Вокруг как-то сразу выросла маленькая деревушка из ремесленных людей. Потом привезли землепашцев и девок.
Он один разок, с охоты едучи, завернул к роднику.
Слез с коня и не спеша шел, огибая низкие ветки молодых дубков.
Родничок был небольшой, но чистый, свежий.
Он наклонился и стал, пофыркивая, пить вместе с конем.
И вдруг заметил, что уши у коня насторожились и пошли вправо.
Он тоже замер — рядом кто-то был.
Лук был на седле, но нож — при себе на поясе.
Он осторожно, из-под конской морды окинул взглядом ближайшие кусты.
И наткнулся взглядом на голубые, как васильки, глаза.
За кустами сидела, замерев от страха, девка.
Так вот он познакомился с Дашей.
И закрутило, завело их, молодых, по рассветам да стожкам.
Была Даша, как свежая теплая белая булочка; небольшого росточка в сарафанчике под упругие, как спелая антоновка грудки, добрая, ласковая, нежная, смешливая.
Писарь и загулял. И подзабыл, почто он тут, по чьей воле и с каким наказом.
Церковь успели закончить, а вот ямы под угловые башни монастырской стены только начали, но — без присмотра-то — бросили и занялись своими делами.
А он будто и не замечал ничего.
Все ходил целыми сутками пьяный без вина.
Зато недруги не дремали.
Однажды, когда он, утомленный Дашенькой, спал у себя в избе, на него накинулись люди царские, и вот — он уже под кнутом.
Лавка под ним стала скользкой от крови.
Он стал почасту сползать на правую сторону.
Его пинками возвращали на место.
Потом долго-долго никто из государевых людей не приходил.
В избе, где его били, было жарко и душно.
Мухи роем облепили его, потного, мокрого, окровавленного.
Он уже начал подсыхать со спины, и тут снова вошли его мучители.
Сытые с обеда. Веселые от бражки.
Перекрестились на образа в углу и, сев за стол, начали допрос.
Куда да сколько. Почему да отчего. Куда деньги царевы пошли. Почему стены монастырские до сих пор не стоят.
Он молчал.
Не оттого, что не хотел отвечать, а оттого, что боялся открыть рот: если разомкнет крепко сжатые губы, то пытки не выдержит — кричать будет.
Поэтому молчал, а допытчики от этого распалялись все сильнее и сильнее. Зверели.
Вот пошел двенадцатый удар.
Спина была уже без кожи — белели ребра.
Он понял, что на семнадцатом — все, испустит дух.
Ударов он больше не чувствовал.
В голове не было вспышек. Тело содрогалось, но существовало как бы отдельно от сознания.
И вдруг перед глазами стало светлеть. Показалось, будто над ним склонилась Даша, капая слезками на его сухие губы.
Он разжал губы и прошептал:
– Дашенька, милая… я умираю… Прощай, любимая.
Даша уплыла куда-то, и в лицо ему хлынула холодная вода. Он открыл глаза и увидел бороду с крошками сдобы в ней, потом ухо и опять бороду.
Борода покачалась из стороны в сторону и заключила:
– Что-то бормочет, а не поймешь. Наверное, все, кончается. Огрей-ка еще разок, пока не помер.
И в воздухе опять засвистело.
Мокрый от крови кнут хлюпнул в его теле и затих, свернувшись в клубок на прохладном земляном полу.
Бесчувственное тело спихнули с лавки и за ноги выбросили за порог.
Через три избы в руках людей билась Даша.
Но ее не выпустили.
А шесть месяцев спустя она родила сына. Моего пра-пра-прадеда.
Церковь эта стоит до сих пор.
Правда, порушилась сильно.
Но сохранилась икона из нее — лик Божьей матери.
С грустными глазами, голубыми, как васильки.
Автор публикации
Владимир, какая семейная история!!! И как замечательно, что вы знаете историю своих предков. Написано замечательно, читается на одном дыхании. Спасибо Вам!