Прошлой ночью её звали Эфа.
Она бежала посредь полей о высоких, душистых травах, какие простирались до самого горизонта, за который никогда не заходило вечное Солнце. Облака ленно скользили по небосводу, ветер трепал волосы и тормошил праздные поля, а Эфа всё бежала, бежала и бежала, не помня себя. Спроси кто, останови вдруг, дёрни за плечо, она бы и не смогла ответить, почему мчится так отчаянно, и куда держит путь. Эфа знала лишь одну мысль: нельзя оборачиваться, и одними губами шептала молитвы на странном, витиеватом языке. К кому обращалась? Кого призывала?
Утром она вновь становилась собой — безымянной и блеклой.
Шла на учёбу, сидела на парах, почти засыпала, приезжая к восьми в тесном автобусе, где не вздохнуть лишний раз. Снова пропустила завтрак, снова спускается в буфет, снова жуёт привычную булку, снова запивает водой из домашней бутылки. Затем — подняться наверх, вернуться на пары, сидеть, выжидать, в рюкзак книги кидать, убегать: пора на работу, и так — до самого вечера. Дома не то чтобы никого, да только никто и не ждёт. Мать ей не рада, отец весь в делах. Она тихо сидит после работы, жуёт макароны — они разварились, да только, сбежав в объятия фантазий, этого не замечаешь. Упрямо бормочет телевизор в гостиной (кто-то вновь и вновь раздражённо вздыхает, в новости погружаясь), по полу волочится холодок (кто-то открыл балконную дверь и ушёл покурить), звонко лает чужая собака там, за окном.
Сегодняшней ночью её звали Марион.
Она сидела в просторной библиотеке о многих и многих книгах, и лампа бросала светлые пятна на манускрипты. За окном — грома раскаты, дождь колотится бешено в ставни, но Марион — степенно читает, страницы листает, что-то пишет почерком аккуратным и ровным, придирчиво выводит каждую букву. Пахнет бумагой, пахнет чернилами, пахнет и чаем, стоящим на маленьком столике слева. А книги утягивают всё сильней, за собой, истории шепчут безмолвно, рисуя картинки в голове. Марион что-то говорит, шепчет, воркует книгам своим, да только не слышно.
Утром она вновь становилась собой — уставшей и серой.
Разомкнуть с трудом веки, сфокусировать взгляд. За окном — темнота, нескоро рассвет: зимой так всегда. Холодок пробирается по полу, кусает за ноги, зубы стучат, пальцы промёрзли настолько, что тяжело их сгибать. Соизволить кинуть в рюкзак тетрадь с ручкой — помнится, раньше было не так. Раньше ежедневник, пенал, пара учебников на почитать между парами, тетрадок гора, перекус — а сейчас почти пустота. Рюкзак нисколько не весит, а если бы не бутылка, то и вовсе превратился бы в невесомый аксессуар. Снова тоска. Шесть пар. Завтра — пять. Преподаватель читает свой материал, сменяются слайды, щёлкают вспышки — никто уж не пишет, только делают снимки, которые никогда не откроют опять. Прикрывает глаза. Спит головою на парте. Никто не заметил — или предпочёл не заметить.
Кем она станет следующей ночью, не знает, но всякий сон — равно что праздник.
Вот только сон никак не идёт. Она закрывает глаза, дышит спокойно, насколько возможно, а за окном — беснуется ветер, штормит ураган. Дождь бьётся о стекла, беспощадно срывает жёлтые листья и воет, и воет упрямо — ещё самую малость, и он закричит. Жмурится, хмурится, сердится, открывает недовольно глаза, встаёт, бредёт босиком — хлопают ставни, скрипит пол.
Стоп, ставни? Откуда бы?
— Ивонн, не спишь? — доносится из-за двери.
— Я сейчас лягу, — и голос не свой, а нежно-певучий, совершенно не злой.
Шаги удаляются, полами скрипя, а память чужая никак не приходит.
Кто эта Ивонн? Откуда она?
***
В этот момент Ивонн открывает глаза. Ленивое Солнце играет сквозь шторы, вот только на улице — какие-то странные шумы, а кровать — не своя.
— Сколько спать можно? — недовольно вздыхает взрослая женщина — видимо, мать. — Ты опять проспала? В школу ходила? — срывается голос на крик.
— Нас отпустили, — брякает Ивонн. — Пораньше…
Глядит недоверчиво, но только вздыхает. Ивонн скользит по комнате растерянным, заспанным взглядом и не узнаёт. Странные стены, странные книги, странные вещи — и не менее странное чёрное зеркало глядит на неё со стола. Ивонн прикрывает глаза, считает бесшумно до десяти, шепчет что-то неясно под нос, но мир вокруг остаётся, как был: диким и чудным.
В душе загораются злость, недовольство. Кто посмел забрать её тело, пока витала она среди дивных садов, где свежие фрукты, где тихий эфир? Быть может, если лечь снова… погрузиться в особенный сон… это разумно звучит.
До вечера Ивонн в раздумьях сидит, а к ночи — пробует особое слово. Выходит не то: она странствует средь фантазий и грёз, но, зачерпнув их смело рукой, никак не отыщет своё. Сердце громче стучит, бьётся в висках и под горлом, Ивонн дышит с трудом, держа в себе слёзы.
Слоняется между миров, в каждый заглядывает, ключи подбирает, но каждый — не тот. Старается звать, отыскать, где теперь та, кто заняла её место, украла всю жизнь и окунула в свою, но ответа не слышно: видимо, спряталась, скрылась.
На пятую ночь Ивонн не плачет уже — только сухо скитается, вечно хмура. Нить от настоящего мира всё истончается, и вскорости не может вспомнить она, как правильно звать.
Автор публикации
