Один день из жизни Мананы

Манана, хозяйка дома, грозно окинула взглядом виновников праздного безделья и с шутливым негодованием затрезвонила:

— А вино из погреба, может, моя прабабушка достанет? — её голос резанул так, что рядом стоящие пустые стаканы начали громыхать волны, разбивающиеся о берег.  Мужчины в зале, переглянувшись с тревожной синхронностью, с грохотом вскочили и поспешили вниз, к прохладному царству кахетинских бутылок и пыльных амфор. Винный погреб у Мананы был не просто подвалом — это был музей, мавзолей и храм, в котором любой неверный шаг грозил гневом кахетинских предков.

— Я вас послала за вином, а не на поиски гробницы царицы Тамары! — раздражённо бросила она, сверяя часы.

Автандил и Васико, двоюродные братья Мананы, в этот момент как раз спотыкались о ступени погреба. Они неслись, обняв по бутылке, как древние воины — каждый с трофеем в руках. Их лбы блестели от пота, а лица выражали смесь победы и страха.

— Нашли! — бодро выкрикнул Васико, точно нашел в подземелье древние сокровища, поднимая вверх запылённую толстим слоем пыли бутылку, так что вблизи можно были увидеть паутинное сплетение.

— Это называется не «нашли», а наконец-то спустя 300 лет принесли, — отрапортовала Манана говорлива, выхватывая бутылку с ловкостью иллюзиониста. — А теперь быстро за стол, пока сациви не ушёл обиженным.

Манане слушались все. Даже местные насекомые. Они замолкали и замирали, пробираясь сквозь преграды лишь для того, чтобы уловить аромат её свежеиспечённого хачапури. Лёгкий дымок тянулся над сковородой, где сыр таял, словно подчиняясь воле самой Манане. Она стояла у старой газовой плиты с плотно пробивающееся ржавчиной, с повязкой на голове, строгая и сосредоточенная, но в её движениях была особая мягкость, как будто каждая лепёшка — это маленькое чудо, созданное с любовью.

Ароматы чахохбили, сациви и аджапсандали витали в воздухе, как древний грузинский напев, — беспорядочные, соблазнительные, беспощадные к терпению голодных мужчин. Гастрономический хаос царил на кухне Мананы, околдовывая всех, кто хоть краем души был причастен к этому семейному ритуалу. Это было не просто приготовление еды — это был ритуал, семейная история, в котором каждый имел свою роль, но только Манана знала сценарий. Примечательно и даже удивительно: за щедрым застольем у Мананы всегда находилось место не только для хинкали и вина, но и для разговоров, где витала высокая, почти священная нота. Между тостами о матерях и предках всплывали размышления о Родине, о Боге, о древних семейных традициях, передающихся, как вино в глиняной квеври, — через поколения, медленно, но глубоко. А если вдруг за одним столом оказывались старые враги — вечер неизбежно заканчивался их примирением. Будто сама судьба сводила их под резной люстрой гостиной Мананы, чтобы стереть старую вражду старым кахетинским вином.

Не бывает случайных встреч, — любила говорить Манана, сжимая в руке бокал и глядя в самую суть каждого гостя. — Это не гости собираются у меня, это Бог собирает.

Так было и в тот вечер, когда за столом снова встретились Давид и Резо — соседи, не разговаривавшие друг с другом с тех пор, как делили ореховое дерево на границе участков. Они были лютыми многолетними врагами — ни похороны, ни рождения, ни свадьбы не стали поводом для примирения и забвения старых обид. Ничто, казалось, не могло примирить двух непримиримых соседей.

Но чудо — оно многогранно. Оно не входит в дом по приглашению, оно приходит, когда ему угодно. И в тот вечер оно вошло через запах свежевыпеченного хачапури, через смех Автандила, через негромкую песню Мананы, которую она напевала, помешивая соус в глиняной миске.

Удивительно, но Манана их даже не звала: Давид зашёл за старой саблей деда, которую когда-то оставил на хранение, а Резо пришёл просто повидать Автандила, с которым не виделся лет десять. Но когда стол был накрыт, а в воздухе застыл густой аромат тмина, сыра и вина, уйти стало невозможным. Ни один грузин не уходит, когда уже подан хлеб и вино.

 Тост за тостом — сначала о здоровье, потом о предках, потом о мире и дружбе — лились слова, согретые чачей и теплом кухни Манане. И вот уже Резо не морщит лоб при виде Давида, а Давид вдруг вспоминает, как Резо помогал ему когда-то ремонтировать крышу. Где-то между четвёртым тостом и первой песней они оба уже не помнили, кто первым начал ту ссору под орехом. А к моменту, когда Манане подала мацони с мёдом, враги зазвучали в унисон — с песней, которой не пели тридцать лет. Обиды прошлого рассыпались как старые тени, вновь воскресая и сея любовь в их сердцах.

Вечер и вправду перестал быть томным. Он стал бесконечным. Музыка заполнила улицы. Казалось, вся деревня пела. И с каждой нотой, с каждым тостом исчезали печали и заботы, оставляя после себя только свет. И вдруг, когда всё уже казалось завершённым и успокоенным, в дверь постучали.

Не резко, не громко — почти вкрадчиво. Манана, удивлённая, вытерла руки о передник и открыла. На пороге стоял незнакомец. Высокий, в длинном потёртом пальто, с дорожной пылью на плечах и глазами, в которых было сразу всё — дорога, усталость, долгий путь и какая-то странная, тревожная тишина. Он не просился в дом. Молча он остался стоять в дверях, словно не решаясь переступить порог, и стал внимательно наблюдать за застольем — как будто прокручивал в голове старую киноленту, выискивая в ней один-единственный, потерявшийся кадр.

Манана почувствовала, как в груди что-то медленно и тревожно сжалось. Казалось, сам воздух в кухне изменился — чуть остыл, чуть потяжелел. Гости один за другим отрывались от еды, разворачиваясь к двери. Даже Давид с Резо, только что чуть ли не обнимавшиеся, вновь вернулись в настороженное молчание.

— Вы к кому? — спросила Манана, не грубо, но твёрдо.

Мужчина не сразу ответил. Он продолжал смотреть — не на неё, а куда-то чуть в сторону, вглубь комнаты, будто пытался вспомнить, было ли он уже здесь когда-то.

— Я искал этот дом очень давно, — произнёс он наконец. Голос у него был низкий, хрипловатый, будто давно не разговаривал.

— А с какой целью вы его искали? Вы что-то здесь забыли? – Манана точно упертый сыщык настороженно задавала вопросы незнакомцу. Но он молчал как партизан. Он был весь обессилен и покинут.

— Как тебя звать? — спросила она чуть тише.

Он посмотрел прямо ей в глаза.

— А ты попробуй вспомнить, Манана. Ты меня когда-то знала. Очень хорошо. Даже лучше, чем думала.

Слова зависли в воздухе. За столом никто не шелохнулся. Даже чача в стаканах словно перестала испаряться.

Манана не сводила с него глаз. Она всматривалась, пыталась уловить в чертах незнакомца хоть отблеск прошлого, но — ничего. И в то же время всё в ней говорило: это он. Только вот — кто?

— Заходи, — наконец сказала она. — У нас как раз остался один свободный стул. Всегда для кого-то, кто вернётся слишком поздно.

Он вошёл. Тихо. Без лишних движений. Сел на край стола. Не притронулся к еде. Только слушал.

А потом, ближе к полуночи, когда пели старую песню о любви, он вдруг встал, вышел из дома и растворился в темноте — не сказав ни слова.

Никто не заметил, как он ушёл. Ни звука, ни скрипа двери. Даже псы, спавшие под лавкой, не залаяли.

Утром на стуле, где он сидел,  Манана нашли старое кольцо, на котором была выгравирована буква «М».

[mycred_send amount=50 to="author" ref="Благодарность за публикацию" log="Благодарность за публикацию"]Перевести 50 баллов автору[/mycred_send]