Мышь тощая и морщинистая.
Она трясётся, извивается, пищит, силится укусить, но Сара держит крепко за холку тремя пальцами — и фиолетовые латексные перчатки, пусть и насквозь уже мокрые внутри, не скользят по серо-голой, испещрённой напряжёнными капиллярами коже. Мышь пинается задними лапками, как будто была лошадью, способной сбить с ног человека одним сильным точным ударом, но Сара лишь плавно поворачивает исхудавшее за минувшие два дня эксперимента тельце к свету. Ей не показалось: мучительно красная, с фиолетовыми пятнами, крупная опухоль на животе и правда закровила — вот почему наполнитель клетки влажно блестел алым, ещё толком не засохшим.
Один прокол на таком тонком, что просвечивают сосуды, правом ухе — значит, это номер один из клетки Б2, принадлежащей контрольной группе, не получающей терапию. Сара уже не сверяется с бумажкой — так, только проскальзывает взглядом по застаревшей привычке, и берётся за штангенциркуль. В их лабораторию не так давно привезли эту модель: если подключить к компьютеру и нажать на “магическую кнопку”, то значение само появляется в указанной ячейке. Остаётся только правильно отметить ячейку, и эксель сам автоматически посчитает массу опухоли по давно стандартизованному шаблону, какой передаётся уже, наверное, третьему поколению исследователей. Удобно, не правда ли? Лучше, чем делать судорожные заметки в смятом блокноте, пока коллега оттитровывает опухшую каррагинаном крысиную лапу, а после говорит, какой объём воды на это ушёл; Сара помнит, как остро пахло в те времена, и кривится. Впрочем, не всё так плохо: там была установка, в которую опускаешь лапу, а та делает проекцию в трёх измерениях и подсчитывает объём самостоятельно. Тоже вполне удобно, как и автоматический штангенциркуль.
Когда-то ей говорили, мол, чистых вивариев не бывает: привыкайте к запаху животных, к хаосу, к протекающим раковине и стиральной машинке, к беспорядку оборудования и постоянно полуразобранным лабораторным комнатам, где оперативно собираются установки по мере необходимости, к грязным коридорам с сомнительными кучками сена, стыдливо забитых в углы, к куче посуды на кухне, противно скользкой от жира и тухнущей в узкой раковине, к вечно хромающей собаке с катетером на лапе, тыкающейся жалобно в тебя носом, к наглому коту с большими-большими ушами, громогласно мяргающему и прыгающему на твои колени, даже если ты не смотрела в его сторону и вовсе не подавала признаков разумной жизни. Сара хорошо запомнила первый виварий, в котором продержалась чуть-чуть больше месяца и в который ещё силилась вернуться пару-тройку раз (ни один, что логично, не увенчался успехом, и всякий раз Сара стыдилась, что не могла себя пересилить, принудить, заставить, переступить через себя и просто работать, как все остальные, по-настоящему заинтересованные в науке, а не то что она, позорное ничтожество), но не то чтобы осуждала — скорее, уже примирилась. Куда как важнее, где она оказалась сейчас.
Все лаборатории, даже если занимаются приблизительно одним и тем же, выглядят по-разному. Например, лаборатория органического синтеза в провинциальном вузе окажется коричневой, покрытой многоцветными пятнами, от тёмно-бурых до блекло-охристых, от розовато-красных до изумрудно-зелёных, — и очень повезло, если вуз не столь давно получил финансирование и смог позволить себе красивую серую плитку, трескающуюся в углах уже в первую неделю, и высокие серые столы с почему-то всегда противными и неудобными стульями, качающимися на неустойчивых ножках. Лаборатория геномики может поразить кристаллизованной белизной, изящными современными приборами, может широко распахнуть двери и позволить тратить так много носиков для пипеток и перчаток, как только душа твоя пожелает (и никто даже не станет съедать тебя на месте, когда ты случайно израсходуешь носик, тронув после забора особо чистого толуола грязную тряпку), а может встретить парочкой людей за ноутбуками, которые поглядят на тебя недоброжелательно из-за очков и вновь погрузятся в обработку данных, принесённых из-за стенки. Что творится за этой самой стенкой, знать как-то не очень хочется. Где-то создадут в производственных масштабах отменно работающую вакцину, первую от новой инфекции и достойную публикации в ланцете, а где-то десятилетиями изучают одни и те же белки, никак не приближаясь к хоть сколько-нибудь значимому открытию — да даже не заметят толком, что рибосомы имеют некоторое аминокислотное сродство к белкам, которые примутся вскорости синтезировать, так что по итогам занимательное наблюдение уйдёт какому-нибудь там зарубежному стартапу, образованному из полутора землекопов, решивших развлечься на выходных.
И уж тем более стоит ожидать, что виварии разительно отличаются друг от друга. Всё-таки, когда мыши не проживут долго, то помещение выглядит совсем-совсем иначе. И пахнет по-другому, не так по-животному резко, не так щиплет глаза; да и тут не используют особо таких крупных особей, как, например, кролики, морские свинки и вполне себе настоящие розовые свиньи, которым надо скормить вареники с препаратом или загнать в мешок, чтобы взвесить.
Здесь же только мыши и люди.
О ране и кровотечении Сара делает специальную отметку, выделяет жирным и красным эту ячейку; а после — пересаживает трепещущую мышь в отдельную, подготовленную заранее клетку. Такое случалось часто: примерно так же часто, как отметки о том, что животное погибло. Особенно в экспериментальной группе, и клетки с маркой “Б” как раз к ней относятся.
Кинуть пару кусочков корма, закрыть крышкой, закрепить бумажку с пояснением, что тут за животное, поставить поилку, отставить в сторону, взять следующую мышь, уже без крови, обнулить значение весов, посадить мышь в пластиковое ведёрко, дождаться, когда значение на весах стабилизируется, записать вес, скользнуть по предыдущему столбцу с предыдущими измерениями массы подопытных, осознать, насколько сильно они отощали, достать брыкающееся животное, взять штангенциркуль, сомкнуть его аккуратно, не повреждая, на границах опухоли, сделать два измерения, каждый раз щёлкнуть магическую кнопку, отправляя данные в таблицу, и убрать животное в свежую клетку, где уже подготовлены подстилка, сено и новый, не такой покоцанный, домик.
Взять следующую мышь…
Сара работает методично и аккуратно — разве что руки иногда дрожат от усталости. На улице степенно темнеет: голубо-сизое небо, затянутое утром волокнами плотных облаков, обращается в тяжело-чёрное, уставшее и смурное, и блеклый солнечный свет, едва пробиравшийся через пелену, больше не острит верхушки тощих сосен, щедрой рукой воткнутых в землю, как карандаши в стакан. Наконец, только искусственный свет помогает ей не утонуть в сумерках. Хотя, казалось бы, какие это сумерки, когда едва пошёл пятый час?
Она сворачивает пелёнки на столике: пойдут в утилизацию.
— Я могу чем-нибудь помочь? — аккуратно подаёт голос не то чтобы её персональная протеже, потому что сама едва вкатилась в постдокторантуру и вроде как не может брать себе дипломников, но новая сотрудница лаборатории, которая должна писать тут квалификационную работу. Можно сказать, находится под коллективной ответственностью. — Например, хоть клетки унести…
— Только если действительно этого хочешь и если тебе больше ничего не надо делать, — кивает Сара. — Они довольно тяжёлые. Ты можешь и вовсе уйти: я вполне справлюсь сама.
Аня вдруг серьёзнеет и говорит неожиданно настойчиво:
— Я бы хотела быть полезной. Хоть чем-нибудь…
Сара глядит на неё и вспоминает, какой сама пришла в науку; вспоминает, что сама тоже ничего не умела, глядела на всех широко раскрытыми глазами, изумляясь даже тяжёлым кусками свинца под ламинарами и возможности не экономить носики автоматических пипеток, и думала, что постоянно путается под ногами, да вообще только и может, что пугающе наблюдать со стороны с отсутствующим видом и задавать бесконечные глупые вопросы, слоняясь по узкому коридору как неприкаянная душа. Невольно она улыбается — так, едва заметно; и кивает, разрешая помочь себе.
— Возьми вот те пустые, — указывает Сара локтем, аккуратно поставив в стопку две мышиные клетки с завозившимися животными. — Оставишь их у мойки, лаборанты потом разберутся.
— Хорошо, — привычно кратко соглашается Аня и берётся за опустевшие клетки.
Обычно Сара не очень разговорчивая, а Аня кажется слишком тревожной и нервной, слишком давно и глубоко травмированной, чтобы самостоятельно и беспроблемно начинать беседы — только посматривает дёргано, исподлобья, порой чуть приоткрывая рот, но ничего не произнося. Сара же не решается ту торопить, уверенная: расскажет, если захочет. В некоторых случая следует дать человеку время, чтобы не пришлось всю жизнь потом водить за руку и помогать в каждой неприятной и страшной коммуникативной ситуации.
— Может, сходим куда-нибудь? Например, поесть суши. Тебе нравятся суши? А может, пицца? Или можно доехать в следующие выходные до ботанического парка или океанариума. Я читала, что они тут довольно-таки неплохи, но сама там не была, — подаёт голос Аня, выставляя клетки вдоль мойки, откуда их заберут в дальнейшем лаборанты.
Недолго Сара молчит, визуализируя в голове своё расписание на следующие выходные, и всё-таки тяжело вздыхает:
— Я буду занята: надо постирать одежду и убраться. Как насчёт послеследующих?
— А я записалась к стоматологу на послеследующую субботу, — грустно улыбается Аня. — А в воскресенье планирую генеральную уборку и стирку. И ещё мне надо будет подготовить выступление на двадцать седьмое сентября: я ведь выступаю на митинге со своими результатами.
— Вот она, взрослая самостоятельная жизнь. Хотите встретиться в выходные, но выходные всегда заняты стиркой белья, а в будние дни ещё и приходится работать.
Аня тихо смеётся, и Сара улыбается тоже.
— Тогда договоримся предварительно на конец сентября или начало октября — сходим в какой-нибудь суши-бар, немного развеемся, поговорим по-человечески и не о работе. Постарайся не планировать ничего, хорошо?
— Договорились, — соглашается Аня, тут же достав смартфон, чтобы, по всей видимости, сделать пометку в календаре. — Можно задать тебе личный вопрос?
— Попробуй.
— Как ты привыкла к этому всему? В плане, я понимаю, что со временем привыкаешь и к трупам людей, и к работе с особо опасными патогенами, и к отвратительным преступлениям, но мне было довольно тяжело смотреть на то, как… — Аня запинается, но Сара не перебивает её тишину — только лишь задвигает клетки с мышами в специальные стальные стойки. — Как мыши пытались выпрыгивать из того ведёрка, чтобы спастись от углекислого газа, но натыкались на пакет. И всё равно старались выбраться и порвать пакет. Это было… правда, это было очень тяжело. Как ты привыкла?
Окружённая трупиками мышей, Сара всё реже задумывалась о том, каково приходится им под полиэтиленовым пакетом, среди удушливого углекислого раза, захватывающего нагло эритроциты; но всё чаще она задумывалась о людях, которым могут помочь их исследования. Сара видела, как умирают от рака, и видела не раз.
— В конце концов, всё становится рутиной. Я понимаю, что это совсем не тот ответ, который ты хотела получить, да и ты уже дала его самостоятельно, но другого секрета нет. Впрочем, должна сказать, что ты на вскрытии держалась довольно хорошо.
Даша, ещё одна студентка-дипломница, выбежала ещё до того, как Анастасия Алексеевна принялась утрамбовывать остатки мышиной шкуры в контейнер, не слишком подходящий по размеру, и только Аня осталась смотреть чуть ли не стеклянными глазами на то, как происходит процесс вскрытия, до самого конца. Быть может, дело в том, что та была слишком уставшей, чтобы что-то ощущать; быть может, просто не поела с утра, а потому не испытала рвотными позывов. Как бы то ни было, далеко не все могли так спокойно смотреть, как режут некогда живое существо. К тому же, только что мёртвое — едва исследователи, введя анестезию мышам, убедились, что те больше не дёргают лапками, когда тянешь их пинцетом, то взялись за иглы и выкачали кровь прямо из сердца.
— Это случайность, — отмахивается она. — Да и в восьмом классе, помнится, наш биолог принёс рыбу и дал всем её вскрыть. Особенно мне запомнилось, как мы вытаскивали головной мозг. Он чем-то напоминал малину: такой же тёмно-розовый, небольшой и морщинистый.
Сара чуть вздрагивает. Да уж, сравнение на уровне — почти как выглядывающие из всех углов тараканы, похожие на чернослив.
— Все вскрывали рыб в восьмом классе.
— А я думала, это у нас учитель такой странный. И как же потом воняло рыбой! Чуть ли не на весь этаж, — Аня вздыхает. — На самом деле, мне просто повезло. Наверное, я слишком устала, чтобы вставать со стула и бежать до туалета.
Они обе снимают халаты и оставляют их на вешалке до следующего раза — до завтра. Завтра планировалось провести вскрытие, и Аня должна завтра впервые попробовать что-то сделать своими руками — пока что, разумеется, в рамках обучающего курса и должной подготовки. Ничего не умея, диплом всё же не напишешь… впрочем, это зависит от денег, которые ты можешь потратить на то, чтобы купить работу.
— Уже не в первый раз слышу, что тебе якобы просто повезло с чем-то. Это не самая здоровая установка, но я надеюсь, что ты и так знаешь об этом.
Не то чтобы Сара хотела быть чьим-то личным терапевтом, не то чтобы она вовсе имела право и способность вмешиваться, не то чтобы кто-то её спрашивал, но она не могла пройти мимо, когда видела, что человек действительно нуждается в помощи. Примирение между необходимостью убивать (что интересно, в англоязычной среде использовалось слово sacrifice, и Сара считала его более справедливым) мышей во имя науки и сострадание удивительным для стороннего человека образом сочетались в ней.
Не то чтобы Сара хотела, но не смогла пройти мимо.
Аня завязывает аккуратным узлом синий шарф и накидывает чёрное пальто с высоким воротом — Сара почти не сомневается, что в свободное время та смотрит сериалы и что она любила в своё время “Шерлока”. А может, просто посчитала это стильным: всё-таки смотрелось отлично, особенно с учётом острых черт лица и высокого роста.
— Что мы говорим синдрому самозванца? Ты не можешь атаковать меня, ведь я недостаточно для тебя хороша, — старается отшутиться Аня, поправляя перед круглым зеркалом волосы и убирая их под шапку. Хоть на улице стояла ранняя осень, всё-таки морозы кусали особенно люто, немилосердно по утрам и вечерам. — Можно почти последний вопрос?
Кажется, развивать тему дальше Аня не хочет, и Сара не решается настаивать.
— Спрашивай, конечно.
— Как думаешь, можно заменить мышей чем-нибудь ещё?
— Помнится, на “Ноже” была крайне недурная статья об этом, — щурится Сара, припоминая. — Я соглашусь с одним из интервьюируемых, что сейчас эксперименты на животных — это неизбежность, бороться с которой пока что бессмысленно. Например, я согласна с тем, что в испытаниях косметических средств следует уменьшить количество животных, потому что, как мне кажется, всем давно очевидно, что мазать крем для кожи на глаза — это плохая идея. Но ты-то работаешь в онкологии. Онкология — это не то чтобы всегда про смерть, но в очень, очень многих случаях — про мучительную смерть, в отличие от некоторых других областей медицины. Я не хочу тебя запугивать, возможно, и кто-нибудь наверняка скажет, что я слишком демонизирую рак, однако мой личный опыт полностью сводится к достаточно тяжёлым и негативным моментам, из-за чего мои слова могут звучать довольно-таки мрачно. Ты обязана в первую очередь ориентироваться на актуальную статистику, а не на чужие представления. Но если продолжать тему моего личного мнения, — Сара мрачнеет, — часто это ещё и про не слишком-то успешное лечение, оттягивающее смерть на десять дней. Слышала историю про Эрлотиниб?
— Я только знаю, что это. Ну, из курса фармакологии, хотя мы не то чтобы сильно много проходили противораковые препараты. Как-то больше сосредоточились на том, что продаётся в аптеках, если можно так сказать.
— Его одобрили, хотя он продлевает жизнь только на десять дней и обошёлся в почти пятьсот тысяч долларов за один год жизни — по десять дней соответственно на каждого из тридцати шести пациентов.
Аня молчит, и Сара, в общем-то, её понимает.
В истории таргетной терапии найдутся и другие малопривлекательные примеры, которые несколько разбивают розовые очки энтузиазма. Например, когда узнаёшь, что при минимальных затратах на разработку иманитиба ничто не помешало Novartis взвинтить цену в двадцать пять тысяч долларов за годовой курс лечения. Или когда знакомишься с результатами опроса медицинских специалистов, работающих с раковыми больными, о том, что те скорее проведут остаток жизни с семьёй, чем заключат себя добровольно в палате в отчаянной попытке выцепить хотя бы ещё пару мучительных недель жизни. Или когда пытаешься подсчитать количество возможных мишеней в раковых клетках и прикинуть биохимические пути, поддерживающие существование раковой клетки; если, например, вбить в гугл академию что-нибудь вроде “cancer pathway”, то результаты будут исчисляться миллионами статей. Или когда обнаруживается, что одобренный FDA бевацизумаб на самом деле вовсе не продлевает выживаемость пациенток. Или когда глубже копаешь и осознаёшь, насколько стремительно опухолевые клетки развивают резистентность — и ладно бы, может, просто бы становились резистентными, но ведь не всё так просто: попытки устроить геноцид опухолевых клеток фактически приводят к тому, что происходит отбор наиболее агрессивных и защищённых представителей.
Совсем как у бактерий.
— Но мы ведь тоже фактически занимаемся таргетной терапией? Только с радиометками.
— Ты не Геральт, чтобы не выбирать между малым и большим злом вовсе, — отрезает Сара, всегда скептично относившаяся к позиции “чтобы не выбрать неправильно, я просто не буду выбирать”, которая для неё отдавала инфантильностью и нежеланием брать на себя ответственность. — Чем бы ты ни занималась, главное — это сохранять критическое отношение к своей работе, чтобы, возможно, в будущем когда-нибудь постараться их устранить. Ты обязана видеть недостатки своего метода, если не хочешь однажды превратиться в неразумную фанатичку. Ты обязана осознавать, что и почему ты делаешь, обязана понимать все ограничения и область применения в целом.
Судя по сложному выражению лица, Аня основательно задумалась. Она могла быть лучшей на онлайн-курсе по доклиническому исследованию радиофармацевтических препаратов, но кто говорил там о критическом мышлении? Кто вовсе рассказывает о критическом мышлении, кроме, наверное, многочисленных видеоблогеров на ютубе? Иногда Саре казалось, что обязательным выпуском для каждого начинающего популяризатора науки в интернете является размышление о необходимости критического мышления в науке.
Чуть ли не из каждого чайника кричали о критическом мышлении, о доказательной медицине, о каких-нибудь там рациональности и анализе, но что дальше? Всё так же даже в учебниках по фармакологии можно найти блоки по гомеопатии. И скажи спасибо, если критические блоки, где объясняется про эффект плацебо — помнится, в атласе по фармакологии Люлльмана как раз что-то такое было; а не активное восхваление этой самой гомеопатии.
— И ещё один, теперь точно последний. Что я делаю завтра?
— Тебе пришлют обновлённое расписание вечером, а может, ближе к ночи. Пока что по плану ты можешь посмотреть на инъекции нашего препарата в мышиные хвосты, которые будет проводить Анастасия Алексеевна, а затем Евгений объяснит тебе, как проводить некоторые расчёты. Он обещался дать тебе и специальную расчётную форму, а также — тестовые данные, чтобы ты могла потренироваться. Послезавтра ты начинаешь вести свой кусочек проекта, посвящённый токсичности, но твоя научница потом тебе объяснит более подробно.
— Хорошо, — кивает. — Ну что, до завтра?
— Увидимся.
Они расходятся в разные стороны: едва повернувшись спиной, Аня закрывается от окружающего мира наушниками, как рачок-отшельник, влезающий в свою раковину; и немного нервно, очень торопливо, явно привыкнув вечно ходить в одиночестве, опустив голову и убрав руки в карманы, спешит к автобусной остановке. Сара ещё какое-то время глядит ей вслед, но, в конец концов, оборачивается и степенно бредёт, сворачивает в пламенно-красную, ещё не грязно-мокрую, аллею.
Когда Сара была маленькой, она очень любила это место. Идеальная симметрия, потрясающая геометрия — и, что куда более важно, много, много клёнов с их широкими, пятилопастными, точно человеческая ладонь, листьями. Осенью их сгребают в кучи, и можно прыгать на эти кучи, забравшись смело до второй ветви раскидистого деревца; прыгать с визгом, ничуть не думая, что запачкаешь юбку или штаны. Мама в такие моменты разве что вздыхала, но почему-то не кричала, как некоторые другие, которые обряжают своих дочерей в белые колготки и нарядные платьица, ожидая, что маленький ребёнок хочет не носиться, трогать грязных червяков и пытаться поймать голубя, чтобы его обнять, а будет служить красивым украшением у маминой ноги.
Действительно, с матерью Саре повезло. Одиночка, как и ужасающе многие женщины, она справилась с воспитанием единственной дочери — единственного ребёнка; и хотя мама часто отсутствовала дома, вынужденная работать на двух работах, сейчас Сара смогла понять и простить своё вынужденное детское одиночество. Став взрослой, она осознала: временами приходится думать о таком количестве вещей, что невозможно удержать в голове; и руки начинают мелко дрожать, и мысли слегка путаются, и эта громада обязанностей чудится настолько давящей, что, покажись, вовсе нет никакого смысла к ней подступаться. А когда мама мучительно умерла от рака груди, стало ещё хуже, ещё тяжелее, ещё страшнее — оказаться вдруг вот так совсем одинокой в целом мире. Давно без отца, спивающегося где-то в коммуналке с новой женой, давно без бабушек, одну из которых забрал коронавирус, а другую настигла внезапная коронарная смерть, что, возможно, даже было не так плохо для неё; один дедушка умер от рака поджелудочной железы, когда Саре было три года, а второго она вовсе не знала. Тогда Сара пообещала себе, что постарается сделать хоть что-нибудь, чтобы эта болезнь не забирала пусть не всех женщин вовсе, то хотя бы какую-то часть из них.
Может, поэтому Сара уже не жалеет мышек — только принимает молча их необходимую жертву. В конце концов, какой выбор? Смело экстраполировать результаты с клеток на полноценные организмы? Не то чтобы настолько радикально отличные от людей существа, как мыши, были идеальным примером, но нечто по меньшей мере организменного уровня — куда лучше клетки и уж точно превосходит компьютерные симуляции. Когда-то она думала, что и умерщвлять животных — это неправильно и несправедливо; в первые дни работы она ещё думала, думала каждый день о том, насколько это мучительно — задыхаться углекислым газом в пакете, но вскорости уже перестала. Не то чтобы мыши стали ей безразличны, не то чтобы Сара не понимала, что делает; нет, всё она прекрасно понимала — всего лишь перестала давать эмоциональную оценку, когда от души внутри осталась одна выжженная, бесконечно болезная пустыня.
Хруст под ногами — мёртвые листья скрипят, знаменуя пришествие осени; и острится аллея скорым сибирским подзимьем, и пахнет густо плесневелым увяданием. Серо нависают небеса, окутанные пеленой облаков, готовых вот-вот разразиться первыми снегами, какие стаят, оставляя за собой коварные грязевые лужи и протягиваясь вереницами липких следов в людские квартиры.
Но это всё так нескоро.
Живёт Сара в обычном сером здании, к счастью, не аварийно опасном; старом, безусловно, но всё-таки построенном без явных нарушений. Она подумывала продать мамину квартиру и съехать куда-нибудь в более приличное место, может, поближе к университету, однако пока не решалась, да и разумных по цене и качеству предложений никак не могла найти. А может, и вовсе привязалась настолько, что не хочется съезжать; или просто-напросто не имеет сил к переезду; или, что более вероятно, всё сразу. Сентиментально привязанная к квартире, Сара возвращалась в неё каждый вечер, если по каким-то причинам не оставалась ночевать в лаборатории на узком диване, и по будним дням часто падала лицом вниз, категорически не сумевши отыскать в себе и грамма внутренних сил, чтобы поесть и заняться какими-то ещё дополнительными делами.
Она снимает обувь, опираясь ладонью на стену, сшагивает с плитки маленькой прихожей на линолеум и, наконец, снимает со спины тяжёлый рюкзак. Его она ставит с особыми осторожностью и аккуратностью: если что-то случится с ноутбуком, Сара этого не переживёт. Сейчас у неё совсем нет свободных денег, чтобы в случае чего сдать свою машинку в ремонт и уж тем более купить новую, а во времена всеобщей удалёнки терять средство выхода в интернет — опасная затея. Пошатываясь, Сара бредёт к ванной комнате и моем руки, долго и основательно; как загипнотизированная, смотрит в пожелтевшую раковину и только потом, будто очнувшись, выключает кран: вода всё-таки не бесплатная, а в этом месяце опять подняли тариф.
В холодильнике она не обнаруживает практически ничего, но и не может отыскать в себе хоть какого-то чувства голода. Есть только черничный питьевой йогурт — его Сара, не дожидаясь, пока согреется, мерно цедит. Холод ударяет в мозг, сковывает ледяной болью, как когда резво откусываешь мороженое из морозилки, но она слишком устала, чтобы думать. Мерное гудение в голове, как от разогретого локомотива, утихает, но не заканчивается. Главное, чтобы не началась мигрень, но, похоже, пока что нет ни одного признака скорого её приближения: что-то Сара не помнит, когда в последний раз обновляла запас кофетамина, и обновляла ли вовсе.
Вздыхает и жмурится; давит на глазные яблоки несильно, чтобы успокоить сердцебиение.
Сегодня надо обязательно найти в себе силы дочитать оставшиеся статьи и дописать, наконец, введение для тезисов; а ещё — доделать презентацию, ведь ехать на конференцию в Новосибирск надо уже через полторы недели. Срок только кажется далёким, но на самом деле — опасно близок, и Сара почти чувствует, как дедлайны дышат ей гнилостно в затылок, глядят мёртвыми глазами и готовятся вот-вот схватить костлявыми пальцами за плечи, чтобы швырнуть в гудронную лужу обязанностей.
Пальцы холодеют, когда Сара открывает крышку ноутбука; приходится завернуться в плед, чтобы хоть как-то унять нервную дрожь, но помогает это слабо, а уходить на кухню за чаем не хочется.
Всего в папке “КР: дочитать” Mendeley хранит пять статей, каждая примерно по четырнадцать-двадцать шесть листов, не включая объёмные списки литературы, в которых тоже придётся поискать что-нибудь значимое и интересное — да хоть фундаментальные литературные обзоры, на какие можно будет в дальнейшем сослаться. Какие-то из этих статей начаты и размечены хайлайтером (жёлтым — факты, зелёным — статистика, голубым — терминология), какие-то — нависают при открытии многостраничными белыми громадами, лишёнными какого-либо намёка на разметку. Морально Сара оказывается не готова к тому, чтобы сесть и дочитать всё, а потому открывает экселевские файлы для расчётов.
Наверное, это тоже может считаться формой прокрастинации, когда расчёты займут не более пятнадцати минут, а ты принимаешься именно за них — такие мелкие задачки, которые не слишком остро требуют к себе внимания, но при этом создаётся видимость какой-то деятельности. Мозг прямо-таки урчит эндорфинами, когда вычёркиваешь что-то из списка дел; Сара хорошо помнит ту статью о том, как вернуть себе возможность заниматься делами, и старается использовать советы оттуда, только бы не свалиться в очередной раз на долгие, долгие месяцы без дела.
Впрочем, обилие реальных обязанностей вряд ли уже позволит ей так просто лежать. Но, опять-таки, проверять Саре пока не доводилось: ей ещё хватало остатков сил на то, чтобы вставать по утрам и идти в университет.
Прежде всего — добавить новую колонку с информацией про каждый замер, чтобы не ошибиться. Сначала идёт название линии клеток, после отметка времени (один час, два, четыре, шесть, двадцать четыре), следом — уточнение, acid или base wash — A и B соответственно; и только после всего — номер чашки Петри. И, что главное, не забыть, что первыми три в каждой группе стоят стандарты. Сара точно знает, в какой последовательности ставила чашки, а потому не сомневается, когда заполняет колонку 99m-Tc Info. Лишь затем она приступает к расчётам: background radiation, требующая информацию с другого листа; коррекция с поправкой на период полураспада, поскольку очевидно, что чем позднее ставишь чашку в гамма-счётчик, тем меньше “радиации” там осталось; среднее значение стандартов на основании трёх замеров; суммарная активность, ассоциированная с клетками, представляющая собой попарную сумму каждого промывания, ведь кислотное промывание смывает всё, что прикрепилось к мембране клетки, а щелочное вымывает всё то, что ушло внутрь клетки; процент добавленной активности. В конце Сара заполняет новые колонки и нормализует данные, на основании которых она в конце построит график.
Иногда Сара подумывала о том, чтобы изучить программирование и сделать какой-нибудь скрипт, автоматизирующий эту работу (и у неё даже были идеи, что конкретно писать), но всякий раз понимала, что ей или чрезмерно лениво, или она находит эту работу достаточно медитативной, чтобы не отказываться. А может, это и форма прокрастинации: говорят, иногда люди берутся за множество малозначительных дел, только бы не приступать к одной работе и оттянуть момент разгрызания наиболее важных задач, прикрыв при этом прокрастинацию какой-то, казалось бы, полезной активностью.
Как бороться с такими состояниями, Сара не знает.
Нехотя она переключает вкладку на практически пустой гугл-док с тем, что должно однажды стать тезисами, и пялится в монитор так долго, что начинают болеть глаза. Введение она отправила своей научнице ещё вчера, но пока не получила ответа; снова прокрутила глубокомысленно список литературы, но тот не торопился меняться, а пустые листы никак не зарастали самопроизвольно, как недостаточно простерилизованная среда, какой коснулись недостаточно проспиртованными руками, строками умного текста. К сожалению, почему-то ничего не появляется самопроизвольно, кроме, наверное, пыли, оседающей по углам комьями. Сара давно не может взять пылесос и почистить пол — и честно старается не вспоминать, сколько времени так уже прошло.
Друзья говорят, что надо обратиться к психотерапевту, но Сара только хмыкает: у неё ведь совсем нет времени, да и она же всегда справлялась со своими проблемами.
Вздох. Снова хочется поскрипеть зубами, да никак нельзя.
Положение палочек, складывающихся в числа, на часах меняется: двадцать два превращается в ноль один, сорок восемь — в двадцать шесть, но Сара не замечает нехитрого тока времени, поглощённая чёрными буквами на белом фоне. Она пишет одно предложение, но стирает через минуту; пишет второе и третье, глядит на них какое-то время, а затем — вновь избавляется от них раздажённо и недовольно. Слова не складываются в предложения, а предложения не образуют внятного и гармоничного текста; голова становится свинцовой и дёргает резкой болью в виске, чем больше Сара скрипит над тезисами, но она старается игнорировать эту проблему, как и многие другие проблемы со здоровьем.
Отчаяние сменяется раздражением, а многоцветные строки в Mendeley, наконец, превращаются в сплошные пятна — в самую пору заняться импрессионизмом. Сара закрывает все приложения: и браузер с будущей публикацией, презентацией и тезисами, и Mendeley с текущими статьями, из которых она всё силилась выцепить что-нибудь эдакое, и даже нервически открытый маджонг — Сара успела разложить целых шестнадцать партий, прежде чем осознала, что слишком сильно отвлекается. Наверное, надо ставить таймеры помодоро; или просто удалить всё лишнее и ограничить доступ в интернет. Хотя как она будет жить без интернета, если там всё самое необходимое?
Ноутбук Сара выключает кнопкой, решив, что сегодня может себе позволить выключить питание не так, как положено по мануалам о рациональном использовании.
Лучше подумать о том, что надо сделать завтра.
С утра предстоит проверить опухолевые клетки — Сара почти не сомневается, что они не умерли, но стоит переселить их в другой контейнер, чтобы им не стало хуже и чтобы не принялись обиженно умирать от недостатка еды, кислорода и места; сразу после — отправиться за радиометкой и заняться лейбелингом. К счастью, период полураспада у девяносто девятого технеция не двадцать минут, однако поторопиться придётся. Помочь Анастасии Алексеевне, скинуть Евгению данные… Ложится Сара, так и не почистив зубы — она молча падает лицом на кровать, не удосуживаясь её разобрать, и забывается беспокойным сном практически моментально.
Спать остаётся не более четырёх часов, прежде чем она погрузится в рутину и сможет вновь забыться работой, работой и ещё раз работой.
Ей снятся голые, дрожащие, морщинистые мыши, которые волочат по днищам клетки тяжёлые кровящие опухоли; за ними тянется блестящий алый след, и всякий раз они убегают из-под руки Сары. Она пытается ввести иглу прямо в мышиное сердце, чтобы забрать всю кровь, но анестезированная мышь, не реагировавшая на пинцет, вдруг содрогается и начинает кричать, вопить как человеческим голосом, дёргаться, вырываться, и рука Сары вздрагивает — кровь фонтаном бьёт ей в лицо. Мыши бьются в судорогах, прыгают, ударяются о пакет, сбегая от углекислого газа, и вдруг раздирают его зубами, рвут когтями, а потом добираются и до Сары, испуганные и озлобленные. Они пищат, словно ультразвуком, и Сара заживает уши, только бы не слышать, как их вопли превращаются в слёзы мамы, когда даже морфин, неохотно выписанный врачом, перестаёт помогать, когда боли сковывают такие, что уж лучше бы парализовало: так хотя бы пропадут все чувства.
Спать остаётся не более четырёх часов, и эти часы Сара проводит в очередных кошмарах. Когда-нибудь она точно обратится к психологу, но утром, стоит разомкнуть слипшиеся глаза, Сара понимает, что её сил на сегодня хватит разве что добраться до университета, где её неизменно ждут мыши и люди.
Автор публикации
