Ночная смена

Говорят, некоторые города никогда не спят. 

В России такое можно услышать про Москву и в лучшем случае Питер, пусть Катя, когда гуляла под покровом ночи в отдалении от Невского и Рубика, вовсе никого не встречала, но не про жалкие миллионники, “столицы” своих субъектов. Впрочем, Катя считала, что на самом деле не может полностью уснуть ни один город, иначе кому в таком случае нужны работники на ночную смену и ночные смены вовсе? Откуда тогда круглосуточные продуктовые и аптеки? То-то же.

Катя выдохнула, и по-осеннему морозный воздух заклубился тускло-белой дымкой; поправила длинный шерстяной шарф и зябко поёжилась, засунув руки в карманы тёплого пальто. Высокие, серые, тощие, воткнутые в асфальт, как кости, фонари склонили головы над широкой дорогой по левую руку, но ни одна машина не проехала за всё то время, что Катя торопливо семенила к затаившемуся на первом этаже грязно-серой пятиэтажки аптечному пункту. Гигантский зелёный крест устало и полуслепо подмигивал: надо уже как-то попросить заведующую, чтобы заказала замену нескольких маленьких лампочек, остававшихся раздражающе чёрными на каждой итерации. Раз — россыпь зелёного идёт из центра креста; два — резко тухнет, переливается в буйстве; три — мягко подмигивает.

На пороге никто не ждал: все работники “Катрена” с увесистыми синими контейнерами, обмотанными крест-накрест белой пластиковой лентой, прошли утром, и на ночь, насколько Катя помнила, никакой доставки ждать не стоило. Не обивали пороги и жаждущие прикупить бутылочек асептолина — всего по тридцать девять рублей, по самой низкой в городе цене. Каждый раз радовались, каждый раз благодарили и расплывались в желтозубых улыбках.

Пустынная серость дорог, бесконечное чёрное небо, усеянное вяло и бледно сверкающими звёздами, по-октябрьски тёмная и мрачная улица, глухой гул фонарей, будто страдающих катарактой, высоко над головой.

Мама, я не вывожу, мама, я не вывожу.

Руки мелко задрожали, и Катя уронила ключи. Выругалась. Наклонилась, подняла, нервно оглянулась, будто что-то услышав, но никого не обнаружила: разве что шелестели остатки некогда золотой листвы, теперь превращавшиеся в нелепые комья грязи, наполовину вмёрзшие в первый лёд. Ни тени, ни шага, ни голоса — но какое-то тревожное чувство заставило Катю наспех открыть первую дверь, пластиково-стеклянную, и нервически дёрнуть решётку. Как и следовало ожидать, она тут же вылетела, заскрипев столь натужно, что по спине пробежалась дрожь, и встала так, что просочиться смог бы только слендермен.

— Помочь, а?

Катя застыла на месте. Это только в фильмах кричат, резко дёргаются, оборачиваются, бросаются в паническое бегство, бросают что-то — Катя же просто замерла, как приросла к полу, и растеряла все мысли и слова.

— Ну, чево стоишь?

Медленно обернувшись, Катя выдохнула, пусть сердце и колотилось в груди так, словно готовилось пробить кости изнутри и прыгнуть на асфальт, утянув за собой литры крови и метры судорожно сжимающихся сосудов.

— А, дядь Стёп… — пробормотала она, уставившись себе под ноги. — Драсьте. Да, тут…

— Да не бормочь ты, — он хмыкнул и спрятал покрытые коростами руки в карманы старой, исшитой заплатками куртки, какая явно была ему не по размеру. — Отойди. Дай, сделаю по-людски.

Катя шагнула в сторону, и дядя Стёпа приблизился, как-то стыдливо, будто стараясь обойти её немного подальше, чтобы она не почувствовала запаха. Но Катя отчётливо уловила его — такой своеобразно кислый, немного удушливый, липкий, словно оседающий на лёгких и забивающий нос, но она не скривилась: уже привыкла. По крайней мере, честно старалась: в конце концов, восемьдесят процентов чека, который Катя делала за смену, — это асептолин и лимановит.

— Спасибо, — она шмыгнула носом. — Спасибо большое.

— Да неча, — отмахнулся дядя Стёпа. — У тебя там…

— Чай есть, — кивнула. — И печенье тоже. Будете?

Дядя Стёпа просиял.

Катя щёлкнула выключателем — треснули гудяще лампы — и скрылась за тонкой пластиковой дверцей, разделяющей торговый зал для посетителей и прилавок провизора; дядя Стёпа замялся у дверей, но после — шагнул вперёд и занял место на стуле. Запускать посторонних за прилавок она не имела права, а потому смогла только вынести ему кружку горячего чая и тарелку с печеньем “Мария” — меньшее, что она могла для него сделать.

Аптечный пункт был подлинным лабиринтом. Хранилище беспрецедентного одиночества, источник фармацевтических ароматов, он, шурша картонными упаковками лекарств, звеня бутылями с хлоридом натрия, выдыхая шелест инструкций, включал в себя торговый зал, напоминавший о средневековых прилюдных казнях, служивших развлечением для всего люда, и всякий раз работник за первым столом мог ощутить себя словно бы на аутодафе, восходящим на окровавленный и смердящий эшафот; кабинет заведующей, на удивление приятный и полнящийся папками с тайными талмудоподобными нормативными документами и приказами, особенно по охране труда и технике безопасности, санитарному режиме, охране труда — и именно оттуда выходили инструкции для начинающего тернистый путь стажёра, именно оттуда рвались внутренние штрих-коды, что должно наклеить на пришедшие через приёмную комнату лекарства, точно украдкой переданные через окно, в тяжёлых коробках, звенящих изнутри; материальная же — вот истинная суть аптеки! Шкафы ломились от лекарственных препаратов, сокрывали в себе невероятное могущество над человеческими организмам, давали величайшую возможность как исцелить от сердечного недуга, так и низвергнуть в пучины абулической флегматии, вечного спокойствия. Оставалось только верно выбрать наименование.

— Спасибо, — кашлянув, проговорил он и вцепился в печенье так жадно, что Кате стало стыдно.

— Нормально. Не благодарите.

Какое-то время было тихо: Катя снова скрылась за прилавком, прошлась по всем помещениям, проверила холодильники и сейф, посмотрела документы на столе заведующей, но та ничего не оставила, да и мессенджер тоскливо пустовал. Никаких планов, никаких задач — только стой за прилавком и жди. 

В такие моменты Катя предпочитала почитать учебник по фармакологии: нависшая, как рояль на тонкой леске, сессия грозилась вот-вот упасть на голову. Вылететь из университета не хотелось, лишиться дополнительных почти трёх тысяч — тоже, а молчаливо отпивавший из кружки чай дядя Стёпа не говорил с ней — всегда относился к каким-то странным трепетом, когда Катя при нем принималась делать университетские уроки, и не отвлекал.

— Вам надо сегодня что-нибудь? — поинтересовалась Катя, положив в учебник закладку.

— Нет, ничего. Можно только…

Катя напряглась. Асептолин, опять?

Молчание немного затянулось.

— Аскорбинок, а?

— Хорошо. Сейчас.

Самый бюджетный вариант — десять таблеток за восемнадцать рублей; и сверху небольшая личная скидка Кати — минус шесть рублей. Дядя Стёпа отсчитал трясущимися пальцами грязные монетки и стыдливо положил их на прилавок.

— Вам есть, где…

Взгляд — затравленный. Продолжить Катя не решилась.

— Да, есть.

— Точно больше ничего?

— Точно.

И он тихо ушёл — только звякнул, ударив по нервам, колокольчик одиноко.

До следующего колокольчика Кате заняться решительно нечем: она, как во сне, снова обошла все помещения аптеки, закрыла покрепче окно, от которого вился тонкий сквозняк, царапающий ноги, в материальной, проверила рецепты (пусто), и уставилась в пустоту. Позаниматься бы, сделать домашку, поделать хоть что-то, но странная апатия, навалившаяся мешком сверху, заставляла сидеть на хлипком стуле за кассой и пялиться в одну точку, пока глаза не заболят.

Тихие, ровные шаги; Катя вскочила с места, едва не упав, и резко выпрямилась за прилавком. Вошёл юноша: раньше его Катя тут не видела, но одного взгляда на него хватило, чтобы заставить себя расслабиться и принять самый независимый вид, на какой она только способна. Спокойное лицо, тусклые глаза, усталость, никакого напряжения — совсем как непритязательный стул.

— Здравствуйте, — негромко проговорила она.

Под светом лампы она видит болезненно серое лицо, глубокие тени под глазами, стеклянный взгляд, расширенные зрачки, воспалённые лимфоузлы на шее, красные пятна на коже, дрожащие пальцы с обломанными желтоватыми ногтями, сухие губы.

— Ага, — отозвался он. — Для сужения зрачков что-то есть?

— Сорок три рубля. Пилокарпин.

— Дайте один.

Штрих-код на коробочке сбоку густо пищит в тишине.

— Что-нибудь ещё?

— Иглы есть?

На такие случаи во многих аптечных пунктах заготовили так называемые “киты наркомана”. На самом деле, под восемьдесят процентов чека — это алкоголь для личностей весьма маргинальных. Оставшиеся проценты делили бабки, пришедшие за валидолом (и только за ним, милочка, никакого нитроглицерину твоёго мне не нать, я валидольчиком уже скока лет лечусь, а ты ещё жизни не видывала, чтоб мне советовать чавой), наркоманы и куда менее представленные группы в лице бесконечно больных женщин, забежавших до работы за парацетамолом, только бы сбить температуру впопыхах и слабость унять, каким бы в идеале взять больничный, утомлённых школьников, верящих в силу кофеин-бензоата натрия и настойки элеутерококка, задыхающихся кашлем студентов, у которых вечно нет времени дойти до студенческой поликлиники, ведь она так удобно расположена — в десятке километров от общаги. Проще уж закинуться амоксициллином.

Катя вытащила из-под прилавка небольшой пакет:

— Иглы, салфетки, шприцы, жгут.

— Сколько с меня?

— Двести шесть.

Молодой человек не нахмурился только — на его лице не проскользнуло решительно никакой тени; только засунул руки в карманы, толком не глядя, и вытащил на прилавок несколько смятых бумажек, штук пять монет, ключи, исцарапанный нещадно телефон с паутинкой трещин по углам, какие-то чеки, выцветшие и скомканные. Сама, мол, бери, что тебе надо.

Катя деликатно отсчитала нужную сумму и добавила несколько монеток сдачи.

— Пакет нужен?

— Не.

Он моргнул. Убрал всё с прилавка карманы — ничего пересчитывать и проверять не стал. Пакет засунул в куртку.

— Давно тут работаете?

— Два месяца.

Юноша отрешённо кивнул:

— Ну, я ещё зайду.

И ушёл.

С него Кате капнули рубль и сорок три копейки.

Застучал как-то особо отчаянно дождь.

Час плыл за часом, и время, размазываясь до бесконечности, тянулось невыносимо медленно. Бездействием и пытать можно: в тишине, в скуке, в одиночестве, в безделье мозг особенно болезненно давит на череп изнутри, особенно тщательно ищет малейшую деталь, за какую можно зацепиться и какую можно воспалённо раскрутить до безумия, особенно старательно озирается, дёргается, царапается, кусается, грызётся, особенно отчаянно крутит воспоминания и мысли.

Катя слегка раскачивалась на скрипучем тонконогом шатком стуле.

Сделать домашку, сделать домашку, прочитать лекции, освежить в памяти материал, готовиться к сессии, скоро сессия, скоро контрольные, уже буквально на следующей неделе три контрольные точки, которые надо сдать, сессия начнётся уже с двадцатого декабря, в голове совершенная пустота, надо что-то делать, подготовиться к семинарам, порешать задачи, проанализировать ход выполнения профессорской задачи, продумать стратегию, закопаться с головой в учебники, сидеть безвылазно в факультетской библиотеке на первом этаже замкнутого квадратного здания, в котором куда ни иди, а всё равно пройдёшь по одному пути и не заблудишься, сделать домашку надо бы, а то столько накопилось, и повторить бы материал…

Мысли закольцевались и пошли по второму-третьему-пятому-бесконечному кругу. Атлас по фармакологии сиротливо лежал на полке под прилавком — только будто бы глянцево блестел под гудящими длинными лампами, которые уже давно бы заменить на нормальные, но ведь они ещё отлично работают и выдают стандартное значение люменов, а значит, нет острой необходимости сейчас транжирить бюджеты. Посетители ведь всё равно ничего не заметят, не станут жаловаться, им бы только побыстрее забежать в аптеку, взять всё подешевле и умчаться обратно, в большой мир, пойти на работу или вернуться домой, или что ещё, или ребёнка из школы забрать, или, может отвести — Катя не знала, кто и куда идёт, но не могла перестать об этом думать.

Сердце билось, как обезумевшее, и отдавало в грудь болью.

Надавив себе на глаза пальцами, она согнулась на стуле и громко-громко задышала, как если бы вот-вот задохнулась от астматического приступа.

Успокоилась. Немного.

Гудение ламп стягивало голову обручем, и Катя сама не заметила, как из занывших, точно в них застряли миллиарды мелких колючих песчинок, которые как ни дави, а всё равно не вытащишь, глаз потекли слёзы, — Катя закрыла глаза рукавами и зажмурилась, но легче не стало.

Звякнул колокольчик, и она подскочила, слепо всмотрелась в торговый зал, но никого не видела — не то из-за пелены слёз, не то и правда никто не вошёл. Но почему тогда колокольчик звякнул? Показалось?

Только в фильмах спрашивают в пустоту, есть ли кто. Катя не в фильме, а потому лишь напряжённо молчала — только вытерла уже аккуратнее белым рукавом глаза и осмотрела зал снова.  И правда, никого. Издевательски снова звякнул колокольчик — и на пороге, как из ниоткуда, появилась женщина. Измученная, бледная, жуткая настолько, что никакой буйный и тем более тихий наркоман такого озноба не вызывал: Катя напрягла плечи, но расслабить их так и не смогла.ё

Женщина вплыла в торговый зал.

— Что ребёнку от температуры можно? 

— Сколько ребёнку лет?

— Восемь месяцев.

— Парацетамол можно, суспензию.

Женщина только закивала.

Катя повернулась к ней спиной и выдвинула ящик — тот шумно разорвал странную, липкую и даже какую-то гадкую тишину.

— Давно у ребёнка температура? Скорую вызывали? — скорее из желания заполнить тишину, чем из искреннего беспокойства, уточнила Катя.

— Уже четыре дня.

— И не спадает?

— Нет.

— А скорую?..

— А надо?

Катя пикнула сканером и положила суспензию парацетамола перед женщиной. Та протянула карточку и пикнула ей о сканер.

— Позвоните в скорую, пожалуйста.

Никак отвечать ей посетительница не стала.

С её уходом мир на мир прогрохотал дождём, а после, стоило двери закрыться, замолк снова.

В такие моменты даже как-то опускаются руки, хоть Катя уже давно не верила в своё всемогущество. Это поначалу ты думаешь, что, наверное, люди к тебе станут прислушиваться, ведь ты стоишь в белом халате за прилавком в аптеке, учишься в университетах и вообще изучаешь фармакологию, точно знаешь препараты, но потом придёт одна бабка, которая верит, что тетрациклин спасает от поноса, другая бабка — на этот раз с валидолом от стенокардии, армия алкашей, нуждающимся только в одном, склочный мужчина, какому подай антидепрессанты без рецепта, ведь он его дома забыл, прибежит агрессивный наркоман и давать показывать свои гнилые зубы, и никто, никто из этих людей твоих советов слушать не станет. Как лечили простуду оциллококцинумом, а депрессию — афобазолом, так и продолжат.

Не все, конечно, но в рутине энтузиазм потонул. Никакой Катя не специалист в чужих, давным-давно потухших глазах и не провизор (фармацевт, в конце-то концов), а девочка-продавщица-кассирша, у которой всегда спирт самый дешёвый в городе.

Звякнул, вытряхивая Катю из мыслей, колокольчик, будто кто-то нарочно ударил по нему ладонью — настолько истерично он вскрикнул и зашатался, но дверь не открылась, даже не думала пошевелиться и впустить чужака из ночного дождя в аптечное тепло.

Спрашивать она ничего не стала у пустоты — только прикрыла глаза.

Коллега, прежде чем уволиться в спешке, предупреждала, что в какой-то момент колокольчик станет звонить словно сам по себе. Катя не верила, да и сейчас упрямо отказывалась принять реальность, настойчиво звенящую дверным колокольчиком.

Если закрыть глаза и досчитать до десяти, то всё становится хорошо.

Но ненадолго.

Катя отчётливо видела силуэт за пеленой дождя, казалось бы, бесконечного. Давно так не заливало: на самом деле, она уже готовилась к снегу, но погода внесла коррективы, да и в последнее время у яндекса вылезли какие-то проблемы с метеопредсказаниями. обрушивая вёдра ледяной воды на головы одиноким прохожим. На счастье, сама Катя успела добраться до работы до того, как испортилась погода; и, к сожалению, не всем так повезло. Например, тому человеку снаружи — совсем нет.

Пришлец, впрочем, заходить не торопился, а в профессиональные обязанности Кати не входило заманивать потенциальных покупателей, то и дело бегая на улицу с плакатами и зазубренными речёвками. Помнится, заходили как-то в аптеку дети, спрашивали у заведующей, не нужна ли, мол, им такая живая и ходячая-бегающая реклама, но заведующая отказалась: в бюджете такой статьи прописано не было.

Человек стоял. Не шевелился. И пусть Катя не могла рассмотреть его лица, отчего-то она была уверена: он смотрит прямо на неё.

Спину схватил озноб, а пальцы сковало холодно-потной дрожью.

Вот чего стоит?

Чёрт…

Ноги примёрзли к полу.

Какого чёрта он там стоит? Какого чёрта ему надо? Что за хобби — стоять перед дверями и смотреть в стекло, пугая людей? Наркоман, что ли? Алкоголик? Просто маньяк и сталкер, который вломится сейчас и убьёт её? А перспектива не такая плохая, если чуть-чуть подумать и не торопиться так сразу категорично отрезать варианты. Зато не сдавать сессию и не работать за одиннадцать тысяч рублей в месяц ночными сменами.

Зазвонил телефон — Катя дрогнула и, стараясь не отрывать взгляда, будто примёрзшего к пространству, от стеклянной двери, подняла трубку.

— Добрый вечер, апт…

— Зачем ты на меня смотришь?

Голос — женский.

— Простите, я не…

— Всё ты понимаешь, идиотка. Хватит пялиться. Уйди оттуда и прекрати!

— Кто это?

Гудки.

Фигура с места так и не сдвинулась — только вдруг опустила руку. И когда успела поднять?

Глаза грызло сухой болью, и Катя всё-таки моргнула.

Даже если там на самом деле кто-то стоял, посреди дождя и под неровным мерцанием фонарей, то сейчас, она могла поклясться, точно-точно никого нет.

Мерцали режуще-газово и едва слышно трещали лампы. Колотил истошно в окно дождь. Из сырой серости, из пелены дождя не появлялся никто, но Катя не могла заставить себя отвести взгляд — только смотрела, смотрела, смотрела и смотрела, как будто снова тот человек появится, как будто бы войдёт и убьёт её, ударит несколько раз ножом — дотянется, легко дотянется, несмотря на тонкую прозрачную пластиковую пластину, должную защищать провизора от ковида, если будет на то желание; или застрелит, хотя, наверное, скорее зарежет: пистолет дороже кухонного ножа в разы, не каждый себе позволить сможет и патроны, и ствол, и психиатрическое освидетельствование. В горло, в горло снова, в грудь, схватить за волосы так, чтобы не вырвалась, и ударить головой о стеклянный стол — он вопьётся осколками в лицо, исцарапает глаза, они вытекут, вытекут…

Катя ударила себя по лицу и укусила за руку так, что остался сине-фиолетовый, глубокий и липкий след от зубов — ещё чуть-чуть, и потекла бы кровь.

Полегчало — кошмар разлетелся вдребезги.

Дышать получалось тяжело, через раз, и сердце стучало, как бешеное: ещё чуть-чуть, и лопнут от напряжения барабанные перепонки, настолько оглушительно громко оно билось, но прошла минута, две, три, и ничего дурного не случилось.

Стены тесные и давящие — Катя закрыла глаза, закрыла лицо холодными дрожащими руками, попыталась досчитать до десяти, но сбилась на четырёх. Могла только шептать беззвучно, как заведённая, четыре, четыре, четыре-четыре-четыре-четыре, и заново, и заново, и заново, пока слёзы текли по лицу, а горло сжимало рыданием.

— Извините, — осторожное, — Вы в порядке?

Катя вздрогнула. Вся красная и мокрая, выглядела она сейчас, наверное, не лучшим образом; а напротив неё стоял уже возрастной мужчина, затронутый сединой и глубокими морщинами. Так сходу Катя бы и не сказала, сколько ему лет точно: ещё не потухший взгляд карих глаз сверкал в ламповом свете, а голос, казалось, звенел энергичностью. Увидь его Катя мельком на улице, задержи взгляд только кратко, наверняка бы подумала, что это обычный старик, какие сотнями ходят печально по улицам, но сейчас, имея возможность всмотреться, отчего-то заволновалась.

— Да, благодарю за беспокойство, — сипло отозвалась Катя и натянула на лицо сдержанную улыбку, которую и полагалось “носить” сотрудникам. — Я могу Вам чем-то помочь?

— Мне бы пачку латексных перчаток размера эль, марлю шириной сантиметров в сто, если такое у Вас есть, и медицинский спирт, — он улыбнулся.

Улыбка Кате не понравилась. Она сама толком не поняла, почему.

— Просто спирт?

— Просто спирт.

— Боюсь, просто спирта у нас нет, — собственный голос всё ещё подводил, но Катя, шмыгнув носом, честно постаралась взять себя в руки. — Есть асептолин, лимановит…

Мужчина выглядел заинтересованным. Кто в такое время вообще будет разговаривать с сотрудником ночной смены всерьёз? Люди обычно забегают, берут что-то своё и вновь исчезают во мраке; и исключением из этого правила были разве что бомжи, каким и погреться негде. Но этот человек, четвёртый за смену, не походил на бродягу. И не наркоман тоже. Катя за два месяца видела их столько, что уже ни с чем не перепутать — разве что тех самых, которые сидят на амфетаминах: глотают с утра таблетку, чтобы функционировать, как нормальные, адекватные люди, а потом вечером, когда магия наркоты закончится, упасть лицом вниз и тухнуть до следующего утра, когда можно будет взять следующую таблетку. Вот таких — правда сложно опознать…

Если сам не знаешь, что это такое. Если сам — не.

— А в чём разница?

— Асептолин — для обработки рук, а лимановит идёт с добавлением ламинарии, для внутреннего. Асептолин пить нельзя, — по привычке уточнила она, хотя один раз клиент рассмеялся ей в лицо и сказал, что такую бадягу, как лимановит, ему честь пить не позволяет.

— Думаю, асептолин тогда, — кивнул он.

— Если Вам для ковидной обработки, то лучше рассмотрите обычные антисептики: они более щадящи к коже.

“Или можно воспользоваться кремом для рук, хотите посмотреть наши товары? За Вами как раз стеклянный шкаф, вторая полочка сверху, мне с таких товаров процент капает больше,”, — но предлагать всерьёз она не стала. Вдруг он не очень адекватен, а пошутить с забавным и милым лицом Катя сейчас не смогла бы при всём желании.

— Нет, лучше асептолин, — и произнёс он это с нажимом.

Из-под прилавка Катя жестом фокусника извлекла асептолин: небольшая коробочка, специально, чтобы далеко не ходить, стояла прямо рядом с кассой, скрытая от взглядов потенциальных покупателей. Никто не любил, когда маргиналы долго топтались рядом, даже когда те смотрели, как побитые собаки, забывшие давно, что такое — человеческое отношение. Каждый раз физически больно смотреть и знать, что ничем помочь не можешь; наблюдать, как люди продолжают заливаться дешёвым ядовитым спиртом; видеть, во что они превращаются.

Перед глазами снова встаёт та самая женщина, уже неадекватная глубоко, способная только бросить грязные, выдранные из мокрой земли, обронённые кем-то в спешке монеты на прилавок, и промычать что-то себе под нос. Катя выдавала ей асептолин — только потому, что заведующая предупредила, что именно эта женщина пьёт, и за чем приходит один-два раза в неделю; и человек в ней виделся с трудом. Она садилась на колени, раскачивалась под прилавком, невнятно гудела себе под нос, скрипела, едва поднималась на ногах, трясущимися руками хватала слепо бутылочку, шатаясь, уходила, снова садилась в маленьком пространстве между дверями, ведь не могла идти дальше, а после — едва не ползком, утаскивалась за угол серой панельки. И так из раза в раз, изо дня в день, из недели в неделю.

Хочется всех спасти, но что ты можешь с зарплатой в одиннадцать тысяч?

— Всегда под рукой держите? — мужчина хмыкнул беззлобно.

С ответом Катя не нашлась — только кивнула болванчиком и пробила товары.

— По карте?

— Наличкой, будьте добры… Катя. Интересная у Вас фамилия.

Зубы заболели — Катя только сейчас поняла, как сильно сжала челюсти.

— Сомнительное в нынешних условиях южно-славянское происхождение, я бы сказал.

Катя снова промолчала — только разложила деньги в кассе и выложила сдачу на прилавок.

— Вас учили не реагировать на провокации, да?

— Я не знаю, что ответить.

Он кивнул:

— И правильно, — и наклонился ближе, переходя на пару тонов потише: — Уходили бы Вы с ночной смены.

— Но почему? — только и смогла пробормотать Катя. Губы отчего-то онемели.

В горло, в горло снова, в грудь — закричать Катя не успевает.

***

Звонит телефон — Катя мелко дрожит и, стараясь не отрывать взгляда, будто примёрзшего к пространству, от стеклянной двери, поднимает трубку.

— Добрый вечер, апт…

— Зачем ты на меня смотришь?

Голос — женский. Знакомый. Совсем не чужой.

— Простите, я не…

— Всё ты понимаешь, идиотка. Хватит пялиться. Уйди оттуда и прекрати!

— Кто это?

Гудки.

Пробуждение — как попытка всплыть из-под воды, холодной и колкой, уже набивающейся стремительно в лёгкие.

Катя открывает глаза.

Звенит колокольчик — входит немолодой мужчина со странным взглядом, слишком живым для такой ночи, слишком живым для такого человека, как он.

Четыре, четыре, четыре — звенит отчаянно в голове.

Вот же он — четвёртый на очереди.

— Нет, лучше асептолин, — и произносит он это с нажимом.

Катя улыбается, слабо:

— Я сейчас.

Она уходит в материальную, шаги стихают, в руку нож ложится идеально.

Не видно, с чем она возвращается. Катя знает пределы видимости прилавка.

В горло, в горло снова, в грудь, схватить за волосы так, чтобы не вырвался, и ударить головой о стеклянный стол — он вопьётся осколками в лицо, исцарапает глаза, они вытекут, вытекут…

Приезда полиции она дожидается даже спокойно.