Откуда это взялось и почему тогда повлияло на мою жизнь я не мог понять, да и особенно не задумывался, — теперь мне кажется, что причин, кроме детского любопытства и мечтательности, было много. Одна из них та, что родители не очень внимательно относились к выбору моего чтения. Поэтому, начав «Путешествия Гулливера» с четвертой части, я однажды решил, что «гуингмы» — близкие и родственные мне существа. Если бы Свифт сделал их, скажем, оленями или быками, ничего подобного не произошло, и это была еще одна причина метаморфозы. Читая, я смутно чувствовал, что именно лошадь — то животное, которым я был когда-то в прошлом, а уже само, неизвестное никому, существование прошлых жизней звучало так заманчиво, что я не имел сил ему сопротивляться.
Красивый, сильный конь с самым лучшим человеческим умом, который никогда не врет, не может предать, доброжелателен ко всем, не конфликтует, а всегда ищет, как бы помириться, никогда не болеет и умирает без страданий, имеет свой чудесный язык, на котором сочиняет стихи, — эта сказка влекла и завораживала в книге, а понятия сатиры, утопии и памфлета у Свифта, конечно, пока еще были недоступны. Я представлял себя «гуингмом», на роли «еху» назначал своих врагов и вообще всех глупых, крикливых, дерущихся, постоянно лгущих, некрасивых людей. Бедная мать, в отчаянии, безуспешно пыталась скормить ребенку гуляш или котлету в то время, не подозревая, каким кощунством это являлось для присвоенной им ипостаси благородного человека-лошади. Потом были одни летние каникулы в деревне, когда я впервые увидел живую лошадь, — и «заболел» навсегда.
Началось с того, что я действительно заболел, когда мой деревенский двоюродный брат обманул меня. Этот «еху» пообещал разбудить в пять утра, чтобы идти вместе со взрослыми пасти коров на лошадях, и там, — о, счастье, — мне дадут поездить в седле. Брат и мои дядьки пасли каждый месяц коров по очереди с соседями, и в то утро, видимо, пожалели будить сладко спящего мальчишку, а, может, мать, опасаясь за меня, запретила им. С вечера я не мог заснуть, представляя себя конником из «Неуловимых», скачущим на гнедом скакуне по степи и стреляющим из нагана в “беляка” Лютого. Под утро, наконец провалившись в сон, в котором ехали всадники в буденновках, я увидел, как лошади машут хвостами, и сзади под музыку встает необъятное красное солнце. Открыв глаза, я понял, что солнце уже давно встало, и меня на встречу к лошади не взяли. Долго и горько ревел, пытался убежать на пастбище, но бабушка запретила. Ужасно несправедливо было все, и больно, — это встреча с подлостью близких мне людей, я был уверен в этом. Мать рассказывала, что к обеду поднялась температура, я что-то выкрикивал, бредил, отказался от еды и питья. Все вокруг были врагами, а жизнь закончилась. Видя все это, дядьки и брат вечером испугались, но, посмеиваясь, обещали, что в следующие каникулы они обязательно возьмут меня с собой, а я не мог понять — почему им так смешно, ведь это через год, почти через всю жизнь. Через день завершились каникулы, меня увезли в душный город, где единственной радостью были встречи с «Гулливером» и любимыми «гуингмами», о которых я узнавал каждый день новое.
Весной, не вытерпев, я решил поступить в конно-спортивную школу, и, никому ничего не сказав, пришел на автобусную остановку возле зала бокса. Тренер с кривым боксерским носом, подойдя ко мне, спросил: “Ты на бокс?” Я ответил: ” Нет, я на конный спорт…” Он пощупал мои руки, потом оглядел всего и сказал: “Записывайся на бокс, руки длинные, ничего, что худой, ноги мы тебе подкачаем, будешь чемпионом…” Я замялся: “Спасибо, но я на конный спорт еду записываться…” Тренер улыбнулся: “Там коротышки для наездников нужны, тебя не возьмут. Смотри, не пожалей, а то, — приходи…” Тут подошел автобус, и я уехал. Меня не взяли в конную школу, он был прав, и жизнь опять потеряла смысл, я худел все сильнее и плохо учился, по мнению матери. Было все равно.
Отец, чтобы отвлечь меня от печального ожидания каникул, отвел на плавание, где я в первый же день чуть не погиб. В конце занятия тренер разрешил группе попрыгать с вышки, я уже умел плавать, поэтому полез вместе со старшими. И зря. Вцепившись в поручни и трясясь на десятиметровой высоте, я почувствовал, как сзади меня подталкиваю мокрые голые тела. Слыша, как мальчишки выкрикивают обидные слова, я прощался с жизнью, и думал только об одном: «Я же просто не попаду в бассейн, если прыгну… Вон уже мое тело в крови лежит на кафельном полу. Но лошадь… Никогда мне не дотронуться до ее мягких, шелковых губ, не погладить дрожащую шею, не отразиться в ее умных глазах, не поговорить с ней о главных вещах, никогда не скакать с ней по донской степи сквозь чабрецовый вечерний воздух и свист сурков, не напоить ее у пруда…» И я повернул назад. Но тут же кто-то подтолкнул меня, я полетел вниз, прямо на голову только что вынырнувшего пацана. Удар был по касательной, нога отнялась, а когда вынырнул, — увидел кричащего от боли и злости мальчишку и глаза испуганного тренера. Как же я был рад, что у меня все еще будет.
И это случилось в следующий приезд. Лошадь о многом молча рассказала. Мне показалось, что в добрых глазах ее было знание того, как страстно желал я встречи. Она стояла и слушала слова, а я шептал в «стригущее» ухо, что всегда был «гуингмом», только никто об этом не знал, и не узнает. О том, какие страдания и обиды, какое отчаяние мне пришлось испытать на пути к ней. А она кивала, кивала…
Теперь, когда к плохой погоде ноет сломанная в бассейне нога, я вспоминаю с печалью ту встречу. Никогда больше не испытать мне такого. К удивлению всех, я отказался сесть в седло тогда. Мне показалось, – натяну поводья, и удила сделают больно пуховым лошадиным губам. Я не мог ее предать. Потом юношеская страсть прошла, просто – встреча состоялась, я получил подтверждение догадкам. Осталось восхищение, помогающее жить.
Автор публикации
