Не ты…

1.

Шелестит за окном осень поздняя изморосью печальной. Ползут вяло, со скрипом тягомотным, минуты бесконечные лекционные. От собственного чтения едва не засыпая, вещает заунывно доцент сухопарый, облезлый, как фанерная его кафедра, и безликий, как дисциплина, им преподаваемая. Формализм, скукотища, обломовщина… Не жаждой знаний в такие минуты томишься, не важностью выдаваемой информации впечатляешься, иное переживание душу изводит: не заснуть бы сейчас ненароком да храпом предательским соседей горемычных не потревожить.

Нерадостное настроение порождается началом, неоптимистичное. Так иным-то ему и не быть на излёте ноябрьском, когда природа вся упокоилась с миром, и даже солнце лишь затем по утрам поднимается, чтоб по ту сторону тюфяков облаковых продремать весь день, световым по привычке называемый. И твои силы жизненные тоже в спячку впадают, и что прежде душу грело, нынче мелким, приевшимся кажется. Новизны ощущений хочется, только где ж ей, родимой, взяться-то! Не на лекции этой же, прóклятой! «Сегодня здесь безжалостно было убито время», – верно мыслям твоим вторя, гласит чья-то надпись на столе аудиторном. Разве можно сказать точнее!

Если нет под рукой ни книжонки захватывающей, ни журнальчика развлекательного, ни кроссвордика завалящего, в борьбе со скукой постылой иногда и крышка столовáя подспорьем весомым служить может. Она – хранитель мысли свободной, нудной буквой параграфов заглушаемой; она – окно в мирок потаённый, чьих-то душ порывы сиюминутные хранящий, и не найти, пожалуй, иного субстрата, первее других способного принять эмоции пишущих. Здесь не встретишь рекламы любимых команд футбольных и высказываний, лекторам адресованных. Писать «Профессор – лопух» – не комильфо; максимум, на что решатся студенты благодарные, так это на тост: «За любимых преподавателей выпьем не чокаясь». То есть принято тут затрагивать исключительно вопросы философские, в масштабах общечеловеческих. Вот ещё одно факсимиле, весьма красноречиво настроение создателя характеризующее:

«Встану утром рано,

Выпью банку ртути

И пойду, подóхну

В этом институте!».

Взор полусонный ковыляет по надписям, как грибник заплутавший по кочкам, и вдруг замирает на очередной фразе, внешне столь неприметной, что колосок ячменный в снопе свежесжатом:

«Двадцать третье. Ночь. Понедельник.

Очертанья столицы во мгле.

Сочинил же какой-то бездельник,

Что бывает любовь на земле».

И – замолкает нежданно чтец заунывный, будто кто на пульте волшебном кнопку «Mute» нажал случайно, а ты задумываешься не на шутку: чей это автограф? Когда был оставлен? Сегодня – вторник, двадцать четвёртое, то есть, вчера, получается? И, всматриваясь в находку свою, словно археолог незадачливый – в кованый угол сундука, из раскопа свежего торчащий, ты вплотную задаёшься вопросом первейшим: что же внутри? Но, как исследователь настоящий, не торопишься сразу вытащить всё на поверхность, прежде строишь прогнозы предварительные о характере содержания, на изучении особенностей формы основанные.

Итак, почерк – женский, безусловно: слишком плавны, изящны буковки. К краю стола надпись близка – невысокая, стало быть, девушка. Буквы крупные, интервалы широкие – значит, зренье её слабоватое. И глаза, очевидно, светлые – светлоокие близоруки, как правило. Да и волосы, знать, не тёмные, если брать их окрас натуральный.

И сама собою рука на полях тетради, для виду открытой, вырисовывает созданный девичий образ – печальный, ведь стишок тот кратенький не в минуту счастья, поди, сочинился. А потом возникает желанье невольное тоже что-то взамен тут оставить. Но слаба фантазия, неуклюжа, на экспромт достойный не способная. Поэтому призываешь на помощь Михаила Кузьмина:

«О, быть покинутым – какое счастье!

Какой безмерный в прошлом виден свет –

Так после лета – зимнее ненастье:

Всё помнишь солнце, хоть его уж нет…».

И впервые за долгие месяцы огорчает тебя некогда вожделенный звонок, о финале лекции реланиумной извещающий; впервые не хочется покидать аудиторию ненавистную, с незнакомкой заочной расставаясь, ибо она теперь овладела мыслями накрепко. Ктό она, отку-да?

Ноги сами несут к деканату, взор пытливо сверлит расписание, только вывод выходит нерадужным: все семь пар проводились вчера в той аудитории, с нескольких факультетов приходили туда студенты.

2.

Новый звонок врывается в уши, прямиком подсознания достигаючи, оно приказывает ногам нести в следующую аудиторию и занять место прежнее – за шестой партой, в ряду у окна. С надеждой робкой вглядываешься ты в столешницу, что капитан – в ночную даль океанскую. И, будто свет маяка увидевши, вскрикиваешь радостно [правда, мысленно]: есть!

«Зачем так часто все живут

В тюрьме каких-то убеждений

И сердцу счастья не дают

Среди бессмысленных сомнений?».

И опять от занятия ты абстрагируешься: конечно, это её рука! И стиль тоже её, но теперь от иронии пустотной она дошла до сарказма обличительного. Но литературоведческие нюансы тебе сейчас не важны: необходимо расширить представление об образе знакомом незнакомки прежней. Итак: она, безусловно, молода – почерк почти детский, к тому же, у старших студенток низок уровень приоритетов жизненных, там романтики чуть более напёрстка осталось. Она, бесспорно, талантлива, не лишена чувства юмора, об этом говорят несколько великоватые петли на буквах «а», «е» и «р». И по жизни наверняка реалистка, в сторону оптимизма склоняющаяся, из того это следует, что строчки все почти прямые, чуть заметно вверх уходящие. Ещё аккуратна и последовательна в делах и поступках, и в суждениях консервативна – как все светлоглазые. В общем, достаточно интересная девчонка, с долей «странностей» в пределах нормы возрастной. И, знать, недавно случились неприятности какие-то, на личном-то фронте, видимо.

Надо ответить, но опять безмолвствует твоя фантазия, только память приходит на выручку; да и смысл тут впадать в празднословие, если Максом Волошиным куда как точнее сказано:

«Мы заблудились в этом свете.

Мы в подземельях тёмных. Мы

Один к другому, точно дети,

Прижались робко в безднах тьмы».

Вот. И ещё – перечертить сюда же, сбоку от строчек, тот профиль, почти фоторобот, час назад в тетрадке сделанный.

С новым звонком неизбежным срываешься ты с места, удивление сокурсников провоцируя, и в коридор институтский выскакиваешь. Там, глазами студенток сканируя, ищешь созданный образ. Разумеется, не находишь, это отчасти и радует, ибо к встрече внезапной не готов ты пока ни вербально, ни поведенчески.

3.

Приходя в третью аудиторию и почерк знакомый на парте увидевши, факту сему ты больше не удивляешься, но уже принимаешь как должное.

«Всего труднее вóвремя понять:

Любовь – награда или испытанье,

И с твёрдым сердцем правду ту принять,

Чтоб не упасть с порога ожидания».

И ты, по привычке недавно возникшей лектора в астрал отправив, особенно успокаиваешься, решив, что свежий столешный экспромт поэтессы загадочной – обязательный атрибут начала каждого следующего занятия, такой же, как звонок; никуда он не денется, как никуда не денется очередной день учебный. И теперь не задумываешься ты над коррекцией образа новосозданного, лишь недобро усмехаясь от глагольных её рифм; профиль ранее сотворённый рисуешь опять, элементы карикатуры добавив, и цитируешь не классика, но сатирика времени давнего – Курочкина:

«Мчит меня в твои объятья страстная тревога,

И хочу тебе сказать я много, много, много.

Но возлюбленной сердечко на ответы скупо,

И глядит моя овечка глупо, глупо, глупо…»

Истинный источник радости человеческой тогда фонтанирует, когда событие, не имеющее значимости практической, даёт стимул мощный к жизни дальнейшей. Окрылённый незнакомыми дотоле ощущениями, ты искришься, преподавателей и одногруппников на последней паре энергией своей поражаючи. Тебе одного лишь хочется – отстреляться быстрее с занятиями. И, добившись свободы вечерней, летишь ты в аудиторию утреннюю, точно на свидание. Осматриваешь каждую парту, но нет, не встречаешь нового автографа желанного. Летишь в другую аудиторию, но и там не видишь надписи искомой. Только от цитаты Волошинской отведена стрелочка, указуя на реплику «Они – больные!..», оставленную, судя по почерку, пухлощёкой бледноглазой девицей с причёской «ёжик», курса примерно со второго. В третьей аудитории ничего вожделенного, вестимо, тоже не находишь.

Понимаешь ты, что поторопился с выводом последним, искренне коришь себя за самонадеянность, только надпись желанная не возникнет от этого! Бредёшь ты понуро в общежитие, весь тоскою по ощущениям новым, по жестоко малому их объёму, точимый. Из-за этого кусок не лезет в горло, из-за этого нет покоя ночью, из-за этого готов ты даже «слетать в космос» – новое среди молодёжи продвинутой развлечение, когда один становится на колени, а второй с размаху бьёт двухметровой доской-тридцаткой по темечку. Впечатления, говорят, непередаваемые, только где же взять сейчас эту досочку! Короче, ты заболел, и не инфекция недугу причина, а ты сам. Очевидно: праздность сердца – испытание куда более тяжкое, нежели праздность тела. Ты – Пигмалион: от незанятости ума создал себе Галатею лишь по трём четверостишиям разрозненным, тут же в неё и втрескался пό уши. А втрескаться – не заслуга великая, не ценность непреложная, втрескаться – слабость! Но тебе невдомёк: влюблённость резко снижает мыслительные способности; по степени повреждения мозга она с алкоголизмом сравнима, но почему-то достоинством, почти подвигом считается. Оттого три ночи кряду не можешь ты сомкнуть вежды, оттого три дня, что часовой, мечешься вотще меж аудиторий. Может, остановиться пора в этой гонке бессмысленной и о том подумать, как изменить ситуацию к лучшему?

4.

Волшебна цифра «3», уникальна воистину. В формах её пружинистых – не перебор «четвёрки» угластой, на одной ножке едва стоящей, и не скользкая извиваемость «двойки» ненадёжной; в ней – капитальная по спокойствию законченность. Не со второго, не с четвёртого раза поймал старик Золотую рыбку, и Иван-царевич шёл к Василисе не двое суток, не четверо! Так и ты к исходу третьего дня метаний бесплодных догадался нарисовать профиль её на листочке отдельном, размножить его да на входе в аудиторию каждую повесить, подписав внизу одну лишь фразу: «Студклуб. Сегодня. Вечером». И доску с расписанием не забыл, и вход в общежитие, и собственно двери клуба студенческого.

Но неспокойно на душе, упорно точит мерзкий червячок сомнений. Дабы заморить его, срываешь ты свои же листки и на каждом велегласно приписываешь: «Люди! Кто знает её, передайте ей этот листок, ПОЖАЛУЙСТА!»

И когда последняя бумажка вновь заняла место своё на субстрате подвернувшемся, тогда переводишь ты дух, да и то – лишь слегка. А вечером, стрелки брюк до остроты скальпеля нагладив, и свежую рубашку, для недели будущей припасённую, надев, и одеколоном лёгким сбрызнувшись, направляешься ты в студклуб, словно Стенька на эшафот – с головой гордо поднятой.

Сумрак интимный зала танцевального сперва притупляет волнение оправданное, через секунды вдвое его усиливая: ты почти ничего не видишь. Но минута проходит, другая и третья – и во тьме из толпы пляшущей выхватывает взор первую девушку одинокую. Двигаясь в такт музыке зажигательной, приближаешься ты к незнакомке и немедля спрашиваешь:

– Сочинил же какой-то бездельник, что бывает любовь на земле?

– Пить надо меньше, родной!..

Но не удивляет ответ: попытка первая удачной быть не обязана! Взор тем временем новую одиночку в тусовке примечает, и направляются к ней стопы, а язык, едва объект достигнут, выдаёт:

– Мы заблудились в этом свете?

– Шлифуй отсюда, дятел! – улавливают уши сквозь грохот музыкальный, но разум опять воспринимает спокойно реплику эту: попытка-то только вторая!

– Мчит меня в твои объятья страстная тревога!.. – сообщаешь ты новой тусовщице, и жбаном льда растолчённого обрушивается ответ:

– …Потому отсюда, милый, скатертью дорога!

Вот тут-то приходится озадачиться не на шутку: третья попытка бесплодной стать права не имеет, четвёртой же не дано!

Понуро бредёшь ты к выходу, непонятками поглощаемый, но выход из данс-холла через буфет пролегает. Направляешься к стойке, вознамеренный поддержать силы жизненные пятьюдесятью граммами стимулятора пятизвёздного, но…

Ты конкретно почувствовал этот взгляд, буквально ощутил каждой клеткой, каждой молекулой… Обладательница его – за ближайшим столиком, осторожно рассматривает тебя одним левым глазом, правый, что гламурная француженка годов семидесятых, прикрыв длинным локоном тёмно-русым, и весь вид её говорит: «Зачем так часто все живут в тюрьме каких-то убеждений?..».

– Берём что или будем стоять? – беспардонно окликает бармен экзальтированный.

– Кофе, пожалуйста, – произносит язык твой, не думая дожидаться команды мозга. И несут тебя ноги самовольно к её столику. Ничего не говоря, никак поступка не объясняя, садишься ты напротив незнакомки, от очей её миндалевидных взор отвести не в силах будучи. Никогда раньше ты и подумать не мог, что серый цвет бывает таким богатым, насыщенным и самодостаточным до абсолюта!

Она оказалась лучше, чем предполагалось в фантазиях твоих дерзновенных: рост никак не меньше 170-ти, до óдури приятная, изящная фигурка, отнюдь не скрываемая, напротив, подчёркиваемая аккуратным джинсовым костюмчиком, не на распродаже, очевидно, приобретённым. Правильные, соразмерностью тонкой и строгой поражающие, черты молодого, доброго лица, высокий лоб; интригующе изогнутые бровки; прямой, с горбинкой едва заметной, носик; тонкие, с чуть приподнятыми уголками, губки, лёгкий, чётко очерченный, подбородок…

В замешательстве она отводит очи, направляя взгляд в свой фужер, сока в котором осталось ещё на глоток, и чему-то застенчиво улыбается. А тебе всё не кажется фактом действительность момента встречи желанной – с Нею, с той, кто смогла в душе новую искру возжечь; и язык ах как некстати деревенеет. Тщетно пытается мозг хвалёный фразу нужную подобрать, но незнакомка тебе выйти из затруднения помогает, допив сок. И вскакиваешь ты, подсказкой ошпаренный, и к стойке подлетаешь, бармену в лицо выкрикивая:

– Стакан сока для принцессы!..

Не видя дороги, только лучом её взгляда ведомый, несёшь напиток заказанный визави своей молчаливой. Теряется девушка от деянья такого, ей ведь тоже, поди, не верится… Ты, присев, смачиваешь горло кофе полуостывшим. «Надо же: такая красивая – и одна!», – сплетает мозг фразу первую, но язык отклоняет её: примитивно и даже вульгарно. «Скучаешь, красавица?», – предлагается второй вариант, но и он ввиду пошлости отвергается. А третий… Третий вариант фразы первичной язык находит самостоятельно, а то ж пока этого мозга дождёшься!..

– Это – ты?

– С утра была я…

Низковатый, почти «взрослый» голос сводит с ума окончательно. Ты замолкаешь, делаешь крошечный глоток кофе. Девушка сочувственно хмыкает и на несколько секунд отводит взгляд. Когда же очи ваши сходятся снова, она, будто отпустив пружины невидимые, дотоле мимику сдерживающие, улыбается мило, обнажив ровные зубки. В зале тем временем звучат аккорды первые песни известной, Крисом де Бургом исполняемой – «Lady in red» называется. Знáком свыше принимаешь ты эти звуки нехитрые и, привстав, и на данс-холл глазами указуя, подаёшь девушке руку правую. Незнакомка охотно протягивает длинную тоненькую ладошку, поднимаясь легко, как частичка пуха тополиного.

Слившись с ней в танце медленном, видя особой теплотой во тьме сияющие глаза, явную симпатию в них читая, забываешь ты о том, что ещё нужно сомневаться – в действительности всего происходящего, в возможности появления именно такой развязки истории, с четверостишия на парте начавшейся. А девушка, интересно, думает ли об этом?

– Тебе стихи понравились? – шепчешь ты ей на ушко левое, носом отведя от него локоны. – «Мы заблудились в этом свете…».

– Волошин? Неплохо, но я равнодушна к серебряному веку.

– Тогда скажи непонятливому, при чём тут столица?

– ???

– «Двадцать третье, ночь, понедельник…».

– «Очертанья столицы во мгле»? Спроси у Ахматовой. Там, правда, было двадцать первое.

– Весело… – произносишь ты, опять уйдя в непонятки.

И совсем из колеи выбивает новая композиция, где под гитарные переборы солистка молодая выводит голосом, отменно поставленным: «Всего труднее вóвремя понять: любовь – награда или испытанье…».

– Поздравляю! – шепчешь ты девушке, радуясь возможности снова заключить её в объятия. – На твои стихи уже шлягеры пишутся!

– Смешная шутка, ха-ха-ха! – улыбается незнакомка. – Вообще-то, это – Лёна Ковальская. Слышал о группе «Одна вторая»? Она там и автор, и солистка. Культовый коллектив!

– Настолько культовый, что ты решила зацитировать на парте? Там, в тридцать пятой аудитории…

– Я? В тридцать пятой? Ещё остроумнее! Я вообще-то в Лингвистическом числюсь. И в ваш клуб пришла впервые – скучно вечерами-то…

– Так это не ты?.. – предательски выдаёт язык дурацкий, и зубы не успевают зажать его своевременно.

– Что-о? Говорю же: с утра была я! – девушка подмигнула непринуждённо.

Нет, полностью довести услышанное до сознания ушло для тебя за грань возможного. Поэтому прижимаешься ты в угол пилястры в стене данс-холла, спутницу за собой увлекая. И Лёна Ковальская, точно над дремучестью твоей насмехаясь, в малость неуместном стиле «хаус» выдаёт из динамиков: «Зачем так часто все живут…».

5.

Стучит синкопами по крышам весёлый рэппер-дождь, забыв, что дни его сочтены. Капают, капают лекционные минуты, одна другую сменяя и точно говоря: «Мы – скоро, нас ведь меньше сотни!». Доцент подтянутый, фигуры гиппопотама, несмотря на должность, не обретший, старается успеть выдать информацию, на сегодняшний день запланированную, дабы не пришлось студентам добросовестным восполнять пробелы в душных залах читаль-ных.

А тебе смешно. От всего, что свершилось за неделю минувшую: от мучений своих бестолковых и метаний напрасных, с уик-эндом недавним никак не связанных; от строк ковальских на парте и от своей к ним приписки и пририсовки. Тут, кстати, продолжение появилось:

«Возможно ль сквозь рыданья дождевые

Расслышать чудо-трели соловья?..

Мы стали б в сотню раз с тобой счастливей,

Когда б с тобой была знакома я…».

Но не трогают тебя строки эти трепетные. И не жаль, что остыл на губах вкус поцелуя недавнего; что исчез с рубашки аромат духов эфемерный – вечером обновится и то, и другое. Иная проблема стала отныне насущной – как избежать встречи с дюжиной девчонок доверчивых, себя на листках твоих узнавших и теперь вознамеренных отыскать шутника тупосердного, дабы за время, в клубе напрасно потраченное, да за надежды свои обманутые сполна с ним поквитаться.