Не страшны огонь и тьма

Елена КРЮКОВА

НЕ СТРАШНЫ ОГОНЬ И ТЬМА

Джон Донн. Растущая любовь. Сто двадцать лучших стихотворений и поэм в переводах и переложениях Юрия Ключникова. Составители Ю. М. Ключ­ников,

С. Ю. Ключников. Москва, Беловодье, 2021

Имя Джона Донна сразу ассоциируется с высокой поэзией, хотя вот парадокс времён: знают не столько его творчество, хотя в русских переводах Донн существует уже достаточно долго, сколько магию, легендарное обаяние его личности, сложной, противоречивой, всецело захваченной сначала страстью к женщине, потом страстным стремлением к Богу, поклонением Ему и преклонением перед Ним, потом столь же безумной страстью к поэзии, к чудесам Логоса.

Как любой художник, что приходит в мир культуры с изрядным запасом личностной смелости, Джон Донн сумел открыть и английской, и мировой поэзии новые пути, поставив и читателей-современников, и нас, отдалённых потомков, лицом к лицу с загадками, необычностью, многослойностью своего художественного мира.

Любая страсть, любая неистовая тяга, будь то путешествие, любовь, жажда открытий, посвящение божеству, предполагает наличие Необъяснимого, иррационального, того, что нельзя высказать словами, приземлённо истолковать, и наличие Трагического: знак равенства между жизнью и трагедией в мировой культуре ставил не только Донн, и не он один учился борьбе с хтоническим ужасом, пытался с ним храбро сражаться и в результате мог преодолевать эту изначальную, онтологическую трагедию бытия великой созидательной силой мятущейся и плодоносящей души, живого Духа.

Юрий Ключников, мощная фигура в русской поэзии и русском поэтическом переводе второй половины 20-го – первой четверти 21-го века, представляет нам новые переводы Джона Донна. Русский ли это Донн? Или всецело английский? Почему так странно созвучным оказалось всё, в совокупности, творческое наследие Джона Донна для Юрия Михайловича Ключникова, большого мастера, в переводческом багаже которого – обращение к поэзии Западной Европы (Франция, Германия, Италия, Англия), к поэтическим тайникам Средневековья, к эпохе Возрождения, к восточным культурам – Индии, Китаю, Японии, Ближнему Востоку? Чем привлёк поэта-энциклопедиста, масштабного переводчика Юрия Ключникова именно Джон Донн – только ли поэзией, хотя именно в поэтическом слове и отразилась сполна вся его бурнопламенная, порою огненная до степени безумия, сумасшествия, изобилующая всевозможными резкими поворотами судьбы, совершенно уникальная жизнь?

Жизнь всякая уникальна. Неповторима. Дело не в блестящем образовании, которое получил юноша Донн. И даже не в том, что он рано начал изучать богословие. Святое слово в его интересах наверняка перекрывала светская литература, а ещё будущий поэт увлекался театром; не забудем, это было время Вильяма Шекспира, а значит, время, когда на всю Англию гремело театральное искусство, и пьесы не только жадно смотрели, аплодируя в зале актерам, но и с восхищением и восторгом читали, ибо они издавались. И… совершенно театральный поворот событий: Донн пылко влюбляется в Анну Мор, племянницу своего покровителя, что обещает ему почётное место при королевском дворе. Да, он воссоединился с предметом своей любви! Но теперь молодую семью ждала не роскошь двора, а скорбь и нищета.

А поэт – на то он и поэт – пытался вырваться из тяжких земных оков. Ему Богом дан полёт духа. Любовь – полёт; мысль – полёт. Человек крылат, только сам не подозревает об этом.

Наш настоящий дом не здесь,

Где окна, стены, печи, трубы…

И во плоти я твой не весь,

И ты не только грудь и губы…

Мы сами — внешняя печать

Заветам Божьим отвечать.

Донн из католичества переходит в англиканство. Он становится участником своеобразного английского Раскола, этаким английским протопопом Аввакумом; он и вправду стал священником, и люди издалека стекались в храм, где он служил, чтобы послушать его страстные проповеди. Снова страсть! Только теперь к богословию, к сакральным раздумья о бытии Божием. Божие Слово побеждает неуёмный Эрос юности. И, наверное, это закономерный ход вещей:

Отец, и Сын, и Дух всегда в единстве —

Они и есть в трёх ипостасях Бог.

Круши меня и правь, дабы родиться,

Тебе подобно, нераздельным мог.

Но я похож на крепость, где хозяин —

Твой враг. Хочу впустить Тебя к себе —

Нет сил, зане прибит к душе гвоздями,

Растратился во внутренней борьбе.

Возьми же сына силой Благодати

В Свой дом, иных не вижу я путей.

Ослаб в плену и сделался предатель

Дороги обозначенной Твоей.

Эта апология борьбы – ослепительное и весомое доказательство Пути, который проходит дух, прежде чем из человеческого детёныша, обуреваемого страстями, грехами, пороками, стать живым существом, что воистину создано по образу и подобию Божию. Юрий Ключников находит здесь удивительный образ трансформированного Распятия, Распятия-метафоры, Распятия, аутентичного самому человеку:

…нет сил, зане прибит к душе гвоздями…

Размышления о смерти все крепче сжимают поэта-проповедника в своих объятиях. Эрос и Танатос ходили века вместе, рядом, в глубинах античной культуры; распятый Господь воскрес из мёртвых, знаменуя Собой возможность всеобщего воскрешения; жизнь-смерть – древнейший архетип, основной интервал бытия, и для человека он звучит то диссонансом, то консонансом, в зависимости от отрезка времени, который он проходит-проживает на земле:

Разгадана последняя загадка,

О том же раздавался благовест —

Я накануне перемены мест

И плаваний надземного порядка.

Как тесно связан жизненный закат

На западе со звёздами востока.

О Боже, не казни меня жестоко!

Дай обозреть лицо грядущих карт.

Где ожидать конечного причала?

Какой мне порт назначит океан?

Известно, где конец, там и начало… (…)

Здесь Юрий Ключников, верно слыша камертон Джона Донна, перекликается с Марией Стюарт, которая, будучи заточена королевой Елизаветой Тюдор в замок Фотерингей, тоскуя по несбыточной свободе, вышила на пяльцах золотной гладью: “В МОЕМ КОНЦЕ МОЕ НАЧАЛО”. Нами сейчас уже забыто, что шотландская королева Мария повторила строки из рондо Гийома де Машо. Постулат более чем философский, и он есть одновременно и приговор, и утешение.

Да, Джон Донн и в стихах, и в полных страсти проповедях явился незаурядным философом, причём новым философом, мыслителем Нового Времени, которое и наступало, весьма революционно, в разных странах именно в 17-м веке; это была своего рода новая натурфилософия, где наука, религия и поэзия соединялись, сочетались, предвосхищая тенденцию синтеза наук и искусств, что немало занимает умы учёных и художников 21-го столетия. И эта натурфилософия, эта архитектура Мiроздания опиралась на ряд лейтмотивов, а они на поверку оказывались древнейшими архетипами: рождение – смерть, грех – искупление, любовь – ненависть, правда – обман, Бог – диавол, гибель – воскресение, обречённость – надежда, сон – явь. Эти архаические дуалы процветали в поэзии Донна, и он, по сути, явился первым европейским поэтом такой необычайной, звёздной философской высоты. Многие работают на чистой эмоции; Донн смело и свободно подключал высокую мысль, не теряя чувство из виду (точнее, из сердца, и выпускал его на волю – чтобы оно шло-летело от сердца к сердцу). Юрий Ключников это бесподобно показывает:

Смерть поражает тело, но не дух.

Грядущее сожжёт оковы тлена.

Бог нас спасёт из временного плена,

Создаст Одно из разделённых двух.

А праведник такое зрит сегодня,

Не знает поражения душа,

Повсюду ощущает длань Господню,

Грехов не видит, чистотой дыша.

Донн и Шекспир – современники. Недаром в музыке стиха Джона Донна, замечательно воспроизведённой в русской словесной полифонии Юрием Ключниковым, слышатся и отзвуки Шекспировых диалогов “Ромео и Джульетты” и “Зимней сказки”, Шекспировых сонетов, написанных для таинственной “смуглой леди”; да сам Донн напоминает некий Шекспиров персонаж – временами пылкого Ромео, временами снедаемого страстями Ричарда Третьего, временами даже принца Гамлета. Разве не гамлетовские это раздумья?

Как пчёлы бедные с обкуренного улья,

Готовы жар сменить на пасть акулью.

Кидаемся за борт, в морской поток—

И попадаем в тот же кипяток.

Довольно жалоб! Что меня толкнуло

Забраться в это огнедышащее дуло?

Страсть к новизне? Желанье утонуть?

Или весьма обыкновенный путь —

Охота увеличить ёмкости кармана?

На свой ответ не наведу тумана.

Унылый человек, я измельчал, как все,

Кручусь, подобно белке в колесе.

Задуманный как Божие подобье,

Передвигаюсь, как ходячее надгробье —

Ни истинных друзей, ни стоящих врагов —

Застыл, не чуя ветров и веков,

В бесплодной человеческой пустыне… (…)

Каждое время, всякая эпоха мнит о самой себе: она – самая трагическая, самая безысходная, и “раньше лучше было”. Ностальгическая тоска по неведомому, мифологическому Золотому веку неистребима, она почти граничит с психофизиологической жаждой насыщения и любви. Донн, констатируя приход иных времен, торжество иных героев, вынужден упомянуть, что “наступит скоро Мирозданию конец”, вне зависимости от того, правда это или ложь, истина или выдумка. Эсхатологические настроения – не редкость для той эпохи Раскола, и всеевропейского, и русского, для эпохи грозно начинающихся, густо замешанных на людских страданиях грандиозных социальных революций. Юрий Ключников находит такой пронзительный русский эквивалент сетованиям Донна, что понимаешь: эти сомнения и эти страдания вечны, они могут быть наброшены траурным плащом на платье любой исторической эпохи. Опять мотив конца света, и опять поэту надо предъявлять миру маленький и такой ненадежный, плывущий в опасном океане времён, утлый плот отдельно взятой живой души:

Философы в смятенье — нет эфира!

Отвергнута сама основа мира.

А если основанья больше нет,

То невозможны ни огонь, ни свет.

Возникли и другие «нет» и «если»:

Из виду Солнце и Земля исчезли,

Пропал, как полагают, сам Творец,

Наступит скоро Мирозданию конец,

На атомы и брызги разлетится.

Не стало целого — везде одни частицы.

Царят в научной мгле за кастой каста,

Неверие, сомнение, лукавство. (…)

“Время разбрасывать камни и время собирать их”, – сказано в Ветхом Завете старцем Екклезиастом. Процесс распада и синтеза, диссимиляции и ассимиляции бесконечен, в нем смысл и годового земного круга, и ведомого лишь астрономам необъятного галактического года, измеряемого немыслимыми кальпами, эпическими эонами. Наслажденец Донн становится одиноко горящей, безмерно верующей душой, Неопалимой Купиной Духа. Красавец, позёр, ещё немного, и актёр, ещё чуть – и работник сцены в театре “Глобус”, он пишет глубочайшую трагедию жизни, именуемую смертью, и выступает здесь как один из сильнейших средневековых танатологов; он исследует феномен Смерти скорбно, вдумчиво, благоговейно и внимательно, от его внутреннего зрения не ускользает ничего, ни мелочи, ни крупные обобщения:

Забудь про грех, и смерть. Старуха зря

Считает, что над грешниками властна.

Бессмертья настаёт великая пора

С уходом нашим. И она прекрасна!

Покой и радость — гибели родня.

Кого из нас старуха погубила?

Отсрочками забрать к себе купила?

Бессмертны — все: и Ты, и мы и я!

Все мыслящие мыслят о Тебе,

Ты — будущее наше, Ты — свобода.

В бессмертной человеческой судьбе

Смерть посылает, словно сон, Природа.

Юрий Михайлович в своих переводах не теряет из виду жанровое и интонационное разнообразие стихов Джона Донна. Вот “Духовные сонеты” – здесь в медно-чеканную ритмику укладываются начала живейшей, трепещущей, как бабочка на цветке, работы верующего духа. Вот смешные, игольно-острые эпиграммы. Вот “Элегии” – вечный и нежный жанр, захвативший умы и сердца ещё со времен античности. В двадцатом веке музыку “Элегий” Донна подхватит удивительный Райнер Мариа Рильке.

Великий поэт стирает огненной ладонью времена. Как и не было этих трёх с половиной веков. Это наши мучения, наши нерешённые вопросы…

Не только в прикасаньях душ и тел

Все женщины и арфы ищут сказки.

За недостатком подходящей ласки,

Глядишь — щегол из клетки улетел

К другому ловчему. Обычай беспощаден.

Когда чего-то не хватает для любви,

Её ни страхом, ни мольбою не лови —

Закон на этот случай тоже даден.

Вот “Сатиры”, заставляющие обратиться к несомненной ассоциации с “Ярмаркой тщеславия” Уильяма Теккерея, с иными страницами романов Чарльза Диккенса. Донн обладал, как мы видим, изумительной способностью спрессовывать время и пронзать его неким поэтическим лучом, сходным с излучением ясновидения (яснослышания). Что ж, художник, пророк и юродивый – одной природы, эта догадка лежит на поверхности поэтического моря Джона Донна – и в воздухе, ветре, пространстве его великолепного переводчика Юрия Ключникова.

И вот она, вечная тема греха и безгрешия, греха и искупления, греха и воздаяния, звучащая задолго до трагических страниц Фёдора Достоевского, Антона Чехова, Льва Толстого:

Благоразумие в душе не потерять.

Отсутствие его беспечных ловит.

Им мерзости различные готовит

Под видом, что даётся благодать.

К болвану некому прилепится девица,

Чья плоть не знает места для клейма.

Он от разнузданной красотки без ума,

Тогда как в ней позорный грех таится. (…)

А вот и знаменитое стихотворение “По ком звонил колокол” из цикла “Молитвы” – Юрий Ключников переводит его в свободном ключе, не столько скрупулезно следуя букве первоисточника, сколько ориентируясь на собственное поэтическое чувство. И да, он имеет на это право, потому что точность в данном случае – в чувственных параллелях, в символических репризах, в знаковых акцентах:

Нет никого, кто жил бы, словно остров,

Сам по себе. Теперь и на века,

С рожденья человек и до погоста

Всегда есть только часть материка.

И если вдруг кого­-то сносит в море,

Снесёт и нас, хотим ли, не хотим…

Не думай, что чужое видишь горе,

Ведь каждый с человечеством един.

Пустой вопрос не задавай судьбе:

«По ком звонит?» Звонит и по тебе…

Пожалуй, никто из поэтов европейского Средневековья, Возрождения и барокко, включая и Данте, и Петрарку, и Франсуа Вийона, и самого Шекспира, и Пьера Ронсара, и Джона Мильтона, так высоко не забирался в “заоблачный плёс” (М. Светлов, “Гренада”) поэзии – не взмывал к тем высотам, на которых любовь соединяется с враждой, подземелье – со звёздами, бесконечно умирающая и утекающая сквозь пальцы, как песок в часах, любовь – с абсолютом вечности, которую символизируют на земле даже не горы, не реки, не моря (они, как то сказано во Втором послании к коринфянам апостола Павла, “прейдут”), а сам вольный ветер, само дыхание неизбывной Природы: вдох её – жизнь, выдох – смерть (Ха – Тха, так у индусов). Джон Донн – невероятно современный поэт. И Юрий Михайлович Ключников в своих переводах показывает этот феномен, не утрируя, не пережимая, соблюдая меру гармонии и деликатности, и в то же время, как этот свободный и дерзкий ветер, ветер любви, ветер страсти и полнейшего приятия жизни, навеки вырываясь из нее (“Что же мне делать, перцу и первенцу, / В мире, где наичернейший сер, / Где вдохновенье хранят, как в термосе, / С этой безмерностью – в мире мер?!” – М. И. Цветаева):

За окнами давно уже светло.

Но время ли двоих в постель свело?

И разве разомкнёт оно объятья,

Когда лежим, до нитки сбросив платья?

Однако же храним присутствие ума,

А значит, не страшны огонь и тьма. (…)

Джон Донн и его время странным, неведомым образом соотносятся с русским Расколом; Донн столь же независимый, страстный и пламенный, как наш огненный протопоп Аввакум; а ещё Джон Донн, художник открытый, искренний и сильный, плоть от плоти и дух от духа английской культурной традиции, английского искусства своей эпохи, и здесь он напрямую выступает как носитель драгоценностей национальной культуры; в большой степени Джон Донн – голос народа: римскую эту пословицу – vox populi, vox Dei (глас народа – глас Божий) – он наверняка знал и повторял, и в проповедях, и в стихах, и, став богословом, священником, при этом не перестав быть поэтом, он становится выразителем воистину народных устремлений и мечтаний – впрочем, в таком формате они более чем внятны людям других этносов и других исторических эпох, включая нашу с вами, и Юрий Ключников это замечательно, вместе торжественно и просто, передаёт в русском тексте:

Подвластны все мы сменам и бореньям.

Увы, природа Мирозданья такова.

Ты же не ровня всем земным твореньям.

Ты неизменный отпечаток Божества!

У Сатаны не вечно наше рабство,

И не всесильна на планете тьма.

Я верю в силу будущего Братства,

В могущество свободы и ума. (…)

***

Работа Юрия Михайловича Ключникова над переводами поэзии Джона Донна (1572 – 1631) – беспрецедентный литературный акт, и надо осознать его бесспорную значимость и радоваться тому, что теперь в русской поэтической переводческой традиции появился Континент Джона Донна, открытый, в океане мировой культуры, мировой литературы Юрием Ключниковым.

Пусть каждый из русских читателей Джона Донна, в свой черед, открывает этот поэтический Континент, как открыл его Юрий Михайлович, сделав нам, отныне и навсегда, этот воистину царский подарок:

Корабль, что нас от родины уносит, —

Он твой ковчег. А море жертвы просит:

Прольётся кровь, погибнет естество,

Но утвердится Жизни торжество!