Не было никакого Васяшки

Мм, как вкусно – заглатываю ещё густого сладкого напитка. Не жизнь, а благодать! Вдруг слышу, по грязи кто-то шлёпает, да часто так. Не один?

Ныряю и наблюдаю из-за камышей. Кто там?

К шлёпанью добавился гул, и чёрная эта… как её… подкатила. И штук десять шлёпалок прямо возле моего укрытия столпились. Опять инспекция, значит.

Неужели всё-таки прикроют мою прелесть? Стараюсь не двигаться.

Один скрюченный шлёпалка руку инспектору пожал и доложил:

– Мхом все закрыли, ни следа не видно, комар носа не подточит, ваш сиятсво!

– Эт храшо, – высокий пузатый шлёпалка, вылезший из этой…, облизнул палец и на дощечке в руках что-то отметил. Опять говорит:

–  Тут у вас, мил друг, граждане жалуются, что птицы по утрам петь перестали.

Ха, вспоминаю, и точно, перестали. Может, им сироп не по нраву?

Старичок засуетился:

– А какие птицы-то? Вороны да голуби, вот они, – показал на облезлых, вразвалочку шагающих у дороги.

– Если точно, – жирный закатил глаза, – соловьёв людям не хватает.

Ох, как лоб у него блестит! Так и хочется камень кинуть. Или лягушку. Звонко шлёпнется, наверное!

Ква! – лягушка, соседка моя, недовольна.

Не буду, не буду, обещаю, Бабженя. Обещаю.

Поворачиваюсь обратно к шлёпалкам, слышу, скрюченный говорит:

– Бут сделна, бут вам соловьи. Выпишем из-за границы самых луччих, самых певчих. А вообще, места у нас тут красивые!

Блестящий лоб осмотрелся.

– Прекрасные, прекрасные. И воздух, – он глубоко вдохнул, – пре-кхе-кхе-расный. Ну?

Его брови въехали прямо в блестящую равнину и сами тоже. Заблестели. А шлёпалки мои совсем распереживались что-то!

Да и я терпеть уже не могу! Скорей бы до сиропа добраться… Когда ж он уже укатится?

Вижу, скрюченный шлёпалка на месте подскочил, достал из-за спины что? А, это я знаю, большой мешок. Иногда в таких сюда сокровища разные приносят. Прелесть!

– Конечно-конечно! Спасибо, ваш сиятсва Ксандрыванч! Рады, шо места вам по нраву нашинские. А это вам, на память, такскзть, о визите.

Жирный лоб в мешок заглянул и расплылся в улыбке.

– Ох уважили так уважили! Бывайте здоровы! С богом!

Сел в свою черную блестящую… машину! Она попыталась уехать – и застряла.

– Эй, подтолкните, холопы, что стоите?

Все разом жирную машину толкнули, она и укатилась. Ушлёпали, наконец, и шлёпалки.

Тихонько из укрытия выбираюсь, приподнимаю мох и прикладываюсь к торчащей из земли трубе. Прелесть моя, прелесть, ах как сладко!

Пью, и силами наполняюсь, оп – на поверхность мои ноги всплыли. Привет, пальцы, давно не виделись! Может, и никогда.

Шлёп-шлёп по грязи кто-то.  Смотрю – Дарьюшка. Подтягиваюсь к берегу.

– Привет, Дарьюшка!

– Привет Васяшка, – говорит, – я тебе плюшку принесла, – и что-то мне такое чудное и ароматное протягивает.

Васяшка я у неё. Бабженя чудом лесным называет. Не лягушка. А настоящая, Дарьюшкина. Я, правда, не слышал. Дарьюшка рассказала.

Плюшку съел. Говорю:

– Спасибо, Дарьюшка. Жирный приезжал, Ксандрыванч. Ты видела?

– Видела.

– Что в мешке-то?

Она руками развела.

– Не знаю, может, головы?

– Какие головы?

– Говорю ж, не знаю. Может, золотые. Или конские… Я как раз в книжке сегодня прочитала, самородок с конскую голову!

Книжки! Дарьюшка умница, не то что я.

– Васяшка!

– А?

– У тебя ноги!

–  Они всегда были, да только под водой этими держались.. как его?

– Корнями?

– Наверное, корнями, – соглашаюсь. Дарьюшке видней.

– Поищешь для меня сокровище сегодня?

– Да.

Ныряю. В мутной жиже ничего не видно, руками ощупываю дно. Вот корни мои, длинные, холодные, звенящие. Ну их! Что-то округлое с дырками, даже немножко видно, что светлое. Такое, наверное, не надо. А это что? Как травинка, а на ней что-то кругленькое висит.

– Что это, Дарьюшка? – протягиваю.

– Дай-ка посмотреть, – чистит ручками. – Медальон какой-то! Пойду скорей бабушке покажу.

Проводил Дарьюшку глазами. Босая, хрупкая такая, бежит. Бабженя грязи не обрадуется… Так! Я ж сиропу хотел! Где там трубочка моя заветная-секретная?

Пью да пью. Сколько времени прошло, не знаю. Да только вдруг слышу, соловей поёт.

Неужто завезти успели? А Дарьюшка?

Оглядываюсь, нигде не видно, а у дома её с Бабженей огромная машина стоит. И шлёпалки какие-то незнакомые с палками. Что случилось?

Подтягиваюсь к берегу, пытаюсь выползти. Ноги в землю расхлябистую упёрлись. Чувствую, окрепли. Вдруг встать получится?

Шлёп в жижу обратно. Смотрю, не слышали ли меня? Вроде, нет. Эх, поползу!

Через камыши, по огороду. Руками подтягиваюсь, стараюсь. Вот и окно. Подтянусь ли?

Хорошо, скамейка под ним. Заглядываю – а там Дарьюшка. В сторону входа смотрит, где эти стоят, с палками. Стучу в окно тихонько.

Услышала! Вижу, хотела было окликнуть, да рот рукой зажала, бежит ко мне. К окну ладошками прилипает, а лицо все красное, мокрое, и шепчет:

– Беги, Васяшка!

Прогоняет меня.

– Почему ты красная?

– Беги!

– Не побегу. Да и не могу я. Даже идти. Приполз сюда.

– Нехорошее что-то будет, Васяшка, – шепчет, а у самой из глаз, как сироп из трубки, вода течёт.

– Медальон-то бабушка открыла, а там – ты! Она мне строго-настрого запретила к болоту ходить! Я и послушалась, а она этих вызвала! Беги, Васяшечка. Ну хоть ползи, прячься!

Неспокойно ей, вижу. С  чего бы? Не очень эти и страшные.

Шлёпалка закончил что-то в книжечке ковырять, закрыл её и убрал. Говорит Бабжене:

– Спасибо за информацию. Но если что, – палец ко рту подносит, – не было никакого Васяшки.

Как это не было? Вот же он я.

Стучу в окно сильно. Бабженя и шлёпалки оглядываются, видят. Дарьюшка аж на пол села.

– Привет, Бабженя, – говорю. А она хватается за это… сердце.

Бегут шлёпалки к нам, в охапку Дарьюшку сгребают и назад тянут, к двери.

– Куда?! – кричу им. А Дарьюшка руку ко мне тянет и всё причитает:

– Беги, мшистенький, беги!

Вжик. Пролетело что-то, и запахло странно, как будто знакомо. Не понимаю, чем. Вжик-вжик. Вжик-вжик-вжик. Тр-тр-тр-тр-тр. Палки какие странные, плюются.

– Пустите Дарьюшку, – говорю, а они всё пятятся, глаза как у Бабжени. Лягушки, не Дарьюшкиной. А Дарьюшкина Бабженя вся побелела и за стенку держится. Подтягиваюсь в окно:

– Отпустите!

Шлёпалки уже тоже, как Бабженя, побелели, плевать палками перестали. Даже хватку на Дарьюшке ослабили. А она вдруг шлёпалку пнула, вырвалась и ко мне с громким криком бежит:

– Васяшка-а-а!

Бух. Сжала крепко – обняла, значит, и говорит тихонько:

– Стоишь, Васяшка!

Стою? И правда. А лицо у Дарьюшки красное-красное, как солнышко в редкий вечер. Щёки пообсохли вроде.

– Так чего ты красная-то?

– Плакала я, мшистенький. Это когда слёзы из глаз текут, вода такая, солёная.

– Ты не заболела?

– Нет, – смеётся.

Уф. Если смеётся, значит, всё хорошо.

Оглядываюсь. Шлёпалки делись куда-то, Бабженя на чём-то сидит, смотрит на нас, а руки трясутся.

– Не бойся, Бабженя, – говорю. И отпускаю Дарьюшку. Та говорит:

– Да, бабушка, не бойся, он совсем не страшный, – и в нос меня – оп – поцеловала.

Хи.

***

Дарьюшка переживает:

– Ты не засохнешь, Васяшка?

Потираю нос.

– Не засохну, наверное, – говорю.

– Ну вот тебе бутылка воды, если что.

Беру.

– Спасибо, – лезу в прицеп, брезентом зелёным укрываюсь и говорю:

– А если что, и не было никакого Васяшки.

Все смеются. И Бабженя, и Дарьюшка, и мама-папа.

Что ж: вещи в багажник уложены, болотные травы и мох в прицеп – постелены.

Уезжаем.