НАТЮРМОРТ

 

НАТЮРМОРТ

 

Буде что найдешь хотяб что ни было, отдай оное назад

Юности честное зерцало

 

Антон Павлович вздрогнул и неловко повел плечом. Защемило, заныло.

– Ты что – наблюдаешь? – подслеповато уставился на тощую изможденную жену.

– Допустим, – равнодушно оборонила она, – Схожу в «Перекресток» – ночью витрину разбили. Вероятно, и нам перепадет кое-что.

– Что же ты…не спала? – виновато проскулил супруг.

– Ничего…ещё успеем…, – злобно огрызнулась женщина, обернувшись в проеме застуженной холодом спальни.

– Да-да…ты сходи… – энергично замотал остриженной шарообразной головой Антон Павлович и с удовольствием отвернулся к расцарапанным василькам на вздыбившихся обоях.

Настойчиво постучали во входную шпонированную дверь, и мужчина испуганно приподнялся на ноющем локте. Зажигалка оживила стеариновую свечу и выхватила из мрака холст, неумело прибитый над дверным проемом: всадник с физиономией кричащего героя Мунка направил перст указующий на зрителя. Конь, разумеется, вороной, стоял на окаменевшей гранитной волне. Антон Павлович мельком взглянул на картину, самодовольно улыбнулся, прыгнул в распухшие унты и протиснулся в узкую пенальную прихожую.

– Лида, ты? – робко промолвил хозяин квартиры.

– Нет, Антон Павлович, это – Антон, с 1756-ой…сын Людмилы Георгиевны Извозчиковой… Снизу то бишь, – скомкано добавил резкий, ещё неустоявшийся тенор.

– Что хотел? – недовольно пробасил мужчина.

– Мама сказала, что может поделиться…но… не задаром…за картину… – уверенно продолжил визитёр.

– Не понял… – действительно не понял Антон Павлович.

– Вообще-то – дубак! Здесь! На лестничной площадке! – обиженно зачастил молодой человек, – Не хотите как хотите, не особо и надо, в принципе, я – ушёл.

– Ладно… – на мгновение заметался владелец пятикомнатной и с остервенением начал отпирать.

В нос внушительно прилетел костлявый кулак, повалили на заляпанный продавленный линолеум, несколько пар ног прошлись по пуховику, что, собственно, смягчило непреодолимую тяжесть берцев.

– Да у них вообще ничего! – злобно запищал один из вошедших.

– Может быть, глаза разуешь? – повелительно заметил тенор и терпеливо добавил, – Возьми свечу у хозяина.

Двое подбежали к ползающему Антону Павловичу и поставили на ватные ноги.

– Где свеча??? – угрожающе заорал молодчик в истонченное, почти прозрачное лицо домовладельца. Антон Павлович машинально прикрыл распухающий крючковатый нос.

– Уби…райтесь… – слабо отмахнулся мужчина и тут же был методично избит изразцовым дизайнерским торшером.

– Тоша! Тоша! – вновь запищал второй, – У меня – жига, зацени, у них здесь мешочек с крупой, – подобострастно завизжал он.

– Тут еще полно комнатушек…шкатулочек, – сально усмехнулся Антон, зажигая обороненную Антоном Павловичем свечу.

– Папа! Папа! – слабо крикнули из детской.

– «Папа! Папа!» – издевательски передразнил третий, вытаскивая за секущиеся волосы в тесный коридор неестественно худую девчушку из-под продавленной кровати.

– Где жратва, Антон Палыч? – ласково обратился Антон, присев на корточки перед самым носом поверженного главы семейства.

– У них сто пудов нычка, – фыркнул писклявый паренек, жадно заглядывая в ледяную духовку.

– Мужики, тут…короче…в спальне…старуха ихняя…в общем там вонь, – закашлялся один из.

– Соседушка, а, соседушка? Где – продукты? – более Благожелательно и даже, как показалось мужчине, довольно ободряюще обратился юный главарь.

– Продукты питания, а не продукты жизнедеятельности, разумеется, – прыснул писклявый, но его сальный каламбур остался проигнорирован.

– Возьми…кар…кар…тину, – выдавил Антон Павлович.

– Папочка, а где ма…ма…мамоч…ка , – всхлипнула девчушка.

– Твоя мазня нахрен никому не нужна, – сморщил нос Антон, – Уходим, – как-то неопределенно в темноту бросил он.

– Тоша, я три картошины нашел, – самодовольно промурлыкал писклявый.

– Дебил, – усмехнулся третий, – Нет, чтобы втихаря сожрать, он нас тут в планы посвящает.

– Что? – внезапно очнулся Антон и злобно уставился на «товарищей».

– Тоша, ты чё в прострацию впал? Кентаврик три картохи нашел, и вместо того, чтобы…

– Всё правильно, мы должны держаться вместе, – ледяным тоном отрезал Антон и дал подзатыльник парню. – Я сказал – в темпе! У нас ещё 12 этажей.

Писклявый демонстративно с грохотом закрыл входную дверь. Девочка аккуратно подобрала засаленную сорочку, опустилась на тонкие коленки и поцеловала папу в разгоряченный матовый лоб.

II

 

Судорожно перевернула последнюю осиротевшую банку «Royal Сanin» и уже собиралась сурово обследовать разгромленные стеллажи в «Красном и Белом», как за мой распоротый локоть хищно схватили.

 

– Лида! Здравствуй! – осунувшийся, почерневший мужчина неестественно тускло ощерился.

– Забыл чего? – огрызаюсь, а сама левым припухшим глазом кошусь на угол парадной.

 

Трагедия какая – директору галереи плохо. Стало быть, мне и моим родным сейчас хорошо? Стало быть, так? Ну что ж пойдем…а если пришибет меня? Да нет…разумеется, нет… нравлюсь ему. Не как еда, конечно.  Хотя кто знает? … Никогда не думала, что проспект Тореза так сер, блекл и…скомкан что ли…собственно, дело не в текущем положении вещей…в замерзшем положении вещей…ха-ха…скаламбурила…Гостиница «Спутник», вернее, бывшая гостиница. Но теперь в нем арт-пространство. Пустое Слово. Пустой знак. Пустоши…Бесплодная земля…совсем как по Элиоту…Почему не назвать арт-рум? арт-дом?

Эх, коллега…куда ведешь меня, коллега…Никогда не приходило в голову, что коллега рифмуется с калекой. Как же ты, Николай – «долговяз». Смешное слово. Забытое слово. Как много слов мы похоронили. Впрочем…не только слов, не только…

– Ты вообще, как питаешься? – в моем вопрос, наверно, больше праздности, нежели глубокой заинтересованности или даже просто холодной учтивости. Николай заговорщически улыбается. В его случае сие выглядит весьма зловеще. Прозрачный, болтающийся комбинезон. И почему даже сейчас…когда необязательно посещать работу, он вновь в этом смешном и…оттого жутком…комбинезоне? Мое больное воображение рисует не менее больных американских фермеров. Да, те самые фермеры, чей пасторальный образ извратил / исказил / изуродовал Стивен Кинг. Учитывая сию картину, могу уверенно сказать, что спутник мой – страшен. Но более всего страшно иное – отсутствие полотен. Каких? Любых. Где Мане? Где Пикассо? Ну и холсты мужа… Бросаю недоуменный взгляд на моего «вергилия». Но «поэт» молчит. Где-то вычитала, что Вергилий действительно был застенчив и…virgus, в том самом смысле, так сказать. Ладненько… проехали. Вернее, проползли. Спросим у директора. Спросим у директора. Спросим у директора…

Плетемся вдоль зеркальных панелей – смотрю под ноги… Поднимаемся по винтовой. Не могу смириться с тем, что чинуши непременно проектируют себе архитектурные изыски: лестница – винтовая, стекло – мозаичное, кресло – груша, на полу – мини-бассейн. А мог быть палас. Да… при Антоне собственно и был палас. Один раз – не палас…Больно же – Николай толкает меня в осиновую дверь, заваливаемся в квадратный кабинет. Распоротым рукавом прикрываю вспухшее лицо – пламя агрессивно танцует по центру. Вот он ты, Мане. Вот он, ты Брейгель-старший. Вот он ты, Брейгель-младший. Горите, ребята. Коллективно горите.

Забавно, как-то Антон пошутил, ежели бы он писал под именем Брейгеля, то псевдоним бы его звучал, как Брейгель-с-пальчик. Согласна – пошло. Что поделать – пошло то, что в народ пошло…Кричу! Стараюсь затушить. Тщетно. Директор тоже кричит. На кожаной кушетке. Раскорячился в брусничном камзоле. Оказывается, во времена Гоголя…о как – не говорим времена Николая I, но непременно времена Гоголя – так, стало быть, в его времена брусничный цвет – это зеленый цвет. Хлестаков был в зеленом одеянии. О чем это я? Запамятовала. Зажевало мысль. Если она, конечно, там была, в моем органчике…в центре принятия решений…

Вздутое брюхо. Да, брюхо возвышается у директора, у Эдуарда Петровича. Забавно, у многих начальники носят имя Эдуард. На полу у Эдуарда, у моего Эдуарда-начальника, тарелки…ошметки брокколи. Слизала. Сжевала. Во рту три раза шершавым языком перекатала. Я, наверно, смешна. Я, наверно…наверно невинна… странная мысль, не правда ли?

Внезапно Коля затараторил – сбивчиво, скомкано, я тут заметила, да, прямо сейчас, представьте, прямо сейчас, что углы рта у него – черные, натурально черные, и слюни свисают, а он даже не удосуживается их платочком стирать, потому что платочек в нагрудном кармане обитать должен. Заботливые, я не говорю правильные, правильных жен не бывает, так вот, жены платочек в кармашек супругу укладывают. Так? По крайней мере я. Мамаша моя папаше, разумеется моему, каждый день платочки меняла. На автомате.

– Смотри, сколько еды, – глаза у Николая блестят животным неестественным далеким блеском. Далеким, в смысле далеким от человеческого,  блеском.

– Коленька, – я так ласково к нему обращаюсь, – Ты чего, дружок? Если и была здесь еда, то Эдуард Петрович, благодетель наш, всё съел, – утираю слюни ему распоротым рукавом своим.

Бабоньки наши Кольку не очень жаловали. Не знаю. Бывает так, что в коллективе женщины невзлюбят мужика. Причины нет, а вот не жалуют, да и всё. Я тоже делала вид, по-свойски бурчала, мол, посетителей заранее не предупреждает об окончании выставки, детей за ограждения пускает, заднюю дверь для персонала не на все замки затворяет.

– Не соображаешь, Лида. Совсем мышей перестала ловить. Семья у тебя на ладан дышит, свекровь скорей всего уже скончалась, муж в прострации…пребывает…в общем Эдуарда Петровича на всех хватит.

Киваю, а сама краем глаза на бассейн пылающий гляжу. В пламени «Композиция №7», да и… «Композиция  №3» горят. «Числа» – серия работ, задуманная Антошей. Что делать – бегу разумеется, спасаю разумеется. «Композиция № 4» безвозвратно уничтожена, как и «Композиция № 5». Если бы Коля меня не отвлек, я бы успела…так о чем это он? Ах, да, об Эдуарде Петровиче…

– Видишь, – гордо указываю на полотна, – Спасла «Семерку» и «Тройку» спасла, – ухмыляюсь, – А Эдуарда Петровича не буду убивать, поскольку это грех. А ты в разум приди.

– Не трогай…меня…, – отмахивается от каких-то химер директор и елозит пухлыми ручонками в серном, пропитанном насквозь масляными красками, воздухе.

– Эдуард Петрович, – осторожно дотрагиваюсь до плеча, – Это – Лида…

– Надо будет его потом…когда всё закончится…., – конвульсивно жестикулирует Николай.

– Что закончится? – недоверчиво переспрашиваю, облизывая грязный облупившийся ковш, в котором, вероятно, недавно сварили свинину (откуда здесь свинина, спрашивается).

– Ну…то самое, – зловеще улыбается Коля, – Унести в подвал…пока тепленький…когда окочурится, вши полезут…а в подвале-то все свои: Анна Игнатьевна, Прохор Дмитриевич…

Я сделала шаг назад и инстинктивно прикрылась работами мужа.

– Нет, они сами…я их не трогал…Лида…Лида…куда же ты…постой…я тебе объясню, я покажу тебе…

… я выбежала вон, и судорожно начала спуск по крутой лестнице.

 

III

 

– Папа, а почему мама не рисует? – девочка нарисовала красным маркером сердце и пронзила стрелой.

Антон Павлович вышел из оцепенения и раздраженно отметил, что надо экономить на свечах.

– Не рисует, значит, не хочет, – недовольно буркнул он, – Если хочешь правдоподобные геометрические формы, придавай им контур, размер…играй со светом…вот так…давай покажу…

– Бабушка…, – на этом слове девочка печально обернулась на запертую комнату, – Бабушка…говорила, что мама рисовала…и получше тебя…

– Это бабушка так сказала? – Антон Павлович нахмурился, – Давай теперь сама попробуй…Выводи линию… Нет, растушевывай…Дай, покажу.

– Когда будет Свет?

– После ночи…

– Нет, раньше был Свет из лампочки. Из телевизора…

– Не знаю. Когда-нибудь, но не сейчас. Чем тебе Свет от свечи не нравится, милая? Не надо на телефон отвлекаться, не надо в игры играть – зрение портить…Попробуй с этой стороны сердцу объем придать…родная, а когда тебе бабушка про нас с мамой говорила?

        – Не помню…давно…когда Свет был…я тоже буду хорошо рисовать, как вы с мамой? – девочка положила протекающий маркер и обняла раздраженного отца.

– Безусловно, – задумался мужчина и перевел взгляд на запертую дверь, – Что-то твой братик долго с бабушкой сидит. Беги, навести их…

– Папочка, а ты теперь никогда не сможешь ходить?

         

          Антон Павлович вздрогнул – маркер загадил брюки. Классика. Клише.

 

IV

Муж рисует Числа. Сначала думала, сие есть протест. Протест против чего? Против Слов? Несколько лет назад у меня созрела Идея – изображать Слова. Так сказать, заняться изящной словесностью в буквальном смысле. Помню, Антон приблизился ко мне довольно близко. Цель? Изложить Идею. Он из тех, кто нарушает личное пространство, как бы шаблонно сие не звучало. Всегда считала, что брак – это закон неприкосновенности тела. Вышло наоборот. Даже совсем. В супружестве – оказывается – следует прикасаться к друг другу. А что же делала супруга… одна в отсутствие супруга…[1]

Чем, собственно, я занималась? Ах, да – при первой отправке эшелона Эдуард Петрович сгрузил Караваджо и Магритта. Его любимчики. До сих пор в голове не укладывается сия избирательность. Потом машина попала под лед. В топку, как говорит Антон. В топку… Просыпание теперь есть часть сновидения. Отглагольные прилагательные – так что разницы никакой. Наконец-то его сбылась мечта. Мы открываем глаза не от мышиной возни. От чего? от тишины вестимо. Оказывается, она имеет свой вкус и звук. Какой? У каждого он свой. Для меня тишина сродни привкусу талой воды. Что касается последнего грызуна…я лежала с открытыми глазами и изучала «Всадника» перед входом в спальню. Антон притворялся, что спит. Или не притворялся? В топку…

Обезумевшая мышь конвульсивно скакала где-то под кухонным окном. Определенно – это была кухня. Сварила сей меховой мешочек в ледяном ковше для Агнессы Федоровны. После она отключалась. Можно было об этом не рассказывать. Так я и не рассказывала. Но теперь-то можно? Бумаги хоть отбавляй. Возникает иллюзия, что снег с Неба – ледяные листы. «Ледяной Дом»… Ледяной Лажечников[2]…Бумага – это соблазн передать историю. Всё равно есть бумага. Все равно ноги у Агнессы Фёдоровны уже не дюжили. Дело не во мне. Мышь была доведена до кипения. Просто иногда приходит Время. Да у Времени определенно есть ноги. И, вероятно, с чувством юмора у Времени тоже всё хорошо. Удачный каламбур. Неправда ли? Сама пошутила. Сама поржала. Сама себе поаплодировала.

Теперь следует возвращаться домой. Следует?… Безусловно – на цокольном этаже – рядом с коллегами гармонично. Дружно молчат. В согласии и умиротворении. Дерзость, присущая коллективу, нивелируется холодом и голодом. Неслучайна их пошлая рифмовка. Как «любовь и кровь». Вечная пара. Кстати о парах – когда осведомилась, зачем Антон изображает цифры, он на полном серьезе ответил, мол, сами себя они не нарисуют. И тогда я уточнила: «а всё-таки»? – «Так я упорядочиваю…».

Так он упорядочивает…мать его.

V

– А теперь ты должна быть сильной, – Антон Павлович сжал игрушечное плечико дочери, – Возьмешь санки брата, и вы вдвоем поможете на них забраться. Почему твой брат ничего не отвечает? Илюшенька, ты чего? Есть хочешь? Все хотят. Но не вариант…

– А бабушку мы… оставим? – робко спросила девочка.

– На то они и бабушки, – в полумраке усмехнулся отец, – чтобы оставаться. Илюша, иди помоги сестре. Принесите саночки.

 

– Я весьма тяжёл, – важно заключил Антон Павлович, когда дочь катила его по проспекту Тореза, – Так что ты достойно справляешься. Для барышни твоих лет вовсе недурно, во всяком случае.

        – Папочка, мы ищем мамочку? – с надеждой поинтересовалась девочка и отерла разгоряченный лоб.

– Все мы ищем мамочку, – философски заметил папочка и потуже завернулся в суровый бушлат.

– А мы её найдем?

– За дорогой следи, деточка. Полно сумасшедших, знаешь ли…хотя улица пуста. Я бы даже сказал пустынна. Бесплодные земли… В первый раз, ты только послушай, доченька, я в первый раз наслаждаюсь тишиной. Что скажешь?…а? Илюха? Молчишь да молчишь. Понурый идёшь. Хмурый, квёлый, невеселый Ежи наш пришел из школы…Небось рады, что занятия более не посещать? …хоть бы сестре помог. Не отвечаешь…тварина ты такая… а теперь не будет никакой школы…долго не будет…ничего, деточка, скоро уже «Площадь Мужества», а там метро. Метро нас, конечно, никуда не доставит. Зато тепло. Неправда ли, Илюшенька?

– Папочка, я больше не могу. Я устала, отец, – девочка виновато взглянула на него и горячо добавила, – Слишком тяжелый. Слишком.

– Что поделать, – задумчиво произнес Антон Павлович, – Я – не изменюсь. Мне уже сложно меняться, – мужчина ухмыльнулся в шарф – Слишком холодно…чтобы меняться.

 

V

          В деснице «Композиция № 7». В шуйце «Композиция № 3». Спасла твои шедевры, Антон. Где Маша, Антон? Где ты сам? Почему разгром? А это что? Свечи, свечи, нужны свечи… Так: «Мамочка, мы пошли тебя искать. У папы сломаны ноги. Я качу папочку на санках». Прекрасно! На кой хрен вам надо было покидать квартиру?!?! Господи, лишь бы они были живы! Боже, молю Тебя!

Так…так….Боже…Боже…помоги…следы….глубокие следы от полозьев….они ушли в направлении метро…Благодарю Тебя, Господи!

Как чудесно! Как величественно! Если не бежать, но прошествовать по проспекту Тореза, то и сам Морис Торез приятен во всех отношениях и уже забудешь весь политический контекст… Да, раньше я не замечала всей прелести открытых перекрестков…Ледяная свежесть зимнего утра, оно же – поздний вечер, явно меня умиляет. Также было при первой встречи с Антоном. Встреча – нулевая. Так, кажется, правильно обозначить? Да? Нулевой пациент. Нулевая встреча. «Всё мечтаете», – кокетливо спросил он, а я грозно резюмировала: «не люблю кокеток». Затем были выставки, именно – были, больше-то их теперь не будет, во всяком случае в обозримом будущем. Не так ли?… Потом родился Илюша…да, потом…Илюша. Проспект прямиком подводит к Площади Мужества. Час Мужества пробил на наших часах, и Мужество нас не покинет… Так? Большая Спасская и Малая Спасская. Большая и Малая. Большая и Малая…Почему нельзя переименовать? Казнить нельзя помиловать… Безусловно, проспект Непокоренных звучит героически… Возможно, Антон, ты никогда и не служил. Как-то заметил, мимоходом («Мимоходом, ты обидел меня мимоходом, так, кажется, пугачиха пела? Когда-то…в той жизни…) разумеется, мол, грядущее – удивительно глубоко. Оно покоится в толщах Времени. А я в шутку предложила нарисовать Его. Но ты упорно рисуешь Числа. Зачем они тебе? …И вот вы…и вот вы судорожно продвигаетесь к Площади…да, я узнала вас…и дщерь наша везет тебя в повозке…Спасибо, Господи!

 

                                                                                     VI

Утомленная женщина с дочкой в очереди. Эвакуация – медленная в своей основе, солидная, и потому неторопливая. Вызволяют избранных. Поскольку все – равны, но кто-то ровнее. Девочка держит веревочку с санками. На санках прикорнул мужчина с блаженной улыбкой на устах. Когда дочь к нему обращается, называет её Илюшей. По имени мертвого сына, по недогляду отца ребенок когда-то трагически погиб.

Мужчина воображает себя в Аркадии. Внушительные сосны вокруг – ледяные дорические колонны. Древнегреческие статуи в камуфляже и с автоматами наперевес контролируют процесс. А чего бы им не вести мониторинг? Овцы послушны – овцы целы. Первый транзит имел целью перевести произведения искусства, второй транзит – перевозка произведения Бога – венца Его Творения – человека.

…Так много прожито с тех пор, как начались многообещающие уверения о единении перед всеобщим горем, о взаимном доверии. Вся русская жизнь остановилась в эту ледяную ночь. Россия – это ледяная пустыня, по которой бродит лихой человек, так, кажется, высказался Победоносцев. Да и собственно вот она – очередь, застывшая на чудовищном морозе в ожидании комплектации. Мало простоять, надо быть выбранным. И вот ты застыл в нетерпении, а значит, застыл во Времени. И нет тебя. Вроде ты есть и вроде тебя и нет. Стало быть, Россия – это единственная в своем роде страна – страна без настоящего. Оно плавно обтекает нас. Есть Грядущее. Заметьте не Будущее, но Грядущее, оно – великолепно и блистательно. Оно сулит повторение героического прошлого. Последнее, в свою очередь, пламенно и восторженно. А настоящее? Под каким камнем схоронено? В какой колодец утаено?…

         И вот под такими размышлениями не заметила очередь, как сдвинулась, и…началось непонятное волнение. Солдаты (а в художественном сознании Антона Павловича – сутулые скульптуры с автоматами) судорожно начали хватать одних за шкирку и забрасывать в кузова. Антона Павловича взять с собой не разрешили. И не позволили в теплое место транспортировать, ибо рук не хватает. Вдруг из всей этой толпы обмороженных бесполых женщин и мужчин вызвался хлопец и заверил, что присмотрит за калекой. Лидия Петровна благодарно взглянула на молодого человека. Машины удалялись, а в глазах женщины стояли слезы. Маленькая Маша тихо спала на коленях у матери. Когда последний грузовик скрылся, к молодому человеку подошли два приятеля. Один из них с восхищением пропищал: «Ну Тоша, ну ты и мозг!» Парень усмехнулся, и они покатили отрешенного Антона Павловича по проспекту. Мужчина улыбался, мужчина бормотал Числа.

16.23. 27.01.2019 – 24.02.2019 17.30

славников

[1] Домик в Коломне. А. Пушкин

[2] Ледяной Дом. И. Лажечников.