Ты всегда любила рисовать меня таким, какой я есть. Не притворяясь, ты каким-то волшебным, сказочным образом принимала. Не рисовала придуманный, возведённый из недр души, тоскующий по мечте из детства страждущий образ, а… воспроизводила. Да, смотрела в мои глаза наяву (быть может, поэтому тебе было так легко) и просто-напросто переносила на бумагу их невинный блеск, который просто не мог не переливаться под лучами солнца в нашем уходящем вечере, когда ты являлась на порог с кисточкой и своими распущенными волосами, спускавшимися нежным каскадом. Я любил отворять врата твоей души, в которой не было запечатано того самого образа романтичного принца, героя, того самого, за кем обычно маленькие девочки торопятся во взрослую жизнь. Ты могла находить во мне хоть изрыгающего очередные скользкие постулаты Адской жизни, напуганного ей же дьявола. Могла видеть в моём нечаянно образумившемся, воцарившемся порядке святого, невинного ангелочка. И, ты знаешь, я мог бы сказать, что ты неправа, потому что все мы не безгрешны и уж точно не так по-детски чисты, какими, должно быть, бывают те самые ангелы в тех самых сказках. Но я совсем забыл, что сказки собственной персоной прошли мимо тебя. Ты всегда была упорством, трезвым и ловким, умелым равнодушием, которым никогда не был я. Следовательно, я почти не знаю, каково это. Но, что удивительно, как только мы познакомились, ты почти сразу растаяла из того хрупкого снеговичка в тёплую весеннюю лужицу. И растеклась по мне под нашим общем солнышком. Значит ли это, что я был для тебя Землёй? Опорой? Поприщем? Мне хотелось бы верить. Иначе не верю я в мужской род, потому что вера берётся вначале с себя. Зачем же ты так быстро признала во мне того, кому можно довериться, дабы оставить, распустить свою уверенную походку, идущую поодаль от таких мальчиков, как я? Зачем же ты сразу взяла в руки краски и начала делать пусть неумелые, но мазки? Зачем ничего не требовала? Разве что только быть собой. Странно, но за жизнь я успел понять, что мало кому мы нужны такими, какими нас родила мать и вырастила матушка-судьба. Все влюбляются в нас, как в предмет очарования, что заключается в одной-единственной интересной и взыскиваемой (или, напротив, едва приглянувшейся) потребности. Как в контейнер, куда можно преспокойно поместить нужные ингредиенты для полноценности блюда. Поэтому, наверное, мы выбираем слабых: чтобы наделять их весьма непрезентабельным содержимым, которое только и отзывается в нашей гнилой душонке, которая попросту не может наделить другого человека ничем иным, ибо сама тем не обладает. И, впоследствии, эти люди, увы, не видят пути выпихнуть из себя все гнилые отростки, пущенные туда, вглубь, куда вросли корнями. Поэтому, наверное, мы выбираем сильных (кто сам силён духом и способностью любить, именно любить, а не выписывать из человека того, кем он никогда не был): чтобы оставлять своего подопечного существовать, жить, преисполняться (да-да, ведь именно ради этого он и был рождён, а не для скупого похаживания по сырой земле) и просто любить себя. Только сильные, смелые личности имеют рядом с собой им подобных и не травят личностные качества, не душат свободу индивидума, не закапывают под самый нижний пласт земной толщи всё то, чему суждено греться на солнышке, мысленно и практически обнимая солнечные лучи. Солнце во всём. Вот что видет человек, когда находится, возможно, в самой своей счастливой поре — поре детства. Тучи, хмурость и серость — вот что видит повзрослевший, загнобивший себя или доверивший загнобить себя другому, что ещё более преступно, человек. Я многое мог бы спросить, но, боюсь, ответа не получу предсмертно. Боюсь, жизнь меня загоняет так и без того, чтобы я успевал оставаться на ровном месте и выжидать от неё каких-то там ответов на темы, подобно философским, о смысле жизни. Выходит, жизнь не любит, когда её спрашивают, зачем она родилась на этот свет и породила нас. Всё равно, что спросить наших маму и папу: «Хэ-хэй, а зачем я появился на свет?». А ещё хуже: «Ма, па! Зачем вы меня любите?». Это же глупо, в конце концов! Неужели родитель не найдёт, за что любить своего ребёнка? Так и жизнь, определённо, найдёт, за что полюбить тебя. Скорее всего, уже любит. Пока ты задаёшься этими дурацкими вопросами. Странными. Хотя, возможно, не такими уж для вечно ищущей, неугомонной и непримиримой человеческой натуры. Не задавайся, пожалуйста, вопросом «В чём смысл жизни?». Никогда. Ради меня. Ради отца и сына и святого духа Аминь. И ради матери. Да ради всех, чего уж там. Ради ненапрасного (я надеюсь) опыта всех людей на планете. Ведь, пока ты его ищешь, этот смысл, тщетно пытаешься соскрести с подкорки разума, нащупать, почувствовать вокруг себя, он уже давно заявлялся и, готов поспорить, сейчас соседствует с тобой бок о бок, пока ты в упор не видишь перед собой. Не переживай, нам всем это свойственно. Видишь, мы все похожи. Словно нас создали в одной пробирке, а потом просто насовали в неё (для приличия) разных, в чём-то уникальных черт, чтобы было не так стыдно друг перед другом, что все одинаковые. Даже и похвастаться будем нечем. Вот ты, например, не играешь на гитаре. А я!.. Я тоже. Но зато ты не рисуешь. А я рисую. То есть, наоборот. Я не рисую, а ты рисуешь. Не прекрасно ли? Но не лучше ли искать в нас, во всех, похожести? Не лучше ли разглядывать шрамики на теле и вдруг, внезапно, говорить: «Ой, а у меня такой же!». Ну, не дай Бог, конечно. Хотя, шрамики и безобидные бывают. Это же так здорово: видеть родственную душу, допускать, что вы прошли через одно и то же, когда ещё даже и в помине не знали об этом, а теперь сидите, оба скрестив руки на груди, друг перед другом, и гладите пострадавшую при тех или иных обстоятельствах кожу. Мурашки блокируют всё остальное, чему было и не было места здесь. И вы вдвоём. Такие одинаковые лишь с незначительными разностями. Быть может, я поэтому никогда не верил, что противоположности притягиваются. Ничерта они не притягиваются. Притягиваются только родственные души. Точнее, всегда находят друг друга. Почему же тебе не доставляет труда изобразить меня на своих холстах таким, какой я есть? У меня же куча подводных течений. Там я умолчал, там выразительно кивнул, хотя хотел высказать всё своё негодование в ответ на твоё, прослывшее по вине, опять-таки, моей неуверенности в себе и в жизни. И, ох, чёрт… даже в тебе, Мой свет. Прости. Так как же тебе удаётся ухватить моментный блеск кончика носа, что попал под солнечный блик, прошмыгнувший в раскрытое на щёлку окно на вечернем закате? Как ты так нарисовала мои волосы, что они не предельно послушные, а слегка взъерошенные, хотя я зачёсываю их назад и навожу лоск, взбрызгивая львиной долей лака несговорчивые пряди, вдруг заигравшие на твоём полотне своим истинным настроением? Быть может, мы слишком часто пытаемся усмирить себя? Вот лак, вот палетка для макияжа, вот краска для волос. А где за всем этим МЫ? Такое твёрдое, такое гордое, но от нашей недотёпливости такое робкое и такое смятое, выброшенное в мусор вместе с жалкой гордостью… Грустно и жалко. Нет, ты изменила меня! Я теперь никогда, никогда, чёрт возьми, не буду так зачёсывать волосы. Пусть играют и ведут себя так, как ты им напутствовала. Пусть видятся тебе и мне всегда такими, какими ты их уже увидела тогда. Но что же значит, когда я начинаю меняться? Выходит, я — уже не я? Я же был в том, что, всё-таки, сбрызгивал их тем проклятым, вонючим лаком. А теперь отказываюсь. А, может, меня вовсе никогда не было? Поэтому ничего страшного, если я отпряну от себя же и создам другого. А, может, просто достану из недр того, кого закопал за иллюзией того, кто мне был нужен на тот момент? А если меня не было, то как тогда ты меня увидела?! Ты снова берёшь палитру в руки, кисть, свежий лист бумаги, ещё нетронутый и оттого — бесконечно напитанный надеждой художника или несмелого новичка, который хочет теперь притронуться к нему, чтобы познать его необыкновенный, окрапляющий труд. Воскрешающий и рождающий людей из картинки. Хотя, казалось бы: это рисунок — картинка, а ты — очень даже живой, даже потрогать можно… Я беру в твоё отсутствие этот девственный лист. Почему-то всё неначатое, свежее, первое, истинное в своём проявлении меня одновременно радует и пугает. Я хочу завладеть чистотой, пустотой, значит — сотворить нечто яркое, блещущее жизнью, цветное. С другой стороны — я рушу красоту первозданности, натуральности. Рушу природу. Но и создаю её. Просто уже более совершенную, эволюционировавшую. Белый лист эволюционировал в творение. Так бывало после твоей тончайшей руки. А что же останется после меня? Во мне нет того одухотворённого начала, с ним всегда туго. Аппетит приходил во время еды, но начать приём пищи я никак не сподобился. Проще говоря, просто стоял и возился над листком. Первый мазок дался с трудом. С большим трудом. Я понял, какая ты трудяжка. Как ты много делаешь для наших отношений, для нашего союза, пусть люди думают, что тебе стоит всего лишь меня нарисовать. А как нарисовать максимально правдоподобно? Как не обидеть человека карикатурным портретом-издёвкой. Как не преувеличить его силу в переусердствовании, создавая не его, а его идеальный эскиз. Уже не его, в общем-то. Не он — значит, кто-то чужой. Как выразить полный спектр чувств, эмоций через портрет, чтобы человек понял, что к нему обращались с любовью? Чтобы увидел, что его любят, уважают и не просто так уделяют ему внимание и целую жизнь вне холста, но и в процессе творения. Чтобы ощутил всю глубину и полноту, подлинность того, о чём восхищённый своей Музой, своим героем автор твердил в порыве несносного возбуждения. Как не обмануть? Как провести резкую или, напротив, нежную черту, чтобы в итоге она образовала контур скул, родных и любимых скул. Губ. Глаз. Носа. Неспокойных волос. Этот взгляд. Нет, кажется, взгляд невозможно так передать. А она передаёт. Каждый день её работы — это совершенный, с каждым разом всё более, невообразимый труд от самого сердца и глубокого, раз появившегося на этой Земле таланта: таланта понять и сохранить на бледном холсте своего избранника таким, какой он есть. И пронести светлое, неподкупное ничем и никем другим восхищение о нём, о своём честном выборе, до гробовой тоски. Но, что уж там гробовая тоска. Нам бы хоть в нескольких годах бурной, незамедляющейся жизни научиться бы так уважать партнёра. Уважать свой осознанный! выбор. Мы в последнее время совсем забываем о том, что сами губим тех, кого когда-то забрали к себе, чтобы взрастить, наблюдать за тем, как из несмелого бутона раскрывается дивный цветок. А где цветок — там и букет. Земной букет всеобщего разнообразия. Уникальности. Но цветы всё равно растут на одной поляне. Значит, тянутся друг к другу. Имеют родственные корни. Я уже не такой профан — кисть в моей руке скользит теперь вполне уверенно. Я уверенно скольжу по течению твоей жизни. И своей. Наношу короткие мазки, которые помогают мне запоминать и уличать тебя. Получается ли? Ты говоришь, что да. Но, на самом деле, я же вижу, что недочётов — масса. Я ещё не так хорошо распознаю тебя, как ты меня. Значит ли это, что я пока тебя не принимаю и мне приходится соперничать? Не беспокойся (говорю я себе). Я уже на верном пути. Я рисую. Рисую с уверенностью и осознанностью. Я ещё с тобой. Ты ещё со мной. Ты позволяешь себя рисовать, позволяешь себя изучать, вот что важно. А я тружусь. Не как ты, конечно. Как я. Все мы трудимся по-своему, в меру собственных сил. Готов ли уже хоть один твой портрет в моём исполнении? Боже, как грубо звучит. Человек только сам может создать свой портрет, и никто боле не должен портить эту завершённую, совершенную композицию. И я до сих пор жутко стыжусь тебя создавать, когда ты уже и так паришь в этом бренном пространстве, излучая уверенность в сегодняшнем дне (а в завтрашнем и не нужно) и в моих успехах. Как хорошо, что ты позволяешь себя рисовать. Иначе сам бы я давно забыл, как здорово изучать человека, который уже есть. Как здорово его любить. Любить, изучая. И эти два понятия взаимовыгодно существуют. Я бы давно не портил чистые, манящие своей простотой листы. Но как же хорошо, что ты первая взяла в руки карандаш. Тогда ещё не было кистей. Чёрт, точно… Я же не с того начал. «Чш-ш!», — говоришь ты, — «У тебя и кисточками прекрасно получается!». Мне поверить тебе? Нет, моя дорогая. Я никуда не тороплюсь. Жизнь слишком большая и интересная, чтобы я стремился сразу к идеальному портрету. Пожалуй, карандаш научит меня азам, лишь после которых я смогу назваться достойным брать вновь в руки затвердевшую к тому времени, а не ходящую между пальцами ходуном кисть. Я всегда поражался тому, как ты разгадывала меня. Хорошо, что мне хватило смелости тоже встать на этот путь.
Автор публикации
