я написала этот рассказ несколько лет назад. Хаха я не знала, что 2025 наступит так быстро.
весь текст является выдумкой, а все возможные совпадения являются случайными
Постановление Общественного Комитета Российской Федерации от 13.04.2025 года
“Заболевание Lepidoptera крайне опасно для идеального общества, в котором нет места мечтам, забавам и желаниям. Пациентам с данным заболеванием нет места в отлаженной системе Общественного Комитета. Данное заболевание признано абсурдным в нашем мире, однако имеющим место в современной медицине. Больные признаны нетрудоспособными и недееспособными, опасными для своих детей. В особом порядке они обязаны пройти лечение местно под надзором лечащего доктора или курс лечения в психиатрической клинике до полного выздоровления. Если же больной не может излечиться в течение длительного времени, чтобы исключить его влияние на окружающих, ему показана эвтаназия”.
— Мам. Мама. Ма-ам.
Дениска пищит под ухом. Не спала всю ночь, опять задержали на работе. Открываю глаза, едва, вижу его лицо перед собой.
Мое счастье. Единственное, что осталось. Самое дорогое. Перебираю его волосы, тихо спрашиваю:
— Что, родной?
Не могу сдержать зевка. Он хохочет. Я снова проваливаюсь в сон.
— Мам. Мама!
Резко распахиваю глаза. Дениска с укором смотрит на меня.
— Ну? — спрашиваю я. — Чего?
— Мама, мне приснились бабочки.
— Книжек перечитал?
— Нет, они летали у меня в голове. Прямо вот тут. — он ткнул пальчиком себе в лоб.
Я резко поднялся и села на кровати. Сон как рукой сняло.
— Ты уверен?
— Да. — кивает. Сердце у меня упало. — Прямо в голове.
Хватаю его за голову, смотрю в глаза.
— А по-настоящему?
Смотрит на меня непонимающе.
— Ничего не чувствуешь?
— Они летают как будто у меня в голове и сейчас.
Я едва сдержала слезы, но Дениска увидел мои покрасневшие глаза.
— Мама, это плохо?
— Нет, милый. Все хорошо. — прижимаю его к себе, к груди, глажу по голове. — Это был просто сон.
Просто сон.
На следующий день мы пошли с ним к доктору. Он должен был осмотреть Дениску.
Каждое воскресенье в газете писали, как кто-то снова умер от бабочек в голове. Это ненормально для нашего общества, и никто не может жить здесь с этим.
После того, как Дениске сделали рентген, я потеряла всякую надежду. На рентгене ясно были видны бабочки в черепе.
Я на ватных ногах подошла к сыну. Он сидел на скамейке и ждал меня, пока я поговорю с доктором.
— Неужели нет никакого лекарства?
— Сделайте его таким как все. Чтобы бабочки в голове у него умерли. — снимая очки и потирая переносицу, ответил доктор. Он избегал смотреть мне в глаза.
Потому что это был очень жестокий совет.
Но ради того, чтобы Дениска жил, я была готова на все… Нет, послушай, Катя, даже на боль собственному сыну?
Во благо ведь? Во имя жизни.
Мне придется стиснуть зубы и сделать это.
Каждый день я ходила на работу в одной и той же одежде, по серым улицам города, между домов с серыми крышами, на которых устроились серые голуби. Еда строго ограничена, минималистична — овощи по алфавиту, с указанием витаминов. Непреложное соблюдение законов и правил чистоты. Целомудренные браки и запрет на выпивку, сигареты и даже успокоительные, которые могут вызвать привыкание.
Два цвета одежды — белый по праздникам, серый — по будням.
Все нарушения отмечаются в “табеле личности” и провоцируют появление бабочек в голове. Которые приводят к смерти. Которые приводят туда, где никто из нас не был.
Работа была всегда и для всех — в двух местах — производство и обеспечение жизнедеятельности общества.
Нет, сюда не входили развлечения и творчество. Это было под запретом, это “бабочки”. Если тебя поймают за рисованием или прослушиванием музыки, отправят в одно из мест, откуда ты, возможно, уже не вернёшься: каторжные работы или психиатрическая клиника.
Бабочки в голове — это ненормально. Нельзя хотеть того, чего нет в нашем обществе. Нельзя получить больше того, что сейчас есть у тебя. Нельзя хотеть стать архитектором, писателем, режиссером, нельзя начать свое дело, нельзя путешествовать. Только попробуй, и Общественный Комитет сделает все, чтобы ты умолял вернуться в эту жизнь. В эту написанную другими жизнь, обозначенную от рождения до смерти.
И теперь у Дениски бабочки в голове.
Он рисует на газетной бумаге ручкой с логотипом О.К., делает из нее самолётики и мечтает летать.
— Мама, я хочу летать на самолёте! Или как птица! Мама, почему мы не летаем?
Дениска иногда задаёт мне эти вопросы.
Тогда я рассказываю ему о птицах, о том, почему мы различаемся, а он даже слушать не хочет.
Его отец “ушел”, заболев бабочками в сорок лет. Дениске было пять. Он помнит его, рисует нашу семью в виде смешных человечков и говорит, что мы будем жить вместе.
Я укладываю его спать и плачу по ночам. Мы никогда вместе не будем, милый. А скоро ты оставишь свою маму совсем одну. И, может быть, она не справится с этим.
Целую Дениску, глажу его волосы, пока он спит, вытираю слезы.
Мне нужно сделать его “нормальным”. Но как?
— Дениска. Мне нужно с тобой поговорить. — произношу я очень серьезно, и Дениска перестает строить из серых кубиков замок, смотрит внимательно на меня и ждет, что я скажу. Мне тяжело эт говорить ему. Отнимать у него последнее. Но…
— Пообещай мне, что больше не будешь думать о самолётах, птицах и рисовать. И делать самолётики.
— Мама…. Почему? Я не могу обещать. — его лицо становится грустным, он не понимает, почему я ему запрещаю. Я поднимаюсь с дивана, на котором сидела, опускаюсь рядом с ним на пол и обнимаю его.
— Я хочу тебе только добра, милый. Пожалуйста, будь послушным.
— Доктор сказал что-то не так? Ты плачешь.
— Я не плачу.
— Ты плачешь по ночам, я видел.
Я отстраняюсь от него, кладу руки на щёчки и улыбаюсь.
— Нет, все…. Просто у взрослых бывают проблемы, которые им тяжело решить. Выбор, который сложно сделать.
— Мама, но я… Я же не умру?
— Почему ты так думаешь. Конечно, нет.
— А ты? Я не хочу, чтобы ты умирала! — Дениска плаксиво кидается мне на шею и утыкается в плечо.
Меня осеняет идея. Но мне не по себе. Я должна обмануть Дениску. Ради того, чтобы он выжил.
— Тогда будь послушным мальчиком, и мама не умрет. — сказала я, глотая слова.
Дениска затих. Сердце у меня бешено колотилось. Он отстранился от меня, серьезно посмотрел мне в глаза и сказал:
— Если для того, чтобы ты всегда была живой и не уходила, мне нельзя играть в самолёты и рисовать, я не буду. Мама, пожалуйста, не уходи как папа.
— Я не уйду. Не уйду. Я очень люблю тебя.
— Я тебя тоже, мама. — Дениска всхлипнул, и я сама не удержалась от слез.
С этого дня Дениска перестал играть в самолёты, говорить о том, что он мечтает о полетах и рисовать нашу семью. На календаре шестнадцатое июня, а он сидит у окна, глядя на барабанящий по оконному стеклу дождь. Подпёр руками щеки и смотрит, как за окном ползут машины и как черепахи, передвигаются люди, много людей, работающие как шестерёнки в огромном механизме.
— Дениска, не хочешь поиграть? — спрашиваю я, подходя к сыну и чмокая его в макушку.
— Не хочу.
— А хочешь, мы с тобой сделаем тортик на день Общественного Права?
Это было через месяц после нашего разговора и данного Дениске обещания.
Он повернулся ко мне и сказал:
— Мама, тебе лучше?
Я смотрела некоторое время на него, а Дениска ждал ответа.
— Да, милый. Давай я запишусь к доктору, и мы вместе сходим, хорошо?
Он кивнул. Ожидаемо. Безэмоционально. Безрадостно.
Мне не нужно было ходить к доктору, чтобы понять, что бабочек у него в голове больше нет.
Я видела, как с каждым днём моя ложь убивает морально Дениску. Мой жизнерадостный, полный придумок сынок, с богатым воображением и мечтами, превратился в одного из детей председателей Общественного Комитета, которые только выглядели как дети, а внутри были пусты, как пробки. Потухший взгляд, следование правилам О.К. и полное безразличие ко всему, что находится за границами их жизни.
В очередной перерыв на работе я отошла, чтобы позвонить Дениске.
Две минуты разговора с ним заставили меня плакать, а плач мог обозначать по предписаниям О.К. только две причины — недовольство, угнетенность нынешней жизнью или потерю близких. В первом случае я получаю отметку в табеле, во втором — Сострадательное письмо от всех членов Общественного Комитета.
Я получила такое после смерти мужа. Только что мне их фальшивое сострадание?
Они один и тот же текст копируют и распечатывают, заменяя лишь имена “личностей”.
Маргарита Высоцкая — высокая женщина с вечно застегнутыми пуговицы до самого подбородка, следила за мной. Мы работали вместе, она моя бригадирша. После того, как я позвонила Дениске, тихо плакала в подсобке на втором этаже, куда заходят редко. Я работаю здесь уже шесть лет, и знаю это. Но сегодня я услышала голос Высоцкой неожиданно для себя:
— Перина? Что произошло?
Я не двигалась, сидя на стуле. Казалось бы, такой простой вопрос, на который можно ответить “ничего”, “все нормально”, “все в порядке”. Но лгать, к сожалению, нельзя, как раньше. Теперь, если ты скажешь ложь, тебя заставят сказать правду.
— Я возвращаюсь к работе. — я быстро вытерла слезы и поднялась, но Высоцкая была непреклонна.
И мне пришлось сказать, что мой сын болен.
Ее губы сжались в узкую щелку.
— Я пытаюсь его вылечить. — оправдалась я. — Но с каждым днём чувствую, как это его убивает.
Последние слова были лишними.
Высоцкая подняла идеально нарисованные дугами брови и взглянула на меня вопросительно и с вызовом.
— Хотите сказать, что система Общественного Комитета убивает вашего сына?
— Нет, я…
— Мне придется передать данные для записи в “табель личности”. А вам следует показаться доктору. Завтра я даю вам выходной вне графика. О результатах приема отчитаетесь послезавтра. Если выяснится, что вы тоже больны — потому что ваши слезы ненормальны и необоснованны, мне придется принять меры.
Я округлила глаза, глядя на нее.
Принять меры — значит уволить. Я могу остаться с сыном на руках без гроша. Нет, нет, нет! Все мой мерзкий язык! Но я буду надеяться, что со мной все в порядке. Не может не быть.
— А сейчас возвращайтесь к работе. Ваш перерыв кончился четыре минуты назад. — сухо и отстранённо прозвучал ее голос.
Высоцкая развернулась на трёх сантиметровом каблуке — только такая длина каблука позволялась, — и направилась по лестнице наверх с совершенно прямой спиной и размеренным шагом, оставив меня более разбитой, чем прежде.
Поликлиника — белая снаружи, белая внутри, абсолютно стерильная с разбрызгивателями антисептического раствора на безупречном газоне перед зданием и внутри, в туалетах и умывальниках.
Когда сын смотрел на меня, я улыбалась ему, а в остальное время не скрывала своего состояния. Честно говоря, мне не было так тягостно на душе даже после смерти Саши.
Дениска сидел на скамейке и даже не мотал ногами вперед-назад, как всегда.
— Посиди здесь, милый. — с улыбкой сказала я, погладив его по голове.
— Мама, ты же скажешь мне, что сказал доктор?
— Конечно.
Я отошла от него, а потом дверь за мной закрылась.
Доктор отводил глаза, потом снял очки и потёр переносицу, прежде чем сказать, заставляя меня волноваться с каждой секундой все больше.
— В его голове осталась только одна бабочка.
— Значит, он почти выздоровел? — обрадовалась я.
Доктор кивнул.
— Хорошо, что вы вняли моим словам и взялись за его лечение. Денис молодец.
Дениска выздоровел, но легче на душе мне не стало. Я больше не хотела заставлять его отказаться от всего того, что приносило ему радость. С одной стороны он умирал физически, с другой — морально. И что хуже — я не знала. Мое сердце обливалось и кровью при мыслях об этом.
Но это были не все новости.
— Боюсь, у вас все не так хорошо. — сказал доктор, когда я сидела, подперев голову рукой.
Я подняла на него глаза.
— Я больна?
Он показал мне рентген и поднял его на свет.
Я отчётливо увидела на снимке в черепе ворох бабочек.
— Ребенок — ладно. Но как вы это объясните?
— Я…
— Придёте ко мне через неделю. Если они не исчезнут, вам придется выбрать — психиатрическая клиника, где вас будут лечить, или же… В любом случае, ваш ребенок будет отдан в Попечительские органы, а ваше имущество описано по закону.
В моих глазах стояли слезы, губы дрожали.
— Вы не можете так со мной поступить. — прошептала я.
— Не я, Общественный Комитет. Мы все живём в этой стране, и вы обязаны подчиняться законам Комитета, кем бы вы ни были. Я отправлю предупреждение на вашу работу и результаты приема. Всего хорошего.
Его слова ещё долго повторялись у меня в голове, а перед глазами стояли рентгены. Моя ложь Дениске сбылась. И что теперь делать, я не знаю.
Спустя две недели
— Так, так, вот, смотри, Дениска!
Я сделала самолётик из бумаги и пустила его летать по комнате. Потом ещё один, и ещё. Дениска прыгал со смешным колпаком из крашеного белого картона на голове и смеялся. Я улыбалась, глядя на него и вытирая слезы. Нет, больше я не дам своему сыну быть несчастным. Даже если это спасет ему жизнь. Если он умрет, то пусть хотя бы немного будет счастлив.
Я подхватила его и закружилась на руках.
— Мама, мама, значит, мы больше не болеем?
— Нет, Дениска. — соврала я. — Болеют те, кто ни о чем не мечтает, кто ничего не хочет, для кого нет ценностей. Они больны. А мы — нет.
Опустив его на пол, я щёлкнула Дениску по носу и спросила:
— А у кого это сегодня день рождение, хм?
— У меня, у меня! — поднял руки Дениска, его глазки блестели. Сегодня ему исполнялось семь.
— У мамы есть для тебя подарок. — сказала я негромко. — Закрой глазки и жди, я сейчас принесу.
Я думала о том, как долго мы ещё проживем. В прошлый раз, когда это случилось с Сашей, однажды я просто не обнаружила его дома. Он ушел.
Несколько дней полиция безрезультатно его искала, и спустя десять дней мы нашли его тело. К тому времени он умер неделю назад. Что с ним происходило, зачем он ушел, почему — я не смогла ничего узнать. Но его никто не убил, было подтверждено, что он умер собственной смертью, и я его похоронила.
Я взяла с полки спрятанный подарок под тканью и отнесла его Дениске. Поставила перед ним. Дениска снял ткань, и запищал — птичка зачирикала при виде людей.
— Мама, птица!
— Птица! — рассмеялась я, повторяя за сыном. — Это попугай, и теперь он будет жить с нами. — я с улыбкой взглянула на него. — Как его назовешь?
Глазки блестели у Дениски, он не мог насмотреться на живую птицу.
— Летщик.
— Летчик? — я усмехнулась. Такое простое и смешное имя для птицы. — Хорошо, пусть будет Летун.
После этого мы вместе сделали небольшой торт, Дениска весь перемазался в креме и пол кухни у нас было в муке. Но мы смеялись так, как не смеялись уже давно.
Вечером мы стояли у окна, глядя на засыпающий город, фонари у дороги и мерцающие огоньки далеко на другом конце города.
— Жаль, что папа не с нами. — вздохнул негромко Дениска.
Я приобняла его за плечо и прижала к себе. Мы смотрели на ночное небо, и я сказала:
— Папа где-то там. Ждет нас.
Дениска поднял голову и взглянул на меня.
— И мы придем к нему?
— Прилетим. Однажды. — разворошила его волосы. Так всегда делал Саша.
Я не пошла к доктору, меня уволили с работы, и с замиранием сердца я каждый день жду того, что с нами могут сделать. Общественный Комитет не забыл о нас. Я подумывала о том, чтобы продать дом и уехать, но я должна была поначалу явиться в суд, потому что имущество у нас заберут. В частности, наш дом.
Последние деньги ушли на то, чтобы разыскать и подарить Дениске попугая. Общественный Комитет не признает содержание домашних животных. Их можно достать только найдя тех, кто втридорога может их продать. Даже драного кота не найдешь на улице. Их отлавливают и усыпляют.
С утра шумел дождь. В последнее время похолодало, несмотря на летнее время года, и Дениска спал уже не в футболке, а в кофте. Недавно пришло судебное извещение. Я должна была вместе с сыном явиться в суд для решения моей ситуации. Если решат, что я не опасна для общества, отправят в клинику, из которой я, возможно, уже не выйду. Я прижала к себе голову спящего сына, в горле стоял ком, слезы текли по щекам, скатываясь к носу, и я их даже не останавливала.
Что будет с ним? Дениску отправят в детский дом. Если дети узнают о его болезни, будут издеваться над ним. Он в этом году только пойдет в школу, такой.. маленький. Сначала отец, потом мать.. Я не могу оставить его сиротой. Шмыгнув носом, укрыла Дениску и прикрыла глаза.
Но один из дней уходящего июля все решил.
Проснувшись однажды утром, я поняла, что готова. Но не могла понять к чему. Чувство готовности и восторженного предвкушения поселилось в моей груди. Голова болела, но я не обращала на это внимания.
— Мама. — тихо сказал Дениска, и я поняла, что он не спит.
Я перевела взгляд на сына, — он смотрел на меня.
— Что, родной?
— Мама, я что-то чувствую. Только не знаю, что.
Летчик проснулся и тихо чирикнул.. Я отвлеклась, глядя на птицу, потом застыла взглядом на стене напротив кровати и приподнявшись, села. Я знала, что Дениска продолжал смотреть на меня.
— У тебя болит голова? — негромко спросила я сына.
— Да. — он потер лоб пальчиками.
Я задумчиво просидела еще какое—то время. Послезавтра мы должны были явиться в суд.
— Вставай, Дениска, сделаю завтрак.
На следующий день утром я нашла ответ на свое и Денискино состояние. В голове просто щелкнуло. Солнце еще не поднялось, когда я легонько начала будить Дениску.
— Сынок. — шепотом, — Денис. Дениска!
Он открыл глазки и стал тереть кулаком глаза, моргать.
— Мама?
— Вставай. Мы уходим.
— Куда?
— Туда, где ты сможешь летать. — ответила я шепотом и почувствовала, как по щеке скатилась слеза.
Я взяла Дениску и вышла из дома. Мы уходили, держась за руки. Когда рассветные лучи упали на наш дом, нас там уже не было.
Когда после того, как мы не явились в суд, квартиру взломали и обыскали, нас там уже не было.
Когда в нашей квартире начался пожар, и все сгорело дотла, нас там уже не было.
Ноги сами вели меня. Мы шли несколько дней. Я продала часы, телефон, сережки, чтобы купить немного еды и воды.
Мы давно покинули город, и шли по пустошам и полям, дальше и дальше.
Мы шли прямо к горизонту, там, где встает солнце. Небо становилось все голубее, мы слышали пение птиц все отчетливей, ароматы цветов кружили голову, и прохладный ветерок обдувал наши лица и разбрасывал волосы.
Мы остановились, чтобы выпустить из клетки Летчика.
А потом стояли и смотрели, как он летит к облакам до тех пор, пока Летчик не скрылся из виду.
— Мы тоже так будем летать мама, правда?— спросил Дениска, не отрывая взгляда от неба.
— Да, сынок. Уже скоро.
Когда пришла ночь, и звезды в пятнадцатый раз усеяли небо, мы уснули на одной из полянок. Я обняла Дениску, и нас убаюкало стрекотание сверчков.
— Мама, мама, мама! — восторженный голос Дениски идет словно издалека. Я открываю глаза, моргаю, хочу быстрей проснуться.
— Мама, крылья!
Я широко распахнула глаза, глядя на крылья Дениски за его спиной, но он говорил не о них.
— У тебя… крылья, милый.
— Мама, у тебя тоже! Мы можем лететь!
Я медленно обернулась и взглянула себе за спину. Серебристые крылья, полупрозрачные, словно сейчас исчезнут, трепетали у меня за спиной.
Мы находились все на той же поляне, ветерок колыхал траву и полевые цветы, солнце нежно пригревало. Я поднялась, но встала лишь на колени, когда Дениска обнял меня. Так мы и стояли некоторое время, не зная сколько времени прошло.
Дениска внезапно отстранился от меня и побежал.
— Папа!
Я обернулась и сидя на коленях, увидела, как Саша опустился на землю, и разворошив Дениске волосы, обнял его. Я ощутила, как ком снова подкатывает к горлу, губы растягиваются, но не в улыбке, и слезами выступает вся моя боль.
Саша поднял лицо и взглянул на меня. В той же одежде, в которой его нашли, смотрит на меня. Взял за руку Дениску и подошел ко мне.
— Катенька.
— Саша. — мой голос дрожал.
Он протянул мне руку.
— Как это произошло? — тихо спросила я, чувствуя как голос срывается.
— Это уже неважно. — ответил он, и я взяла его за руку. Он помог мне подняться, а потом обнял нас.
— Мама, я же говорил, что мы будем летать! — сказал Дениска, и мы услышали знакомое чириканье.
На ветке одного из деревьев сидел Летчик.
Я улыбнулась.
Он рисует на газетной бумаге ручкой с логотипом О.К., делает из нее самолётики и мечтает летать.
— Мама, я хочу летать на самолёте! Или как птица! Мама, почему мы не летаем?
Дениска иногда задаёт мне эти вопросы.
Тогда я рассказываю ему о птицах, о том, почему мы различаемся, а он даже слушать не хочет.
Потому что знает больше меня.
Автор публикации
все, чего я хочу - зажечь свою свечу творчества среди других свеч.
И чтобы ее сияние видели другие люди, как я вижу сияние их свеч.
