Гневный рокот волн взорвал воздух угрожающе близко, словно атлант ударил в набат над ухом Борея, сотрясая атмосферу до самого горизонта, облаченного сейчас в непроницаемый мрак бурлящей стихии. Шторм бушевал проклятьем разъярённого бога, грозя обрушить само небо на головы смертных. Сокрушительная волна в неистовом порыве поднялась и ударила в правый борт, принудив сам остов заскрипеть в бессилии и отчаянии. Не успей команда привязать себя толстыми пеньковыми веревками к рангоуту, осталось бы судно сиротой, для кита считай, что смерть. Над головой снова грохнуло. Могучий порыв ветра, набухший от водной взвеси, с чудовищной силой врезался в грот-мачту. Соленый Сивард, стальной хваткой вцепившись в румпель, с тупым любопытством следил как Ратмир и Дроган отчаянно пытаются спустить парус – слишком уж внезапно настигла их буря, слишком мало рук для такого ненастья. Острые стрелы ливня хлестали белесые щетинистые щеки Сиварда, морская соль разъедала глаза и обветренные губы под жидкими усами. Он не испытывал страха. В его годы не страшно сгинуть в море. Страшнее иссохнуть в постели под причитания родни. А вот остальных жалко. Молодые еще.
Новый удар волны о борт разметал команду. Капитан едва устоял у руля, ногами, словно распорками, врастая в палубу. Черноту разрезала вспышка молнии, столь яркой, словно на мгновение корабль перенесся на многие мили туда, где царил белый день. В этом мертвецком свете Сивард успел заметить, как Дроган, отброшенный ударом, перевалился через левый борт и повис, зацепившись за поручень. Кричать бесполезно. Все слова тонули в грохоте стихии. Поймав глазами Славку, последнего и самого зеленого из них, капитан резким жестом подозвал того, споро передал румпель, а сам стремглав бросился выручать старпома. Красное, распухшее от натуги лицо Дрогана, исходило отчаянием, костяшки побелели как заморский фарфор – сорвись он, пенька удержит, да при такой качке – голова-ноги – его, как орех, расколет о борт с первым порывом.
Соленый Сивард, перекинувшись через перила, обвязал бедолагу под грудью вторым канатом, другой конец приторочив к себе. Морщинистые руки, и вполовину не сохранившие былой твердости, работали на удивление споро и точно. В одну секунду ярость стихии врезалась в судно, заставив кита вскинуться и занырнуть глубже. Деревянный корпус с чудовищной силой врезался носом в толщу воды, зачерпнув форштевнем ниже ватерлинии. Капитана швырнуло об поручень, выбив весь воздух из легких. Задыхаясь и извергая проглоченную воду, Соленый Сивард неимоверным усилием мысли попытался успокоить мечущегося гиганта под ними. Хрупкое человеческое сознание едва не рухнуло под напором чистого ужаса, хлынувшего в его мысли из древнего животного разума. Кит был напуган до одури, но ощущение связи со своим капитаном придало стойкости. Не время раскисать.
Едва поднявшись, Сивард оторопело уставился туда, где еще секунду назад висел Дроган. Ужас мертвецким холодом сковал сердце, но на мгновение поникшие руки с новой силой вцепились в канат на поясе, ощутив натяжение груза. Вдоль борта на пеньке болтался беспомощный, но все еще живой старпом. Глаза остекленели в обречённости, побелевшие губы беззвучно раскрывались в старинной молитве.
– Держись, моряк! – гаркнул капитан, перевалившись через борт. Подоспевший Ратмир вцепился в веревку. Вдвоём они кое-как подтянули висельника, и все вместе обессиленно рухнули на палубу. Соленый Сивард, растянувши рот в безумной улыбке, расхохотался так громко, словно пытаясь перекрыть рокот непогоды. Человек победил. Разве можно отказаться от подобной жизни?
***
– Выше нос, моряки! Дома девки ждут румяные. А вы с такими минами к ним. Молоко в грудях скиснет от эдаких угрюмцев. Твоя Деянка, чай второго уж народила, – капитан лукаво подмигнул Ратмиру. – Не пужай малого, улыбку шире!
Моряк зарделся и согласно кивнул, не отрываясь от работы.
Возвращение домой лишилось должной радости, но чувство приближающегося берега мало-помалу подбадривало команду вновь вспыхнувшей надеждой. Прошедшая буря отпечаталась и на судне, и на его обитателях. Даже кит потерял покой, иной раз вздрагивая в полусне.
Это была одна из самых грозных бурь, когда-либо виденных Сивардом, и, точно, наистрашнейшая для остальной команды. Барку досталось изрядно. Повсюду виднелись следы разрушений, учиненных неистовой стихией. В ожидании дома моряки коротали время за починкой всего того, что было возможно хоть как-то наладить в пути. Бизань-мачта, вывороченная «с корнем» и расколотая надвое под натиском шквала, была безвозвратно потеряна. Эту утрату будет нелегко восполнить даже на берегу. Из её обломков, бесполезных для всего остального, матросы сейчас пытались наживить кранцы по правому борту, смытые волной еще при первом ударе. Ошмётки косого паруса унесло в море вместе с такелажем.
Двум другим мачтам повезло больше. Раздетые, но невредимые, они нескладными перстами стыдливо обращались к небу, словно обвиняя его в своей наготе. Их прямые паруса сейчас штопал Славик, насвистывая себе под нос незатейливую морскую песенку. В ход шла ветошь и даже запасная одежда, разве что исподнее брать постеснялись – все-таки негоже, не почтительно.
Восполнять недостаток хода и маневра пришлось киту, обыкновенно едва подгребавшему при попутном ветре, а теперь тащившему на себе всю конструкцию. От излишнего усилия он все чаще поднимался дышать. Едва почуяв всплытие, вся команда бросала дела, хваталась за что покрепче, пережидая вынужденную качку. Кто задержался на носу, имел шанс полюбоваться одновременно завораживающим и внушающим трепет видом древней головы левиафана, одним могучим рывком вздыбливающей воды вблизи форштевня, и вымокнуть до нитки, попав в фонтан конденсированного пара, вырывавшегося из v-образного дыхала. От излишней натуги кит явно был не в настроении, о чем свидетельствовало низкое утробное ворчание под днищем, заменяющее собой привычную песню.
Соленый Сивард, заложив руки за спину, расхаживал по палубе, травя байки для поддержания боевого духа команды.
– Это ж разве буря! – задорно выкрикивал он, оглашая округу зычным басом. – Вот помню я, салагой тогда еще был, первогодком, почти как наш Никослав, – короткий взгляд в сторону юнги, – военные учения шли. Быстро мы берег из виду потеряли. Двигаем, значит, к месту сбора. Кто не на вахте – все по люлькам, болтаемся под палубой, сил набираемся. Только я было прикорнул, стан девичий пригрезился в мареве рассветном, а чую сквозь сон – волна пошла, аж под потолок подкидывает. Спрыгиваю вниз, а тут и сирена тревожная подоспела. Мы бегом на палубу, там молнии сверкают, ливень хлещет, что божий потоп, море горбатое до самого горизонта. Боцман орёт, дисциплину налаживает. Матросы, что муравьи, туда-сюда шныряют. Кто паруса спускает, кто орудия закрепляет, чтоб бойницы не раскурочили. Одному матросу в гальюн приспичило. Так его из шланга потом отмывали, с неделю еще отхожим местом благоухал. Снуём мы, значится, по всему кораблю, тот по боле нашего был, раза так в два. Над головами ад разверзается, тучи иссиня-черные поднимаются, ветрина ледяной до самых костей пробирает, пальцы уж посинели. Форменка враз намокла. Передвигаемся с отлетом – ноги коромыслом, сукно на штанинах трёт, зараза, все места одновременно. Воды набралось и на палубе, и в твиндеке. Боцман орет: «Стоп помпа, пошла «кандейка». Не справляется насос, значит. Мы за вёдра, давай вручную вычёрпывать. Ливень, гром, завывания ветра, вот боевой дух стремительно падает. Тут мичман один, не помню, как звали, враз затянул строевую, разухабистую песню. Остальные подтягивают. Забыли мы вмиг и о брюках, и о холоде. Вскипало в нас упорство, разогретое песней, жар внутри разгорался от гордости флотской. Как единый оркестр в сотню глоток отгоняли мы штормину. Выстояли. К учениям, правда, без сил уже пришли, отсыпались в сторонке. Хотели было за то нас флотские начальники наказать хорошенько. Но капитан, светлая ему память, отстоял. В красках расписал все наши злоключения, да не забыл помянуть и заслугу духа строевого. За что ему, потом, к «медальке за песок» еще и за патриотизм бляху накинули. По сему, братцы, помните – главное верный настрой!
Все трое слушателей натужно улыбнулись очередной житейской мудрости капитана, а сами вернулись каждый к своей думе. «Не тот нынче моряк пошел», – про себя помыслил Сивард. То ли в его времена! Давно это было. Уже со счета сбился сколько зим минуло с той поры, когда он юнгой впервые вступил на палубу настоящего кита. Чудо света! Гений инженерной мысли! Венец симбиоза человека с природой! Великий зверь, повелитель морей, несущий на себе все чаяния и надежды мира. Теперь это пустой звук. Полустертое воспоминание. Нет больше ни флота, ни гордости. Да и с китом они остались самые распоследние. Пережиток. Антиквариат в мутных водах захолустья.
Сивард сморгнул, словно ветер занес соленые брызги под веки, и, пригладив поредевшую бороду, поднял голову к солнцу, выглядывая из-под ладони. Обзор заслонила грузная, ожиревшая на прибрежных отбросах, туша баклана, неуклюже спланировавшего на верхнюю рею, отчего фок-мачта опасно наклонилась. Говорят, в древности, птицы, да и все дикие твари, мельче были, чем сейчас. Те же чайки, даже самые крупные, не достигали и метра, а теперь поди – с домашнего порося. То ли зверьё подросло, то ли человек обмельчал. Может, и киты меньше были. Да только слабо в это верится. Как бы на них тогда по морям ходили? Кит Сиварда – провинциальный грузоход, хоть и считался не самым крупным в сравнении со своими боевыми собратьями, но все ж достигал полста метров от хвоста до морды. Мощь океана, как-никак.
Пернатый пассажир удумал наводить марафет, раскачивая свой импровизированный насест. Пришлось дать мысленную команду киту. Тот нехотя откликнулся, взбрыкнув достаточно для того, чтобы прогнать незваного гостя, но вместе с тем и всполошить неготовую к маневру команду. Один лишь Сивард, посмеиваясь в усы, устоял на ногах. – Дым в трубу, дрова в исходное! – залихватски гаркнул он. – Готовьте швартовы, скоро сходим.
***
Далеград встречал привычной уже серостью и затхлостью густых от мусора стоячих вод. Миазмы помоев, сливавшихся прямо в гавань, заставляли прослезиться нечаянного путника, случись такому, по несчастью, оказаться в этой ветшающей глубинке. Смог от немногих сохранившихся мануфактур смешивался с чадом угольных печей и низкими, набухшими сыростью, густыми облаками. Редкий день с попутным ветром разгонял тягучую завесу, укутавшую город, открывая холодное северное солнце, и заставляя поверить, что оно все еще там, на месте, не покинуло небосвод, забросив увядающую провинцию. За окраиной, там, где теплились очаги земледелия, атмосфера была чуть приветливей, позволяя фермерам собирать свой скромный урожай. Здесь же, вблизи от большой воды, властвовали сырость и плесень. У причала печально догнивали малые весельные судёнышки, осиротевшие с уходом рыбы на глубину. Их одинокие остовы угрюмо перешёптывались, ударяясь друг о друга и о крошащийся камень набережной.
Когда Сивард впервые прибыл сюда на исходе войны, все выглядело совсем иначе. Непривычно малый, после столицы, причал встретил его ухоженной чистотой и почтительным блеском прибрежных вод. Милые домишки из еще не посеревшего известняка с красными керамическими крышами, уютно теснились, поджимая друг другу бока, как ласковые медвежата, окружившие мамку. Лица горожан пестрели улыбками, вызывая щемящее, но радостное чувство родства с этим местом и его обитателями. Молодому капитану, едва перешедшему в гражданский флот и не жившему ни дня в глубинке, всё здесь было ново и странно. Сивард дивился местным нарядам, скромным, но опрятным, чуждым обычаям и прямолинейному языку, которые он тогда еще знал посредственно. Но более всего поначалу изумляли имена. Будто и не имена вовсе, а прозвища: Миляна, Славица, Радмило. Какими же чудными они казались, но в то же время – ласковыми, простодушными. Одну такую Миляну, розовощекую и курносую, взял он однажды в жены, да так и прикипел к ней и к этому городишке, навсегда связав с ними жизнь.
Помутневшие с возрастом глаза Сиварда тронул дух воспоминаний, столь светлых, что морщины на старческом лице, будто на мгновение разгладились, вновь открыв миру восторженного мечтателя, каким он впервые вступил на эти берега. Время не пощадило ни город, ни капитана.
Было чуть за полдень, причал жил обычной невозмутимо размеренной жизнью. Скромные тележки лоточников предлагали прохожим свои нехитрые товары – подкопченных речных окуней, завернутых в обрывки городских объявлений, солёную кукурузу, которую настырные торговки были готовы тут же отварить в кипятке или подрумянить на маленьких жаровенках всего за пять медяков. Здесь же подмастерье принимал к починке прохудившиеся башмаки, звонко постукивая молоточком, и попутно косился на миловидную торговку маковыми плетенками, пристроившую свою лавочку на противоположной стороне мощёной дороги. Сколько раз уж он попадал ненароком по пальцам, зардевшись от встречного взгляда.
Сивард лукаво хмыкнул в усы, искренне желая парню удачи в делах любовных, и вернулся к грузовому манифесту. Наёмные работяги уже приступили к сносу немногочисленного товара, доставленного командой из дальнего странствования. Прибытие кита мало отразилось на обычном укладе, давно став делом привычным и не столь ожидаемым, как, скажем, кочующий театр. В былые времена горожане мигом сбивались у пирса, с радостным гомоном встречая судно, едва завидев приближающиеся паруса. Тогда эта гавань привечала до трех китов за раз, и еще больше попеременно. Китов любили, восхищались их исполинской грацией и приносимой пользой. Любопытствующие нетерпеливо протискивались поближе, в предвкушении заморских диковин, сокрытых в трюмах гигантов. Теперь же спешащие по своим делам горожане едва поворачивали головы в сторону последнего оставшегося барка. И только дети, неугомонной стайкой, по-прежнему, с писклявым восторгом облепляли перила, приветствуя моряков.
Среди подоспевших ребятишек Сивард различил знакомый тоненький голосок. Обернувшись, он углядел и милое курносое личико в обрамлении рыжеватых кудряшек, словно юное отражение его души – Миляны, как лучик весеннего солнышка озарявшее собою округу. В раз помолодев, седовласый капитан, расплывшись в улыбке, присел на корточки и приглашающе раскинул руки. Расталкивая маленькими кулачками гомонящую толпу, рыжая девчушка лет семи вприпрыжку подскочила к морскому волку и, обвив ручонками обветренную тугую шею, прижалась щекой к колючей щетине.
– Деда, деда! – звенел голосок под самым ухом. Сивард поднялся на ноги и закружил малышку в крепких объятьях. Целуя кудрявую макушку, он заливался счастливым смехом, приговаривая, – Таичка! Таичка моя! Птичка моя невеличка!
От радости и проявленной прыти слегка закружилась голова. Сивард ссадил ребенка обратно на землю, не выпуская из руки ее ладошку, и хитро подмигнул. Девочка закусила губу в предвкушении. Спустя мгновение напряженной капитанской мысли вода за их спинами вспенилась, оголив темно-синюю морду кита, и ввысь взметнулся мощный фонтан сверкающих брызг. Тая захлопала в ладоши от восторга, толпа ребятишек ликующе завыла, любуясь импровизированным шоу. Чуть-чуть пошумев, но так и не дождавшись продолжения, дети начали расходиться по своим, несомненно, очень важным делам. Тая, задрав голову вверх, потянула за рукав дедовой рубахи, – Пойдем уже домой. Я маме обещала на кухне помочь.
– Дай минутку, душа моя, – отозвался Сивард. Предстояло раздать последние указания. Капитан кликнул свою заметно повеселевшую команду. – Ну что, дружи, даю вам недельку на оклематься, а потом за дело, судно чинить, да кита обхаживать. Я ж пока новую мачту нам отыскать попробую. Чего молчим?
– Есть, капитан, – как-то не уверенно отозвались все трое, и притом виновато потупились, улыбки с лиц как слизнуло. Дроган было шевельнул губами, силясь что-то сказать, но затем, видать, передумал, что не укрылось от Сиварда. Вместо разбора, он махнул рукой, хорохорясь, – Расходись моряки. Всем прибыть на восьмой день на рассвете, – а у самого неприятно как-то кольнуло меж ребер.
***
– Деда, расскажи про приключение, – Тая нетерпеливо пинала стол, валандая ложкой в миске с похлебкой, явно незаинтересованная её содержимым.
– Ешь давай молча, да не мешай взрослым.
Сердитый голос и косой взгляд матери заставил девочку недовольно сморщить носик. Яркие кружочки вареной моркови, гоняемые по маслянистой поверхности, напоминали крошечные лодочки в бульонном океане. С ними интересней было играть, чем отправлять в рот. Проглотив порцию, малышка отшвырнула ложку, расплескав содержимое миски, и скуксилась, – Горячо!
– Дуй, дуреха, – мать и без того была не в духе, на рыхлых щеках проступал гневный румянец.
Девочка высунула обожженный язык и принялась дуть на него, рьяно раздувая щеки.
– На ложку дуй, шутиха.
– Да оставь ты девчонку, Ила – вмешался Сивард, подмигнув малышке.
– Моя девка – как хочу, так и воспитываю! – напряжение в доме, нараставшее с момента прибытия судна, готово было выплеснуться сполна. Уставившись на Сиварда, Ила сочилась упрёком, пористые ноздри едва заметно подрагивали.
Дед примирительно поднял руки, – Ладно шуметь. Набраниться всегда успеешь. А добрый сказ ни одному кушанью еще не вредил. Помню вот, была ты малая, совсем как Таисия наша. Куницей ласковой ко мне бросалась, стоило порог переступить, на колени садилась – расскажи, мол, про «пушествие», долго тебе это слово не давалось, – Сивард добродушно хохотнул. – И спать не ложилась, пока все подробности из меня не вытрясешь.
– Давно то было, – Ила одновременно и смутилась, и еще больше разозлилась от тех воспоминаний.
– Давно, не давно, а правда. Почему дочке не даёшь детством насладиться?
– Пустое то! – крепкое тело порывисто поднялось, всколыхнулись тяжелые груди. – Морочишь голову, забиваешь сказками. Да только зазря баламутишь детский ум, – голос звенел давней обидой.
– Полно тебе…
Размашистый удар ладони по столу прервал Сиварда. Ила сощурила глаза, и не глядя на ребенка скомандовала, – Марш из кухни!
Девочка нехотя выползла из-за стола, украдкой посматривая на деда, глазенки блестели досадой, и, часто смаргивая, она выбежала прочь. Упершись руками в стол, женщина ядовито зашипела.
– Являешься раз в год, порядки свои наводишь. Как подарок на голову свалился – чествуйте меня – героя! Лучше б дома сидел на старость лет, да по хозяйству помогал. Одна я с ног сбилась. Муж, почитай, месяцами на заработках пропадает, батрачит где придется, лишь бы семью прокормить. А я тут и за скотиной, и за малой, и в прачечной, а с домом хлопот сколько! Где ты был, когда я стариков хоронила? За призраками своими гонялся! Фантазии бесполезные собирал! Помогли они тебе, фантазии?!
Румяное от солнца и ветра лицо Сиварда посерело, точно пепел, щеки опали, в глазах разгорались недобрые искры, – Что ты мелешь, женщина! Знала бы чего. Что твое хозяйство? Разве не вожу я тебе гостинцы заморские? Всё, что с рейса выручил? Скажешь – бесполезный?
– К чему твои гостинцы, когда нам мужик в доме потребен. Тайка деда ждет, души в тебе не чает. На нас рукой махнул, так о ней бы подумал. А ты все в океаны свои рвешься, ничего тебе дороже нет. И киты твои канули давно. Передохли все. Не ходит никто больше в море. Дорогу железную отстроили. Для суши человек создан, а не для водных глубин.
Моряк побагровел от вскипающей злости, что случалось нечасто, утробный голос рокотал сквозь стиснутые зубы, – Киты погибли от войн человеческих, за таких вот склочных баб ведущихся, чтоб жилось вам спокойно и сытно, чтоб не грохотали снаряды надо головами. Да разве ж ты видела войну ту?! Не довелось тебе знать ужас смерти в огне и ранах. Скажи, встали бы поезда эти ваши, жизнью своей защищать людей? Сгинули киты, да мы сами тому виной.
– Так отпусти их уже! Чего добиваешься? Возродить поголовье? С одной-единственной зверюгой? Или ты его спасти хочешь? Бессмертие ищешь? А может свою жизнь продлить еще дольше желаешь? Ты и так на этом свете задержался больше положенного! – тут Ила осеклась, рот её беспомощно открывался и закрывался как у рыбы на воздухе, в глазах проглянуло раскаяние. Пытаясь промямлить сбивчивые извинения, она потянулась к Сиварду, да было поздно, тот, поднявшись, вышел вон, не проронив ни слова.
Ближе к ночи, лежа на своей, устроенной в чердачной каморке, постели, старый моряк с тяжелым сердцем обдумывал услышанное. То ли горячность спора, то ли отсутствие привычной качки упрямо не давали уснуть. В дверь тихонько постучали. Не ожидая ответа, Тая протиснулась внутрь и юркнула к деду под одеяло. По правде сказать, не дедом он ей вовсе приходился, а прапрадедом. Права Ила, долго он прожил, дольше, чем любой захотел бы, много родни схоронил, с лихвой слез и горестей видел. Как начнешь вспоминать, свет не мил, тошно становится. Да такова участь капитанов. Продлевали им жизнь чудища морские. Неведомо как, но вдвое, а то и втрое преумножали отмеренный срок. Связь кита и капитана штука такая, однажды образовавшись, нарушалась лишь смертью одного из них, а то и обоих. Иной раз и после кончины человека не давался покой животному, тосковал морской гигант до того, что чах на глазах и уходил в глубины помирать.
Много китов погибло в давней войне, а тех, что остались, переоснастили и раскидали по свету. Да только мало их было, старели они, хоть и жили веками, под властью людей перестали друг к дружке стремиться, да не нарождали потомство, с годами пропадая один за одним, кто в буре, кто от времени. С десяток лет прошло, как приходили вести от другого судна. Остался сивордов кит, посему, последним, во всем известном свете, а сам Сивард, стало быть, последним капитаном. Горше становилось от того, что как ни долга жизнь под чарами чудища, а все же конечна. И некому передать морское наследство. Был у Сиварда сын, да погиб в дальнем плавании. Не в море, на суше, от руки чумазого туземца. А затем в роду одни девки пошли.
Брал команду из местных – по началу мальчишки охотно в море тянулись, но с возрастом матерели, к женам прикипали, к ребятне, долгие походы становились им в тягость. Обмельчала команда. Всего троих удалось нынче заарканить. Да и те, чует сердце, вскоре по хатам разбегутся. Да чего там! Главное – успеть. Уже лет с полста, владеет им идея, сродни одержимости – все, какие ни есть слухи и небылицы о долголетии и вечной молодости выслеживает, да по свету за ними гоняется. Не для себя, конечно, для кита своего, чтоб продлить жизнь зверюге, пока нового капитана для него не воспитает. Какие только байки ему не встречались, и волосы кентавров мифических, силу возвращающие, и фонтаны молодильные, и амброзия, да все пустышки, фикция. Вот бы самку китовую отыскать, чтобы потомство пошло, возродить нацию левиафанов. Да где уж теперь их взять-то.
Тая прильнула головой к дедову плечу и затянула свое обычное: «дай сказку, а то спать не пойду». Хитрая девчушка, но до чего же ласковая, что твой телок. Единственная дедова отрада на суше. И возвращаться стоило, разве чтоб макушку рыжую потрепать, да о дальних странствиях поведать. От любви её искренней все тяжкие думы как ветром сдувает.
– Сказку говоришь, – поддразнил Сивард, в усы посмеиваясь, – ну, слушай тогда. Отправились мы в далекие-предалекие земли, через целый океан, где, по слухам, корень долголетия водится. К берегу пристали, в город снарядились, товары снести, да диковинку разыскать. А город тот чудной, как ты ни погляди. Дома все ярусами построены, будто крышу на крышу возводили, сами разноцветные, и чудищами всяческими разукрашены. «Драконы» по-ихнему называются. Праздник у них был. Всюду шарики-фонарики, да огоньки нарядные. Люд весь пестрый, даже мужики в халатах подпоясанных расхаживают. Кланяются друг другу, лопочут что-то басурманское. Сами улыбаются, да видно, что к гостям таким непривычные. Недолго довелось нам на земле той задержаться, ибо оказалось, что корень таинственный и не чудо как есть, а медицинское достижение, и не омолаживает он вовсе, а всего лишь бодрости прибавляет. К чему киту эта бодрость? Да и как его таким накормишь, сколько ж корнеплода извести надо. В общем, снарядились мы в обратный путь, захватив сувениров на память. Только стали из бухты выходить, глядь, окружают нас туземцы на джонках своих. Это такие лодочки у них с бамбуковым парусом. По всему, видать, кита диковинного облюбовали, да себе заиметь хотели. Что нас команды – четверо, со стариком во главе, нехитрое дело на абордаж взять. Да только не на того напали. Я киту и велю: «ход набирай что есть мочи». Смотрю, расступаются, да один зазевался, не успел отвести судёнышко, ну мы его форштевнем, как орех – надвое. Туземец прыг за борт, барахтается. Уцелел, да только товарищи его подойти, помочь опасаются, вдруг мы еще фортель какой выкинем. Смотрю на бедолагу, как он со стихией борется, не сдается, жалко стало. Втащили мы его на палубу. А дальше, что делать не знаем. Он весь на нервах гляжу. Мнётся, вроде и спасибо сказать надо, что жизнь спасли, а вроде и совестно. Ну, думаю, надо спасть обстановку. Кричу старпому, – Раскупоривай бочонок «шила».
– А что это? – перебила рассказ Тая.
– Вода такая огненная, мала ты еще для этого, подрастешь – узнаешь, – назидательно проворчал Сивард, про себя зарекаясь, впредь, водку при девчушке поминать.
– Так вот, значит, налили по чарочке, опрокинули, смотрю, повеселел спасёныш наш. Ну, мы по второй, по третьей, местными деликатесами, в дорогу припасенными, закусываем. Повеселел утопец, раззадорился. Тут мы песню моряцкую затянули, гость на своем туземском подпевает как может. Как бочонок вполовину опустел, мы и понимать друг друга вроде начали. Беседу завели за жизнь. Он жестами и звуками показывает, чего, мол вас в такие дали занесло. А я ему про кручину свою – дескать, китов всех извели, спасение для них разыскиваю, справедливости добиваюсь.
– Не тама-ся,– говорит, – искати.
Мол, за краем света тех китов видимо-невидимо.
– Так тоже ж враки, – отвечаю, – нет никакого «за краем». Сколько лет по морям хожу, все известные пути избороздил.
А он все заладил: «Не тама-ся искати».
Отрывает тряпицу от подола и угольком на ней нетвердой рукой схему какую-то чертит. Вроде карты, да только на карте той невозможное. Ну, думаю, совсем опьянел бедолага, несет околесицу. А он глазки свои сузил, что две щелочки, и серьезно так на меня глядит, будто и не пил вовсе. – Не сякий дабереться. Вода огромьная, – и руками пасы делать принялся, бурление изображая, – мольния бах, бах. Вольшебния забор поставити предьки. Тамася киты, – и часто-часто закивал, снова растекаясь в пьяной улыбке. Не успел я у него детали разведать. Явилась делегация с берега, с дарами, своего, значит, выручать. Простите, мол, недопонимание вышло. Вот вам гостинцы, только верните земляка. Мы того, конечно, отпустили, сердечно распрощались, едва без слез обошлось, такая вот дружба крепкая за чарочкой народилась. Да в обратный путь тронулись. Хорошо хоть юнга наш, Никослав, мал еще для мужских забав, трезвым остался, чтоб за обстановкой присматривать, а то, глядишь, еще б в какую историю угодили.
Но Таичка уже ни на что не глядела, она мирно посапывала на широкой дедовой груди, забывшись сладким ребяческим сном, полным грез о дальних странах. Улыбнулся Сивард, девичьим личиком любуясь, и украдкой кармашек нагрудный похлопал, где тряпица туземского халата хранилась.
***
Вечером второго дня пришел Дроган и долго не решался войти. Сивард встретил его у порога.
Хмурый старпом, опасаясь смотреть в глаза, скороговоркой выпалил очевидное, – Мы больше не пойдем с тобой, капитан.
Дурные вести – ноша для гонца, пустившегося было в сбивчивые объяснения, пряча страх, наведённый бурей. Сивард без слов лишь коротко кивнул, завершая пустой разговор. Ни один мускул не дрогнул на его лице, только помутневший взгляд проводил уходящего. А когда захлопнулась дверь, капитан грузным мешком рухнул на пол, схватившись за грудь. Под рёбрами отчаянно жгло и щемило, воздух отказывался наполнять нутро, острие замешательства и тоски пронзило гаснущее сознание.
Вновь открыв глаза, он обнаружил себя лежащим в чужой постели. Расплывчатые силуэты над ним постепенно обрели черты встревоженной Илы, да лекаря местного. Меж их локтей мелькала неугомонная рыжая головка.
– Очнулся! Живой! – ахнула женщина.
– Ваш родитель на удивление крепок, в его-то годы, – деловито заметил доктор, нащупывая пульс пациента.
Тая, наконец, протиснулась мимо взрослых. Её распухшее, покрасневшее лицо озарила улыбка. – Деда, деда, – кинулась она на шею Сиварда, зарывшись носом в седую щетину, голосок дрожал и срывался. Девочка звонко смеялась, глотая звуки, а по щекам бежали дорожки из слез.
Чуть позже, он узнал, что в эту ночь кит выл так, что в портовых домах потрескались стекла, и метался в конвульсиях, грозя раскурочить причал. Местные думали даже отвязать швартовы, выпустить гиганта, да не рискнули подойти близко к кнехтам, так напугало их внезапное неистовство морского чудища. Сивард знал, что связь между ними заставляет кита чувствовать боль своего человека, так же сильно, как тот ощущал тоску и одиночество зверя. Но пуще всего Сивард знал, а теперь окончательно уверился, что нужно делать. Времени терять больше никак нельзя, его песок почти иссяк.
– Где моя одежда? – спросил он тихо, чтобы не потревожить уснувшую под боком Таю.
– Куда собрался, старый дурень? – спросила Ила, устроившаяся на табурете в изголовье. Сложив руки на коленях, она безмолвно сверлила пустоту и время от времени шмыгала носом.
– А куда б ни собрался, тебе что с того? – нетерпение придало голосу лишнюю грубость.
Гортань женщины издала неясный булькающий звук. Ила сглотнула и сипло ответила: «В стирку снесла».
– Дура! – взвился Сивард, забыв и про спящую девочку, и про свой недуг. – Тащи сюда скорей, коли еще не испортила. Смоешь весь уголь.
Женщина вытаращила на него диковатые глаза, но приказ все же исполнила.
Позже утром Сиварду стало стыдно за несдержанность, но заставить себя извиниться он так и не смог, найдя Илу за хлопотами на кухне, лишь неуклюже прикоснулся к ее плечу. Та без слов все поняла и, всхлипнув, на мгновение накрыла старческие пальцы своими.
***
Собрав все сбережения, Сивард поручил местному плотнику новую мачту, а сам, невзирая на уговоры, выдвинулся в волостной центр. Сдержав предрассудки, моряк впервые сел на поезд, чудо инженерной мысли, чье чугунное брюхо показалось удушающе тесным и мрачным. Но по морю в Заречье не добраться. Со многим в жизни приходится мириться. Ближе к ночи Сивард даже начал получать легкое удовольствие от путешествия, когда, лежа на полке, проваливался в сон под мерное раскачивание вагона, чуть-чуть напоминающее волны.
В Заречье первым делом он нашел лучшего на всю округу механика, заказав тому мудреные приспособы: всевозможные механизмы, блоки, лебедки и прочее, для самостоятельного управления системами судна. Механик долго пыхтел, морщил разлётистый нос, озадаченно чесал затылок над сивордовыми проектами, но все же ударил по рукам с чудаковатым клиентом, пообещав в придачу снарядить двух подмастерьев для установки замысловатых устройств.
Потруднее оказалось сладить с неуступчивым картографом, поначалу наотрез отказавшимся всерьез рассматривать сомнительную тряпицу Сиварда. Но настойчивые уговоры с упором на цеховой азарт, подкреплённые звонкой монетой, принесли плоды. Престарелый мастер чертежей и географии сдул пыль с самых потаенных полок, извлек на свет едва не расползающиеся под пальцами ветхие карты и начал поиски.
В книжной лавке прикупил Сивард детские сказки и легенды о Крае света. Среди моряков, в давние времена, множество небылиц ходило о волшебных землях за океаном. Дескать, если плыть далеко-далеко, туда, где ни один кит по доброй воле не ходит, а воды бурлят и вздымаются выше домов, там и лежит тот Край. Ветры свирепые рвут суда на части, да молнии небеса бороздят ежесекундно. Тучи свинцовые с водою смыкаются. Край вечной бури, как ни возьми. Стоят там атланты, небо подпирающие, а из голов их те молнии бьют. Стерегут исполины окраину света, исполняя наказы древних богов. Не пускают человека в благодатные края, ибо не положено никому раньше срока Землю обетованную обрести. Завесой сокрыта она, и лишь тогда откроется, когда час настанет и создатели проснутся. Иные говорили, будто в древности боги по земле ходили, как люди вели они существование, со своими делами-заботами. Да случилась меж ними война, такая, что ныне живущим и не представить. Все земли и воды сотрясла до основания, непригодными для житья они сделались. Лишь малая часть уцелела. Создали тогда Всемогущие людей по образу своему и подобию, населили ими нетронутый край, да оградили его. А сами в сон погрузились, ожидая, когда мир вновь возродится. Прошло с той поры веков немало. Сказывали редкие моряки, выжившие в страшной буре, дескать, видели они средь зловещего шторма отблески райских небес, и песни китов им мерещились. Да только враки все это. Байки морские, чтоб на баке в пути друг друга потешить. Так думал Сивард. Только малышня, да безумцы способны в такое поверить. Или отчаянные. Да разве не отчаяние теперь им владеет? Нечего уж терять. Либо найдет он для кита спасение, либо сгинут они на пару в глубинах морских.
***
Лет пять было Сиварду, когда он впервые увидел кита. Мать привела его на причал, встречая отца из дальнего плавания. Великолепие и мощь упругого тела гиганта в окружении сверкающих брызг поразили мальчишку. Неуёмная страсть зародилась в сердце, да там навсегда и осталась. Едва достигнув положенного возраста, он записался на флот. Грезил до безумства водными просторами, невероятными приключениями, дальними странствиями на сияющих спинах левиафанов. Море владело им. Морем сверкали глаза его любимой Миляны. В водах он искал утешения, когда глаза её потухли и закрылись навечно. Морем он жил. В море ему и умирать.
С два месяца ушло на все приготовления. Сивард извелся на суше, не привык он «якоря вымачивать». Ила, смекнув, чего родич задумал, перестала с ним разговаривать, да и с остальными сделалась на редкость ворчливой и угрюмой. Да разве можно её в том винить? Чуяло бабье сердце, к чему дело идет. У женской породы в крови прозорливость. Жалел её Сивард, да только виду не показывал – ни к чему лишние слезы. Такая судьба ему на роду написана, незачем его оплакивать. Радостно должно быть на сердце у того, кто цель имеет и идет к ней, гордо вскинув голову. А вот расставание с Таичкой печалило. Веселой птичкой щебетала она вокруг Сиварда, помогая снаряжаться в путь. Не ведала, что не свидится больше с дедом. Да и к лучшему оно, глядишь, вырастит девчушка, лишенная того разочарования, что постигло мать. Сердечно прощались они в день отплытия, резвилась хохотушка, да только глазки блестели слезинками, когда с причала махала платочком, будто вдруг поняла, что навсегда разлучаются.
Тяжко старику одному с барком справляться, хоть и на славу постарался механик, облегчил задачу. За многие мили держали они путь – кит и человек. Сколько ни плавали вместе, никогда в такие дали не заходили. Тут уж и припасы к концу близились, а края света никак нет.
– Заплутали мы с тобой, братец, – думал капитан, – видать, и впрямь судьба – в глубинах сгинуть.
Тут компас шалить начал, стрелка как обезумев, прыгала по корпусу. Следом и погода испортилась. Ветра завыли, тучи сгущались. Не найти пути обратно. Приуныл старик, помирать приготовился.
А вокруг стихия всё отчаянней свирепствует. Вот уж и горизонта не видать стало. Чем дальше плывут, тем сильнее шторм обступает. Молнии небеса разрезают, норовят барк поразить. Одна молния в грот-мачту угодила, та в щепу и разлетелась. Паруса давно спущены, судно голым идет. В одиночку кит изо всех своих сил гребет упрямо, капитаном подгоняемый. Грохот стоит, мыслей собственных не слышно, свирепствуют атланты. Воротиться бы назад, да не разобрать уже где какое направление.
Чудовищная волна поднялась, накрыв собою судно, и унесла большую часть снаряжения. Нечем более управлять Сиварду, лишь на кита полагаться приходится.
Следом новая волна. Вот и мачты за борт унесло.
И еще одна. Ют вдребезги.
Врезается вода в деревянный корпус, разбивает на части. Капитан ни жив ни мертв, а всё же не сдается ненастью. В трюм спустился, приторочил себя к самому основанию. Будь что будет.
Над головой всё грохочет, будто ад разверзается. Не выдержал корпус, раскололся надвое. Кит бьётся, обломки с себя стряхнуть пытается. Сивард плашмя к спине прильнул, за остатки креплений ухватившись. Левиафан, объятый ужасом, в пучину кинулся, утянув за собой капитана. Едва воздуха хватило, чтобы заставить гиганта всплыть к поверхности. Сивард вскинул голову. Перед ним, прямо из бурлящих вод, как вырос, буй гигантский, неведомой конструкции. А поодаль еще один. И еще. Сколько глаза хватает. А из их верхушек молнии вылетают одна за другой, вроде как завесу образуя. И сносит кита ровно к тем сверкающим тенетам.
– Прости, брат, привел я нас к погибели. Долгую жизнь мы с тобой прожили. Не поминай лихом и прощай.
Кит не отступил, плавниками молотит как одурелый, гребёт. Углядел Сивард, что один из гигантов искрами сыплет, и молнии из него редко-редко вырываются. Набрал воздуха в легкие, да киту приказ отдал. Занырнула махина морская вблизи того буя, глубоко ушла. Кровь в ушах застыла. Грудь сковало хваткой каменной. Не вытерпеть человеку. А когда вновь вернулись к поверхности, разразился кит утробным рокотом, приветствуя новый мир. Спокойными водами и добродушным солнцем встретили их заокраинные земли. Ласковый ветер гулял в мокрой бороде. В безмятежное ясное небо устремились потухающие глаза капитана, губы застыли в последней улыбке. А вокруг, заливаясь радостью, плескалась новая песня сонма китов.
Автор публикации
