Море из берегов не выходит…

Море, с утра такое светлое и спокойное, после полудня потемнело, поднялись волны. Из-за горизонта наползли тяжёлые серые тучи, затянули небо плотным стёганым одеялом. Наверное, близится тайфун, как и обещали. Даша подошла к гранитному парапету, оперлась обеими руками, подставив ветру лицо, с наслаждением вдохнула прохладный, пропитанный солью и йодом воздух. Осенью, в будний день, на Набережной малолюдно, тихо. Только шорох прибоя и крики чаек. Летом чайки кричат нахально, а в конце сентября – жалобно. Даша улыбнулась, вспомнив, как в детстве называла этих красивых птиц странным словом «кайя»… На пирсе еще сидят рыбаки-любители, неподвижные, словно статуи в своих черных дождевиках. Около павильона «Дары моря» умывается серый мордатый котяра. По пляжу неспешно прогуливается беременная женщина, а её старший сын играет, подбрасывая ярко-синей лопаткой влажный песок.

Пройдя дважды туда и обратно вдоль Набережной, Даша устроилась на одной из скамеек лицом к морю, раскрыла книгу на заложенной закладкой странице и попыталась погрузиться в чтение. Только мысли, что вертелись в голове, не давали сосредоточиться на тексте.

Сегодня утром снова звонила зав кафедрой, спрашивала, чем Даша занимается, нашла ли работу. Ну, вот как ей сказать, что ничем не занимается и не собирается пока ничего искать, что хочет немного отдохнуть от всего этого безумия… Инга Евгеньевна считала, что ничего лучше Даша все равно не найдёт, что менять место работы – полнейший вздор и самодурство, и что «на одном месте и камень мхом обрастает». Да уж, усмехнулась про себя Даша, они там уже все мхом обросли по уши: сидят в институте с утра до ночи, с умными лицами изображают научную деятельность… Может быть, если бы Инга не настаивала так рьяно на аспирантуре, она и осталась бы. Но вот, диплома им недостаточно, нужна еще и степень. А Даша ведь знает уже, как делаются эти степени. И какие они диссертации пишут, вернее, высасывают из пальца. Противно. Даже думать об этом не хочется. Инга давит на психику: студенты, мол, по тебе скучают. Ну, это навряд ли. Кто-то, может, и скучает, один-два. А основной массе – плевать, им вообще до лампочки, кто стоит перед ними за кафедрой, о чём говорит. А Даша не может рассказывать стенам, ну просто не умеет. Спрашивала их порой: зачем вы сюда вообще приходите, если вам так скучно? Ответа нет, только пустота в глазах. И снова она начинала думать, что это – её вина, что это она не может их заинтересовать, вдохновить. Может быть, ей просто нужна передышка. Слишком близко всё она к сердцу принимает, слишком высокую планку ставит – и для себя, и для других, – потому и выдохлась, сошла с дистанции.

А вчера опять был непростой разговор с мамой. Она в очередной раз – издалека, намёками – начала касаться темы её одиночества. Даша понимала, прекрасно понимала, что маму это беспокоит, не может не беспокоить, наверное, даже пугает, но, увы, пока она ничем не могла её утешить, кроме заверений, что ей «и так хорошо». Иногда мама как-то поддаётся и начинает подпевать ей насчет того, что «выходить, собственно, и не за кого», что «лучше быть одной, чем с кем попало» и что «всему свое время»… Но порой, вот как вчера, она заводит другую песню, из которой ясно, что она переживает, что и думать больше ни о чём не может – лишь о том, как же её любимая, единственная доченька останется в старых девах на всю жизнь… Дашу раздражают эти разговоры, они кажутся ей совершенно бессмысленными и бесполезными. Зачем вообще об этом говорить? Что это изменит? И потом, ей же и правда не так уж плохо: одиночество это ведь прежде всего свобода, разве нет?

Серый кот притащился от своего павильона, постоял в нерешительности около Дашиной скамейки, потом, ободренный её ласковым голосом, потёрся об ноги и пошёл дальше, задрав длинный хвост трубой. Малыш с синим совком кинулся за полосатым хозяином набережной:

– Кыса, кыса!

– Никита! Не трогай кошку! Она грязная! Я кому сказала! – закричала мамаша с истеричными нотками в голосе, брезгливо морщась.

Кот был намного чище, чем руки и штанишки пацана, и, наверное, потому сам шарахнулся от него, бросив презрительный взгляд на мамашу. Только кошки умеют так смотреть на человека: «Что тебе нужно, плебей?» … Даша опустила голову, пряча улыбку. Смешно. И в то же время – обидно за мальца: вот так и убивают в ребенке врожденную любовь к зверью: «Грязная! Блохастая! Укусит! Поцарапает!»… Мамаша сразу показалась Даше несимпатичной, неприятной. Ей всегда почему-то казалось, что нельзя доверять людям, которые не любят животных. Ну, как можно их не любить… Они заслуживают любви хотя бы потому, что, в отличие от человека, не способны сделать зло намеренно. Она вздохнула, улыбнулась малышу, который с грустью смотрел вслед неспешно удаляющемуся коту, и снова постаралась углубиться в чтение…

Начавший накрапывать дождь в конце концов согнал Дашу со скамейки, и она, со вздохом сунув книгу в сумку, извлекла из её недр складной зонтик в чехле. Тех, кто родился и вырос в этом приморском городе, не застанешь врасплох: всегда с собой в сумке и зонт, и солнцезащитные очки, и косынка на голову, если вдруг поднимется пронизывающий ветер. Нередко весь этот арсенал идёт в ход не за один день даже, а за пару часов. Но такие маленькие неудобства – вполне умеренная плата за счастье жить у самого синего моря!

На остановке, под навесом ждали автобуса несколько человек, и одна из фигур еще издали показалась Даше знакомой. Она присмотрелась, подошла и тоже нырнула под навес, сложив и энергично стряхнув свой серебристо-серый зонт.

– Аркадий Степанович, здравствуйте!

Невысокий, худощавый мужчина средних лет в темно-оливковом пиджаке вскинул на неё глаза и расплылся в улыбке:

– Даша, голубушка, здравствуй!

– Как я рада вас видеть! – Даша с трудом удержалась, чтобы не броситься на шею своему самому-самому любимому преподавателю.Пять лет после выпуска пролетели, как один день… А вот Ракитин заметно постарел, и кажется, похудел еще больше. Но глаза – те же: светлые, лучистые, совсем мальчишеские, и сейчас в них прыгают весёлые искорки.

– Как дела-то у тебя? Как жизнь? Ты сейчас где?

– Да нигде! – Даша махнула рукой. – Отдыхаю пока…

– Ясно. Слушай, а ты шикарно выглядишь, чёрт возьми! – Аркадий Степанович окинул её быстрым оценивающим взглядом, и будь на его месте любой другой, Даша бы оскорбилась, но его мужская оценка не была ей неприятна, даже наоборот.

– Спасибо!

– Так значит, ты сейчас свободна. А давай-ка к нам, а? Мы тебя в аспиранту….

Даша рассмеялась:

– Нет-нет, Аркадий Степанович, уж простите, я в эти игры не играю!

– А что так? – Даше показалось, что он обиделся. – Голова-то светлая, кому же, как не тебе? Не хочешь? Э-эх! Замуж-то вышла?

Даже этот вопрос, который Дашу всегда так раздражал, из уст Аркадия Степановича прозвучал для неё совершенно естественно и легко…

– Да выйдешь тут замуж, когда….

– «Когда вокруг одни крокодилы?»

– Да нет, – Даша улыбнулась смущенно, поколебалась пару секунд и все-таки решилась произнести это вслух:

– Я просто пока ещё не встретила никого, похожего на вас…

Его большой рот был всё еще растянут в улыбке, но Даша заметила, как дернулась и опала щека, как расширились зрачки.

– Да брось ты, голубушка, комплименты мне делать…

Даша опустила ресницы. Пусть он принимает её слова за комплимент, но это – правда. Нет, она никогда не была влюблена в Ракитина в привычном смысле этого слова, но он на самом деле был, пожалуй, одним из знакомых ей мужчин, который вызывал в ней сильные чувства. Он восхищал её как преподаватель, был безумно интересен как личность, и кроме того, будучи неказистым, некрасивым, на много лет старше, привлекал её как мужчина. Вообще-то Аркадия Степановича любили все без исключения студентки, да и студенты, коих на курсе было, как говорится, три калеки, – тоже. Это был тот самый классический пример «харизмы», и Даша часто задавалась вопросом, в чем же заключается её секрет. Она очень хорошо помнила, как увидела Ракитина впервые, и как её поразило, даже испугало его необычное, широколобое и скуластое, показавшееся почти уродливым лицо. Но после первой же лекции по философии её восприятие этого человека поменялось совершенно, как будто она вынырнула из Зазеркалья, или же, наоборот, попала туда…

Даша не пошла на выпускной вечер после окончания института, и единственный раз пожалела об этом, когда узнала, что все девчонки танцевали там с Ракитиным. Она представила: положить ладони ему на плечи, ощущать его дыхание на своих волосах, его руки на своей талии, смеяться над его меткими ироничными замечаниями…чёрт, ради одного этого стоило туда пойти! Даша снова взглянула на Аркадия Степановича. Он откровенно любовался ею, и она почувствовала, что краснеет от удовольствия. Отношения «преподаватель – студентка» были давно позади, теперь перед ней стоял просто мужчина, который ей очень, да, очень нравился.

– Твой автобус? Ну ладно, голубушка. Ты заходи к нам. Может быть, надумаешь насчет работы. Люди нам нужны… Подумай, хорошо?

– Подумаю. А зайду – в любом случае, обязательно. До свидания!…

Эх, если б можно было обнять его, прижаться губами к широкому сократовскому лбу, бледным впалым щекам… Но Даша только прикоснулась к нему взглядом, полным немого обожания, которое она не могла бы скрыть, даже если бы хотела. Едва автобус отъехал, оставив позади навес с укрывшимися под ним фигурками ожидающих, дождь хлынул, как из ведра, размыл изображение на стеклах до акварельных эскизов, заглушил своим мощным и ровным рокотом привычный гул автотранспорта. Тайфун все-таки подошел к городу… Теперь впереди три-четыре дня ливней. Но бояться особо нечего: море – не река, и как бы оно ни наполнялось водой с небес, как бы ни бушевало и ни волновалось, из берегов оно не выйдет.

***

В кабинете Ракитина всё безмолвно свидетельствовало о безупречной дисциплине и полной погруженности в работу: ничего лишнего, ничего не относящегося к научно-преподавательской деятельности, ничего отвлекающего внимание от умственного труда. Тёмное дерево, чёрная кожа обивки, строгие корешки бесчисленных брошюр, книг и фолиантов, аккуратные стопки методичек, папок, рукописей; компьютер, принтер, факс; на окне – светло-серые вертикальные жалюзи, приоткрытые ровно на столько, чтоб в помещении было достаточно светло для чтения. И среди всей этой предельной лаконичности и строгости интерьера – один маленький штрих, выдающий истинный характер хозяина помещения: невысоко над рабочим столом на стене висела небольшая репродукция – ёжик в тумане из одноименного мультфильма.

Даша, уже не в первый раз посещавшая Аркадия Степановича в его философской пещере, сегодня кивнула этому ёжику, как старому знакомому. В детстве это был один из её самых любимых мультфильмов. Не будучи ни ярким и красочным, ни динамичным и увлекательным по сюжету, ни весёлым, он, тем не менее, завораживал – именно своей туманной тусклостью, неспешностью, какой-то неявной, смутно ощущаемой философичностью подтекста (а дети ведь зачастую такие философы!). Маленький ежик, с узелком в лапках, идёт к своему другу-медвежонку, и теряется в тумане. На его пути встречаются нервный филин, бодрая рыжая длинноухая собака, печальная белая лошадь… А потом он плывет по течению реки, держа узелок на животе. Плывет и всё думает, думает…он всё время думает, этот ежик. А медвежонок ждёт его, ставит самовар, с можжевеловыми веточками… Ну, что тут особенного? А почему-то из всех мультфильмов детства ей лучше всего помнится именно этот. Может быть, потому, что она сама до сих пор бредёт в тумане к кому-то, кто её ждёт. Или наоборот, она никак не может дождаться кого-то, кто заплутал в тумане?…

Аркадий Степанович закончил, наконец, разговор с учебной частью, положил трубку и с улыбкой взглянул на Дашу, удобно устроившуюся в уголке кожаного дивана.

– Ну что, голубушка, как дела у тебя? Работаешь?

– Стыдно признаться, но ещё нет. С осени хочу устроиться.

– Куда, если не секрет?

– В детский дом. Поработаю год-два и буду готовить документы на усыновление… – Даша сказала это и тут же пожалела о сказанном, вжалась сильнее в мягкую норку между спинкой и подлокотником.

– М-м-м…ясно… – улыбка медленно угасла, и серые глаза теперь смотрели на неё с серьезностью, за которой скрывалось, – она чувствовала это, – лёгкое непонимание.

– О, какую книжечку я вижу! «Философия одиночества»! – воскликнула Даша, заметив новенький яркий корешок на полке и радуясь, что можно отвлечься от не слишком удобной для них обоих темы.

– Да-а…Это моё творение,- ухмыльнулся Ракитин, стараясь казаться скептичным и не выдать гордости и удовольствия.

– Дадите почитать?

– Да, господи, я тебе такую подарю! – он легко вскочил со своего кресла и достал из шкафчика экземпляр книжки.– Только, Даш, предупреждаю: эта штука – почти нечитаемая, замут такой, только на полку поставить, для красоты…

– Нет, я почитаю… Меня эта тема очень интересует.

– Одиночества? Ну, голубушка, тебе ли об этом печалиться?

– А я и не печалюсь. Я уже научилась с этим жить. И потом, ведь одиночество бывает разным. Я помню ваши лекции. Человек может быть один, и при этом не чувствовать себя одиноким. А может ощущать абсолютное одиночество рядом с близкими людьми, или в толпе. Я, конечно, очень примитивно рассуждаю, философия никогда не была моим коньком, вы знаете, – засмеялась Даша, поправляя выскользнувшую из прически лёгкую темно-каштановую прядь.

– И именно поэтому ты не хочешь идти ко мне на кафедру, так? – поинтересовался Ракитин, внимательно следя за движением её руки. 

И поэтому – тоже. Ну, как я буду рассказывать студентам о том, в чём сама до конца не разбираюсь?

– До конца никто ни в чём не разбирается, голубушка…- вздохнул он. – А ты себе слишком высокие планки ставишь, смотри, шею не сломай.

– Да мне порой кажется, что уже сломала. Потому что, если честно, ни к чему душа не лежит, паралич какой-то…

– Тебе в аспирантуру надо, защищаться, статьи в журналах публиковать. Вот, гляди, какой у нас недавно сборник вышел, – Ракитин потянулся и взял со стола толстую книжку в мягкой обложке, перелистал, тыча Даше почти в нос. Она видела, что он начинает кипятиться.

– Вот это – дело!

«Да, это – дело, не то, что брошенным детям носы вытирать» – мысленно продолжила Даша, уверенная, что именно это он сейчас и подумал. Хотя нет, не совсем уверенная. Не хотелось ей верить в такой ход его мыслей. Но она всё же ответила так, как если бы он именно это подумал, и не потому, что хотела уколоть, задеть его, а просто потому, что ей нравилось быть с ним предельно откровенной:

– Но ведь эти аспирантские сборники никто не читает. Зачем они? К чему?

Ракитин хотел что-то возразить, но осёкся, не найдя аргументов, или просто не желая спорить с Дашей. Бросил книжку, и она сильно шлёпнула по столешнице. Даша смутилась, но всё же добавила робко:

– Всё это – просто игра.

– Да вся жизнь – игра, вся, понимаешь? У Хейзинги, помнишь, «homo ludens» – «человек играющий»… И разве это плохо – играть?

– Конечно, нет. Если подразумевать под игрой спонтанность, свободное творчество, естественное, как дыхание. Но иногда под игрой понимается другое – нечто искусственное, условное, в противовес настоящему, подлинному… И для меня все эти диссертации, научные статьи – именно такая игра…

Ракитин, пристально и напряженно глядевший на неё во время её маленькой тирады, вдруг откинул голову назад и расхохотался.

– И ты говоришь, что не сильна в философии!

– Нет, не сильна… Это просто то, что я чувствую. Эмоции. В философии нужна логика, а с логикой у меня совсем плохо, честно.

В его светлых, чуть прищуренных глазах запрыгали искорки:

– К чему красивой молодой женщине логика? Брось!

– Наверное, ни к чему. Но иногда её отсутствие играет с нами злую шутку. Когда живешь одними чувствами, мир выглядит не таким, какой он есть… и отсюда – столько ошибок, столько боли…

 

-Поверь, голубушка, логика от этого не спасает, – понизив голос, проговорил Ракитин, и его улыбка снова истаяла, искорки в глазах погасли, плечи опустились.

Он вдруг показался Даше совсем старым, уставшим… Сколько ему лет? Пятьдесят, или больше? Обычный замотанный преподаватель, издерганный заведующий кафедрой; жена – учёная дама, кандидат наук; сын – оболтус; студенты – тупицы и разгильдяи, аспиранты – подхалимы и карьеристы; по пачке сигарет в день, вместо обеда (а порой и ужина) – чёрный, как дёготь, растворимый кофе; вечно барахлящий желудок, пролеченный недавно инфаркт… Даша вспомнила, как зимой приезжала к Ракитину в больницу, и как он удивился, как искренне обрадовался её визиту…

Ещё вдруг вспомнила, как однажды, на третьем, кажется, курсе, он выручил её на экзамене, просто спас. Ей достался вопрос об учении Сенеки, и как назло, этот Сенека начисто выветрился из памяти, видимо, по той причине, что совсем не впечатлил её. Даша сидела, бледная, растерянная, тщетно пытаясь что-то вспомнить, ну хоть что-нибудь! Именно перед Ракитиным ей меньше всего хотелось бы опозориться… А она ещё надела в тот день зелёное платье – Аркадий Степанович обмолвился как-то, что это его любимый цвет, и она запомнила, и просто хотела сделать ему приятное, а получается, что будто манипулирует… Ой, позорище какое…

Однокурсник Юрка, сидевший за соседней партой, заметил её полуобморочное состояние:

– Даш, ты чего?

– Сенека…Ничего не помню, ноль! – прошелестела Даша в ответ, и увидела, как Ракитин, спрашивающий в тот момент другую студентку, вскинул зоркие, внимательные глаза, вероятно, услыхав … Анька уже рассказала всё, что знала, по своему билету, и тут Аркадий Степанович, лукаво прищурившись, спросил:

– Пятёрку хочешь?

– А то! Конечно! – Анька до пятёрок была большая охотница. – Ну, тогда скажи мне пару слов об учении…ну, скажем, …Сенеки!

Пары Анькиных слов Даше вполне хватило, чтоб припомнить всё остальное, и от благодарности Ракитину у неё даже слезы навернулись.

… Воспоминания пронеслись в голове мгновенно, как кадры кинофильма. Даша снова посмотрела в глаза Ракитину, серьёзно, без улыбки, и его взгляд тоже задержался на её лице – дольше, гораздо дольше, чем допускается неписанными, но интуитивно понятными всем правилами приличия. О чем он думает сейчас? И возможно ли, что его мысли и чувства хоть немного похожи на её собственные? Или его ум занимают совсем другие вещи – грядущая защита дипломов, к которой ему ещё нужно написать несколько рецензий, или скорый выпускной вечер, где он должен сказать напутственную речь, или же необходимость в срок заплатить штраф за поцарапанную сыном чужую машину…

Нужно, должен, необходимо… Как это скучно!… Давно ли он был в театре? Когда в последний раз гулял по осеннему лесу? Помнит ли он то ощущение, когда мурашки бегут по коже от одного только случайного прикосновения к руке? … Как бы ей хотелось забрать, украсть, увести его из этого тесного, блеклого мирка… Она понимала, что надо отвести взгляд, что не следует так долго смотреть в глаза малознакомому мужчине. Понимала, но не могла. Она чувствовала, каким поверхностным стало дыханье, каким невесомым и будто пустым стало все её тело. Глаза Ракитина казались совсем тёмными от расширившихся зрачков, наконец, он первый опустил взгляд и, ещё на мгновение задержав его на Дашиных чуть приоткрытых губах, резко отвернулся, со своей «фирменной», сократовской саркастической ухмылкой. Привычным, быстрым движением вытянул сигарету из пачки. Хлопнул себя по карманам пиджака в поисках зажигалки. Потом – снова взглянул на сидящую напротив девушку.

– Дарья…

– Да, Аркадий Степанович?

– Скажи, почему ты приходишь ко мне? Устраиваться на кафедру, как я понял, ты не собираешься…

– …Вы – мой любимый преподаватель…

– Бывший преподаватель, бывший… И ты – моя бывшая студентка. А сейчас ты для меня – просто привлекательная, да, чертовски привлекательная молодая женщина, и ты…ты вводишь меня в искушение… Понимаешь?

Даша, поборов, смущение, снова заглянула ему в глаза – он шутит? Нет, в его взгляде не было и тени иронии…

– Понимаю. Хорошо, я не буду больше приходить, – она вынырнула из своего уютного гнездышка на диване, взяла сумочку, зонт. Тело, пару минут назад казавшееся лёгким, как эфир, теперь словно налилось свинцом. Ракитин тоже поднялся, вертя сигарету между тонкими, пожелтевшими от табака пальцами.

– Ну, зачем же так сразу… Любая другая девушка приняла бы это за комплимент, а ты – обиделась, что ли?

– Нет, я не обиделась, что вы… Просто…Я сама то же чувствую. Я к вам работать, может, потому и не шла и не пойду, потому что это слишком большое искушение – каждый день быть рядом с вами. – Она попыталась улыбнуться.

– Даша! Как же я люблю прямых, открытых женщин! – снова искорки в глазах.

– Неправда, прямых и открытых никто не любит. В женщине должна быть загадка, тайна… – она усмехнулась.

– Чушь собачья. Ну, то есть, не чушь, конечно. Но знаешь, тайна может быть и в такой вот прямолинейности, смелости. Откуда они в тебе?

Даша пожала плечами:

– Не знаю…

– Вот видишь, ты уже темнишь, уже завораживаешь, уже соблазняешь – «не знаю…» – передразнил он её. Потом, помолчав, добавил: – Тайна есть всегда, голубушка моя. А мы с тобой сейчас играем, чувствуешь? Homo ludens…. И это чертовски приятная игра, хоть и опасная.

– Да, очень опасная. И поэтому я ухожу и не приду больше.

– Что ж… Жаль. Правда, жаль. – Он понизил голос почти до шепота. – Когда ты приходишь, вокруг будто светлее становится.

– И кто-то ещё только что называл меня соблазнительницей! – рассмеялась Даша. Смех вышел неестественным, ей вовсе и не хотелось смеяться, но надо было как-то разрядить это повисшее в воздухе напряжение, пока не произошло замыкание и не заискрило. Ракитин тоже заулыбался во весь рот, показывая металлические коронки. Даша набрала в грудь побольше воздуха, как перед прыжком в воду:

– Аркадий Степанович. Я просто хочу, чтобы вы знали. Вы для меня очень много значите. Я безумно вас уважаю, и восхищаюсь вами, и всегда-всегда буду и уважать, и восхищаться, и помнить о вас, как о самом лучшем человеке. И…я буду рада, если и вы хоть иногда вспомните обо мне. Вот и всё. Прощайте. Она сделала к нему шаг, положила ладонь на его плечо, нежно поцеловала впалую, тщательно выбритую, желтовато-бледную щеку почти около самых губ, и, развернувшись, стремительно вышла из кабинета.

 

***

«Ну и зачем ты сбежала? Чего испугалась? Тебе – почти тридцать, ты не замужем, и этот человек тебе нравится, больше, чем нравится. Да он просто единственный мужчина, к которому тебя по-настоящему тянет… И ты нравишься ему, это же очевидно. Если бы он не был женат, ах, если бы он не был женат! Что толку твердить! Сколько не повторяй «халва, халва», во рту слаще не станет. И откуда в тебе это табу? Ведь для большинства людей его просто не существует. А для тебя – стать любовницей женатого мужчины – недопустимо, грязно, безнравственно… Но ведь ты именно этого хочешь, разве нет? А мысль о грехе – это уже грех, так что нечего из себя святошу строить, всё равно уже не такая… Вернуться? Вот сейчас же? Войти к нему, обнять, положить голову ему на плечо…. А потом – назначить встречу, где-нибудь – в кафе, в гостинице, все равно… Он не сможет устоять. А потом, что потом? Прятаться, скрываться, встречаться украдкой, изворачиваться, лгать, вздрагивать от каждого звонка – не жена ли? Нет, нет, нет, ты не сможешь так, Дашенька, никогда не сможешь, и не сомневайся даже… И ещё…Если он пойдет на это – ты ведь и его перестанешь уважать, не только себя…» Даша быстро шла к автобусной остановке, не замечая моросящего дождя, не открывая зонта, не глядя по сторонам. Мысли крутились и крутились бешеным хороводом. Мозг автоматически отреагировал на сигнал светофора, ноги автоматически зашагали по «зебре» через дорогу. «Сбежала, сбежала…Трусиха ты, Дашка, и дура вдобавок к этому!» Но и ругая себя, и издеваясь над собой, она чувствовала, верила, знала, что все-таки поступила правильно. «Правильная ты моя, дурочка!».

 

***

Телефон трезвонил и трезвонил, настойчиво и тревожно, пока Даша, мысленно чертыхаясь, оборачивала мокрые волосы полотенцем и шлепала босыми ногами из ванны в гостиную. Кому что надо в субботу с утра пораньше? Она сняла трубку, крепко прижала к уху, чтоб было слышно через полотенце:

– Да.

– Алло! Даш, привет! Узнала?

Даша переступила с ноги на ногу, машинально перевернула листок на настольном календаре-ежедневнике: 24 ноября

– М-м-м…Привет…Нет…Голос знакомый, но…

– Ну ты что! Это ж я, Анька, Анька Стрельцова!

– Ааа.. Анюта, привет… – Даша присела на подлокотник кресла у телефонного столика.

– Ну ты даешь, мать! Старосту курса не узнала!

– Уже узнала, узнала, Анют. Привет ещё раз!

– Даш, я что звоню… Повод невеселый, к сожалению…

– Да, я слушаю…

– Мне вчера Марья Григорьевна сообщила, декан наша… Ракитин умер. Ну, Аркадий Степанович, ты ж помнишь его?…

Даша зачем-то посмотрела в окно. За стеклом кружились, вились, словно белые мухи, редкие снежинки. Вдали, за стройными силуэтами новостроек, угадывалась тёмно-синяя полоса залива, ещё не скованного льдом. Часы в прихожей тикали громко, мерно и неумолимо. Твёрдый подлокотник кресла больно вдавливался в бедро.

– Даш? Ты там где? Алло?

– Да…помню, конечно…Но как…

– Повторный инфаркт, спасти не смогли. Даш, похороны во вторник. Мы тут деньги собираем на цветы от нашего курса. Ты как? Сдавать будешь? И во вторник – придешь.. проводить?

 

 

Июль-ноябрь 2010 – август 2022