Месть волчицы. Притча-сказ

МЕСТЬ  ВОЛЧИЦЫ

  ПРИТЧА-СКАЗ

Настоящий способ мстить врагу — это не походить на него. Марк Аврелий

 

В небольшом городишке, довольно далеко от столицы, в тоже небольшом, но добротном двухэтажном доме, сложенном из белого кирпича, каких в городке немало, в двух комнатках коммуналки на первом этаже поселился Савелий, мужик с первыми намёками на старость в ещё густых волосах, нелюдимый, но незлобивый с соседями, которых удивлял его переезд аж из самой Москвы в столь захудалое местечко.

Любопытство соседей Савелий ограничил коротким «Так уж вышло…», однако грустная интонация и потирание ладонью подбородка означали не только скрытность нового соседа, но и потаённую его грусть.

Это была его, Савелия, горечь, которою он не хотел делиться с незнакомыми людьми; впрочем, ему, вдовцу, не имеющему никого из родных, кроме сына Сергея да тихони невестки, некому излить свою печаль.

Невестка, худенькая, смиренная, робкая и покорная мужу, сама нуждающаяся в сочувствии, ничем не могла утешить свёкра, опасаясь перечить Сергею, который, с грозной мягкостью, но повелительно повёл дело так, что Савелий был вынужден уступить сыну и покинуть родной дом, то есть большую квартиру в центре, где он когда-то радовался жизни, был счастлив, пока не овдовел, где сынок всё делал впервые — первый шаг, первое слово и… первый жестокий поступок, больно ударив по голове соседского мальчишку железной машинкой.

Савелий тогда удивился не столько ничем не оправданному поступку Серёженьки, сколько его довольной улыбке и торжествующему смеху. Сынок не терпел ничьих замечаний, делал всё наперекор, и более того, если его принуждали к порядку, он, озлобившись, трусливо исподтишка, чтобы не быть уличённым, злопамятно творил не обычные детские шалости, но умышленные мелкие пакости, настороженно пугающие родителей.

Савелий, сильно влюблённый в Природу, возил сынка в лес, учил его различать по листве деревья и кусты, прививал бережное отношение ко всему живому, но сын, вопреки наставлениям отца, нарочно хлестал прутом ни в чём не повинную молодую рябину; прячась за кочкой в высокой траве, метал камушки в суслика, и когда попадал, хохотал от удачи… Поймав уличного котёнка, растягивал его, как гармошку, за шею и хвостик, и чем истошнее от боли и страха кричал бедняжка, тем больше веселился Серёженька…

Савелий на прогулках в лесу или парке учил сына различать голоса лесных птиц, но тот искал иные забавы, ну хотя бы раздавить сапогом лягушонка, не вовремя попавшегося у него на пути возле лужицы.

Отец страдальчески морщился:

— Зачем? Серёженька, зачем?!

Родители беспокойно-тревожно не понимали жестокости сына, не примечая в нём ни сыновьей любви, ни ласки, особенно свойственной в младенчестве.

У него не было друзей в школе, но драться, причём жестоко, ему нравилось. Сергею было всё равно, за кого вступаться — обиженного или обидчика, главное лупить чем попало и куда попало, и если дело кончалось малой кровью, возмущённая учительница вызывала родителей странного мальчика, не столько для устрашения ребёнка, сколько для гневного внушения мрачному отцу о недопустимости озлобленного характера Серёжи, не удостоенного одноклассниками даже шутливого прозвища, ну хотя бы «Серёга» или «Серый».

Савелий сурово выслушивал нарекания учителя, уставившись в пол, сжав кулаки, но никогда не бил сына, надеясь, что когда он вырастет, то изменится и совестливо осознает свои жестокие наклонности…

Но и взрослый Серёжа не изменил своему удовольствию причинять окружающим боль и страдание. На работе его не только не только не любили, но некоторые даже опасались, учитывая неожиданные выходки «не всадника, но без головы», как «за глаза» назвал Сергея его коллега Вадим.

С виду Сергей казался обычным, но симпатичным парнем, и когда на него как-то особенно загляделась скромная и милая девушка, Сергей, откликаясь на зов Природы, женился, и даже с одобрения отца; кроме того, он с первых свиданий почувствовал, что в своей семье он станет царьком, — будет на ком выместить недовольство, к чему придраться, над кем безнаказанно потешаться.

И действительно, дома Сергей выставлял себя деспотом и тираном, без повода придираясь к мелочам, с издёвкой подтрунивал над худобой жены и её всегдашней готовностью тихо и молча проливать слёзы обиды. Заметив, что жена, усталая от домашних хлопот, присела в кресло у телевизора, чтобы как-то развлечься и отдохнуть, Сергей презрительно указывал ей, что место женщины — на кухне, у плиты…

Савелий отчаянно защищал покладистую невестку, совестил сына, но уже вяло, угрюмо не веря в перемену к лучшему.

Признание жены в беременности напугало Сергея, он вздрогнул, не разобравшись в своих ощущениях. Казалось, это так естественно для семьи — иметь детей, но Сергей испугался нового влияния на свою жизнь и привычки.

Однако, когда родился сын, что-то дрогнуло в душе Сергея, а Савелий обрадовался: вот, наконец, случилось то, что переменит нрав деспота; улыбка Сергея была, как ему ошибочно показалось, светлая и добрая.

Но Савелий напрасно увлёкся такой мечтой, — Сергей действительно был доволен, потому что теперь в его жизни появилась  с о б с т в е н н о с т ь,  как любой предмет, суливший властное управление чужой жизнью.

Он снисходительно уступил мягкой просьбе жены и умоляющей просьбе Савелия назвать младенца Ваней, а не экзотическим, как хотелось Сергею, именем — Альфред, Казимир или Альберт…

Все трудности по уходу за Ванюшкой легли, конечно, на жену. Сергей, игнорируя существо, которое не умело ни говорить, ни ходить, словом, пока ещё бесполезное, — Сергей ждал, когда Ванька станет осмысленным человеком, чтобы уже тогда начать проявлять свою власть и силу.

Тем не менее, сам того не осознавая, в его мёртвой, казалось, душе возникали проблески если не умиления при взгляде на ребёнка, то неизвестной доселе нежности — странного чувства, незнакомого и даже пугающего непредсказуемостью.

Тогда и созрело решение Сергея удалить из своей жизни отца, раздражающего своими наставлениями, а главное, вмешательством в воспитание Ваньки, который уже начал ходить, балаболить на непонятном языке, вызывающем умиление и восторг невестки, расцветающей в материнском счастье.

Невестка, из опасения не выказывая при муже горечи за Савелия, покидающего родной дом, опасалась и за себя — остаться без единственного защитника.

Но делать нечего, Савелий собрал в рюкзак и чемодан самое необходимое, скупо попрощался с сыном, нежно приобнял невестку, расцеловал крепенько внука Ванечку, прижимая его к груди и лохматя светленькие вихры, — и отправился в новую одинокую жизнь — стареть и бессмысленно доживать…

Накопившихся сбережений хватило на покупку дешёвых, особенно в сравнении с ценами в столице, двух комнаток в далёком провинциальном городке, где он постепенно заводил новые знакомства, однако увиливая от подробностей своей жизни, искал работу по душе, насильно отвлекаясь от мыслей о судьбе сына, жалея невестку, тоскуя о внуке.

Савелий нашёл утешение не в запое, как это обычно бывает со слабыми натурами, не в религии, в которой он никогда не видел разумного смысла, — он вернулся к тому, что влекло его в детстве, что прививал ему его отец, — Природа: рыбалка, дальние прогулки в лес.

Рыбачить Савелий ездил на автобусе далеко от города, затем, закинув рюкзачок за спину, долго шёл через лес, в дебри, и наконец нашёл уединённое местечко на берегу тихой и довольно широкой реки, на излучине, где изредка ночевал, расставив маленькую палатку; кипятил чай в котелке, варил уху, запасаясь заранее хлебом, крупой, луком, солью, и долго сидел на брёвнышке у костерка, копоша веткой угли и пуская оранжевые брызги искр — к звёздам…

Слепая безлунная ночь не пугала Савелия: он ребёнком приучен к лесным ночёвкам, переняв у своего отца любовь к лесному уединению. Греясь у костра, прихлебывая чай из кружки, он прислушивался к таинственным шорохам, звукам леса.

Лес, окружавший берег реки, на котором уютно устроился Савелий, вовсе не был нехоженой тайгой, но всё же достаточно дикий, в котором, по рассказам очевидцев, водились даже волки, но на них никто охотился в здешних буреломах.

Савелий не только не любил охоту, но и пылко осуждал и не одобрял душегубцев, кто бы ни был их жертвой — волк, заяц, утка ли, белка, а тем более лебедь, — всё равно это убийство во имя странной утешительной радости, а вовсе не от первобытного голода.

Закурив сигарету, уже не подкидывая ветки в затухающий, как его мысли, костёрок, Савелий почувствовал наконец дремоту. На рассвете цвиркнула пока ещё робко первая птаха, уже зашевелились кроны от слабого ветерка, разгоняя, словно ладонями, клочья тумана, уже в реке заиграли мальки, однообразно занудила кукушка, — Савелий вдруг напрягся, спиной почувствовав чей-то взгляд.

Он обернулся: в кустах, шагах в десяти от него, стояла неподвижно одноглазая широколобая волчица, спокойно, смело и выразительно-умно разглядывая Савелия.

Он не только не испугался её, но, заметив её ущербность, клочковатую шерсть, Савелию стало невыразимо жаль волчицу; она же, переступив в сторону, к тому же заметно хромала.

Первым желанием Савелия было как-то помочь ей, но вряд ли дикий зверь правильно поймёт его намерение; однако он без опаски встал, достал из рюкзака и вскрыл ножом банку тушёнки, приговаривая: «Сейчас, милая, сейчас, подожди…» — выложил мясо на траву.

Волчица внимательно, но сторожко следила за движениями Савелия и вдруг, учуяв запах мяса, встрепенулась, задрожала, присела и жалостливо, словно собака, коротко взвыла.

Савелий отошёл в сторонку, понимая, что волчица из опаски не подойдёт к нему близко, даже сильно изголодавшись. Вмиг проглотив мясо, она, прихрамывая, вернулась к прежним кустам, принюхиваясь, пристально взглянула на Савелия — и скрылась за кустами, деревьями, в чащобе, искать прокорма ли, покоя или погибели.

Савелий заметил, что она беременна, и это ещё больше отяжелило его отзывчивую душу; он вздохнул и решил вернуться домой, позабыв о дремоте и рыбалке.

 

…Ванечке уже исполнилось пять лет. Резвый и умненький, шаловливый, как положено в таком возрасте, он ничем не напоминал Серёженьку в детстве. Напротив, его оживлённая любознательность радовала Савелия при редких встречах, когда он приезжал повидаться с сыном, невесткой и более всего — радостно с Ванечкой.

Улучив минуту, Савелий расспрашивал невестку об их жизни, и снова огорчался, когда она, не сразу решившись, жаловалась на Сергея, срывавшего своё настроение или неудачи на Ванечке, незаслуженно-больно, размашистым шлепком бил Ваньку по голове, и он, тихо плача, убегал к матери за утешением… Робкое заступничество жены ещё более раздражало Сергея, но и радовало своей властью.

Он победно улыбался, гордо задирая голову…

И вот однажды…

…В очередной приезд Савелия даже не поразило, а сразило новое увлечение Сергея: в шкафу, в чехле, опираясь на приклад, стояло охотничье ружьё, ещё, правда, не использованное, но вряд ли купленное сыном «для красоты»…

Сергей хвастался, что хотя помповое ружьё и двухзарядное, но для удовольствия охоты сойдёт и такое. Савелий сидел на стуле, обхватив руками колени, раскачиваясь, тупо уставившись в пол и едва сдерживая гнев, а Сергей, стоя перед суровым отцом, не замечая его неодобрительного молчания, сияя, хвастался, что вот какое у ружья цевьё, да гладкая рукоять, да короткий ствол, да красота какая; жаль только, что Ванька пока мал, чтобы разделить с ним радость охоты.

«Радость убийства», — подумал Савелий, но вслух, понимая, что это уже будет не лягушонок возле лужицы, попытался отговорить сына от охоты, но тот нахмурился, щёлкая затвором ещё не заряженного ружья.

Савелий поспешил уехать к себе, в своё захолустье, и простился с сыном ещё более угрюмо, окончательно потеряв надежду на его исправление и с ужасом осознавая, что в душе не осталось не только отцовской любви, но даже нежной привязанности. Он боялся признаться самому себе, что испытывал не просто гнев и презрение к родному сыну, обласканному в детстве, но даже почти ненависть…

…Золотое «бабье лето», как всегда, баловало напоследок ласковым теплом днём, но прохладными вечерами и уже стылыми ночами.

Савелий по-прежнему рыбачил на облюбованном бережку, ни разу не встречая людей в этакой глухомани.

Вспоминая недавнюю встречу со странной волчицей, которая, если жива, уже родила в какой-нибудь норе или под огромным комлем упавшей, отжившей свой век старой ели, — удивляясь не столько её бесстрашию при встрече с человеком, Савелий был памятно поражён выразительно-умным взглядом зверя.

Поспелая осень приносила свои дары: опята усеяли поваленные деревья, покрытые мхом, влажным от росы, сыпались зрелые жёлуди — радость белок; тёмно-коралловые ягоды брусники, как бусинки, рассЫпались на маленьких кустиках; красные гроздья рябины тяжелили ветки.

Следя за поплавком, Савелий щурился от солнца, поливающего холодным золотом рябь реки и рыжеющую листву на засыпающих деревьях.

Любуясь всем этим, Савелий даже отвлёкся от размышлений по поводу неожиданного желания Сергея приехать в гости к нему, отцу, в этакую глушь, да ещё с Ванюшкой!

Но Савелий не знал, да и не мог знать, как никому невозможно предугадать будущее, —  ч т о  случится в скором времени и круто изменит жизнь, и не только его.

Можно чего-то желать от будущего и даже пытаться обманчиво приблизить свои желания или мечту, — ведь то или иное произойдёт независимо от своих желаний, но по воле случая или характера, сложившегося из множества поступков, и не только собственных…

 

…Сергей брёл по тихой улице, разыскивая дом отца, удивлённо разглядывал невысокие, в основном двухэтажные дома из кирпича или почерневшего от времени бруса. Ваня вприпрыжку догонял отца, если приотстал, засмотревшись на зевающего рыжего кота на подоконнике; или задерживаясь у открытой калитки, рассматривая внутренний двор, — на велосипед, прислонённый к стене дома, перевёрнутое ведро возле лавочки, маленькую клумбу с бордовыми гладиолусами, сохнущее бельё на прогнувшейся верёвке. Ване всё было внове, интересно, куда ни посмотри.

Дома слепились воротами с калиткой, чаще вовсе не имея крыльца, а лишь железный навес над входной дверью, на которой обозначены иногда не номера квартир, а фамилии владельцев.

Сергей презрительно осматривал деревянные крашеные рамы с наличником, иногда со ставнями, на втором этаже — узкие балкончики с резным парапетом, огибал ржавые водосточные трубы, с ехидной усмешкой удивлялся редкой спутниковой антенне и таращился на окна первого этажа древнего дома, которые рамами почти сровнялись с мостовой.

Столетние тополя и липы вдоль улицы шатрами накрыли и крыши домов, и мостовую с ухабами, которую перебегали голодные собаки, на них не обращали внимания редкие неспешные прохожие.

Улицу замыкали небольшая асфальтированная площадь с колдобинами и белёная церковь с колокольней, с трещинами по фундаменту и оголёнными пятнами красного кирпича. На пустой колокольне проросла хилая берёзка, тужась выжить, а неподалёку уж совсем неуместно торчала каланча, окружённая кустарником, борщевиком и лопухами.

Сергей, выросший в шумном городе, среди элитных или хотя бы просто приличных многоэтажек, привыкший к блеску рекламы, красиво подсвеченным домам, шикарным тонированным авто, суете и не смолкающему даже ночью шуму, — удивлялся малолюдью, покою и тишине, которые навевали унылую скуку.

Дойдя почти до конца улицы, Сергей отыскал наконец нужный ему дом.

Пригнувшись, вошёл, дёрнув Ваньку за руку к себе поближе, и соседи, с откровенным любопытством разглядывая гостей, указали Сергею комнатки Савелия в конце длинного коридора.

Отец принял сына радушно и улыбчиво, в ожидании радостной причины приезда Сергея. Неужели соскучился? Неужели одумался, раскаялся и позовёт его обратно, домой? Ванечку он радостно обнял, прижал к себе, щекоча его усами, отчего малыш, жмурясь, заливисто смеялся, крепко обнимая деда за шею.

Савелий, заметив, что Сергей, подёрнув плечом, скинул широкий ремень чехла, в котором могло быть только ружьё, нахмурился, уже не впервой, и приподнявшись было, снова опустился на стул и молча, вопросительно уставился на сына, сложив руки на коленях.

Сергей, даже не протянув руку для пожатия, не говоря уж об объятии, поздоровался не по-детски ласково, «папа», а сухим «отец». Не сомневаясь в отказе, он попросился на одну-две ночки переночевать, они же с Ванькой не стеснят отца, раз у него две комнаты.

…Нехотя Савелий рассказал сыну, как добраться на автобусе до дальней чащобы, а затем углубиться в лес, и, увлекшись, описал своё любимое место рыбалки, к которому можно пройти от конечной остановки по едва заметной узкой тропинке. Пусть Ванечка увидит природную реку, не тронутую трудом человека, не запертую в граните набережной. Однако дед волновался: выдержит ли внук дальний поход?

Не провожая Сергея, но наставляя Ванюшу быть осторожнее в диком лесу и не потеряться, Савелий сел за стол, накрытый клеёнкой, и, не убрав со стола посуду после завтрака, лишь ребром ладони смахнул хлебные крошки в блюдце и, тяжко вздохнув, задумчиво упёрся локтем в стол, обхватив лоб широкой ладонью.

 

…Памятуя описание отца, Сергей приказал Ваньке не отставать и углубился далеко в лес, становящийся всё мрачнее и гуще. Ноги словно сами привели его на любимое рыбачье место Савелия, на берегу осталось небольшое кострище: здесь явно рыбачил отец. Но рыбалка не интересовала Сергея: им владел охотничий азарт, он внимательно осматривал деревья, поредевшие листвою кусты, ожидая увидеть какого-нибудь зверька, чтобы наконец поразить выстрелом желанную цель…

А Ванюша, забыв о наказе не отставать, бегал по берегу реки, от куста к кусту, от дерева к дереву, крутил головой, удивляясь вольной реке и всему, что видел в осеннем лесу: опята, выскочившие на высокий пенёк поглазеть на мир сверху; бордовый клевер, который дедушка называл «кашкой»; мелкие ягоды бузины и жёлтые пуговички пижмы, высокий кустистый папоротник вперемежку с тёмно-зелёным хвощом.

Сергей, увлекшись поиском добычи как мишени, позабыл о сыне и вдруг, забредя подалее от реки, услышал подозрительный писк, тяфканье и, сладко подозревая удачу, поспешил на эти звуки — и набрёл на огромный комель упавшей, отжившей свой век старой ели, возле которого резвился волчонок, не отходя от родного логова.

У него уже прорезались голубые глазки, он с любопытством разглядывал мир, тыкался носом в траву, покусывал мелкими зубками шишку; забавно скосив глазки, уставился на чёрного жука, перебирающегося через травинку.

Сергей чуть не наткнулся на волчонка.

Щенок увидел огромные сапоги Сергея, но инстинкт не подсказал ему об опасности, он даже не успел ни разглядеть, ни понять, что это такое?

— А-а-а, гадёныш! Ага, зверёныш! — радостно и громко вскрикнул Сергей и, скинув ружьё с плеча, жалея пулю, с размаху ударил щенка прикладом по голове… и ещё… и ещё…

Услышав вскрики папы, Ванечка спохватился, что заблудился, и резво помчался к нему на голос.

Радостный, что нашёл папу, подбежал к нему, схватил за куртку… и увидел возле сапог отца истерзанного мёртвого чёрного волчонка, его разбитую прикладом изуродованную голову в крови, дёргающиеся лапки…

Потрясённый увиденным, Ванечка упал на колени, закрыл ладонями лицо и разрыдался громко, отчаянно, истерично икая и захлёбываясь слезами, размазывая их ладошками по щекам.

Сергей, с угасающей гримасой улыбки, опустив ружьё дулом вниз, растерялся — и вдруг услышал лёгкий шорох и треск сучьев. Это не мог быть лось, обычно шумно продирающийся по валежнику, задевая ветки деревьев, — из кустов показался огромный зверь — одноглазая широколобая волчица.

Прихрамывая, медленно, бесстрашно не обращая внимания на охотника, она подошла к своему окровавленному мёртвому волчонку, обнюхала его, затем вскинула морду вверх и взвыла стоном.

У Сергея подкосились ноги, ледяной страх сжал тисками грудь, руки и ноги, он дрожал, словно вылез из ледяной воды. Оцепенев, он не смог двинуться с места, позабыв о ружье. Да он и не успел бы выстрелить — так близко был дикий зверь! И вдруг он вспомнил, что вообще забыл его зарядить!

С ужасом он смотрел на рычащую волчицу, стоящую в нескольких шагах от Вани…

Малыш уже не кричал, он сквозь слёзы тоже видел зверя и в полуобмороке завалился на спину.

Ничто уже не спасёт его сына… Понимая,   ч т о   ему сейчас предстоит увидеть, Сергей рухнул на колени и зажмурился… Но вдруг решился — хоть и голыми руками, но спасти Ваню! Он вскочил, готовый к схватке, но то, что Сергей увидел, было настолько неожиданным, что он, широко раскрыв глаза и открыв рот в немом крике, замер, потрясённый…

Волчица повернула голову, пристально и сурово взглянула на Сергея — убийцу её щенка, даже не оскалясь, но жёлтые глаза её горели ненавистью.

Затем, неспешно подойдя к ребёнку, склонилась над его головой — и… несколько раз облизала ему лицо, словно осушая слёзы.

Потом, снова выразительно, с тяжёлым взглядом посмотрела на Сергея — и неспешно, прихрамывая, исчезла в зарослях.

…Сергей бросился к сыну. Схватил, поднял его на руки, крепко прижимая к груди, и побежал к реке, уселся на брёвнышко, успокаивая малыша, сидящего у него на коленях:

— Ваня… Ванечка… Ванюша… Сынок… Прости…

 

…В реке плескалась, играя, рыба, пуская круги. Неслышно опадали листья на оловянную рябь воды, уплывая по течению, устилали ещё не промёрзшую землю.

Тишину леса дремотно нарушало кваканье лягушек, собравшихся в зарослях шуршащей от ветерка осоки; дятел долбил сосну, и эхо разносило его барабанную дробь; занудно жаловалась кукушка; рядом из норки выскочила полёвка, но, увидев человека, испуганно пискнув, нырнула обратно в норку; белка серпантином, выронив шишку, цепко взлетела вверх по стволу ели…

Серёжа будто впервые слышал эти звуки жизни.

Потом он встал, усадил дрожащего Ванечку на бревне, плотнее укрыв его своей курткой, подошёл к кромке воды и швырнул ружьё в реку — подальше от берега.