Ноябрьский вечер незаметно спустился на Тропшино. Глеб едва успел накрыть на стол, как уже стемнело. Сегодня выдался хороший день. Судороги лишь дважды помешали ему управляться на даче. У калитки скоро позвонили, и он пошел встречать. За те пять лет, которые Глеб пробыл в СИЗО, а потом в психушке, пришедший сегодня гость не изменился. Его военной выправки, густой шевелюры и жесткого взгляда время почти не коснулось. Они молча обнялись, похлопывая друг друга по спине в сумрачном дворике, затем прошли в комнаты.
— Ну, что? Пять лет сегодня, да? Когда вышел? — приятель, разглядывал скромное жилище
— Уже месяц, как… — нахмурился Глеб.
— Работа?
— Да… ремонт квартир по найму. Ты садись к огню, грейся.
В полутьме зала горел камин, на треугольном столике возле кресел стояли закуски и вино. Они сели, гость начал с просьбы:
— Глеб, мы же понимаем, что у истории нет сослагательных наклонений, и если бы что… нас обоих давно расстреляли… Я знаю, что у тебя ко мне всего один вопрос… Но, прости, ты можешь сперва выполнить одну просьбу?
Глеб наполнил бокалы:
— Так и есть, старик, ты прав. Только один вопрос у меня. А чем, собственно, могу помочь?
Они чокнулись, пригубили и гость продолжил:
— До того, как ты его задашь, я хочу узнать сначала всё о событиях того дня. Ну, или начиная с того дня, когда ты конкретно и окончательно всё приготовил. Ты не представляешь, как для меня это важно, — он вдруг засуетился. — Послушай, а где Настя с дочкой?
— Она развелась со мной сразу после посадки… — Глеб резко поднялся и подвинул щипцами отвалившееся от кострища полено. — Оставим… Хорошо. Могу начать с того, как писал эти нелепые письма и клеил по ночам листовки в парках, на вокзалах.
— Нет, о них я узнал уже тогда, при нашем знакомстве в доме твоего отца. Запамятовал?
— Да? Ну да… после дурки я много о чем забыл. Кое-что, правда, лучше бы и не помнил. Тогда с чего начать?
— Начни с ружья, — предложил гость, не сводя глаз со вспыхнувшего пламени.
— Ну, что же… — хозяин дома запустил в жидкие волосы пятерню, привычными движениями растер виски, крупный вислый нос, немного покрасневшие веки и так же, как его приятель, не отрывая взгляда от огня, начал рассказывать:
— Кстати, все четырнадцать листовок я распечатал на машинке «Любава». Знал я, каждый экземпляр печатного устройства ставится на учет. После изготовления затер литеры напильником и закопал машинку в лесу.
— Ну, Штирлиц, — грустно улыбнулся гость.
— Погоди еще… Сначала решил приобрести охотничий билет, для этого потребовалось целых три года. Надо было получить рекомендации двух охотников, после отработать год на уборке охотничьих угодий. Потом тренировался на стенде, нужно было разбить из двадцати тарелок не меньше двенадцати. В октябре девяностого получил справку о том, что психически здоров, обратился с ней в милицию, дали разрешения на покупку. В родном Ленинграде за девятьсот рублей купил немецкое охотничье ружье. Хорошее. Сразу же опробовал на охоте, убил косулю со ста двадцати метров, я хорошо стрелял тогда.
— Жаль… — гость осекся. — Хорошо, молодец, в смысле…
— Было, было… Настя не знала. .Здесь на даче я отпилил у ружья приклад и стволы.
— Чем зарядил?
— Правый ствол пулевым патроном «Спутник», а левый патроном с пулей Полева…
— Нормально. Что дальше?
— Уехал в столицу как-бы к родственнику. Шестого, уже в Москве в съемной комнате коммуналки упаковал обрез в сшитый чехол. Потренировался перед зеркалом. Прижал его к телу закрепленным ремнем резиновым ковриком, а сверху обмотал бинтом.
— На кой бинт? — вскинул брови гость.
— На случай обыска. Спросят: «А что у вас тут выпирает?», я бы сказал: «Это вот операция у меня была. И, вот видите, даже бинты есть». Чтобы ружье не обнаружили во время проверки металлоискателем, сварганил плакат с надписью «Крепись, государство», прицепил его его на железный штырь.
Гость, вздохнув, прикрыл глаза рукой. Глеб продолжал:
— Всю конструкцию укрыл на себе под шарфом и длинным пальто… купил специально для «операции».
— Операции… — пробормотал приятель Глеба.
— Что?
— Нет. Ничего… Рассказывай.
— Утром седьмого, после бессонной ночи наклеил усы, нацепил очки и парик, написал записку…
— Зачем? О чем? — не понял гость.
— Ну, посмертную… А ты не писал? Не ври.
— Не писал, — гость поёжился, протягивая руки к огню. Глеб ухмыльнулся, и вдруг стал заваливаться на бок. Глаза его подскочили под лоб, ноги вытянулись, тело сотрясла судорога, потом вторая. Когда он очнулся, пришедший недавно гость вынимал ложку из его рта, вытирал платком розоватую пену с губ:
— Ну, приятель… Это ты в диспансере научился?
— Научили… После их таблеток и уколов приступов не было только когда ходил. Только, сука, сяду или лягу, сразу бьет. Так и ходил сутками. Потом попустило. Теперь уже сплю иногда. У меня вторая группа сейчас, знаешь…
Он вытер пот со лба:
— Ладно, слушай, уже скоро… Из газет узнал о местах сбора демонстрантов. Около восьми пристал к одной из колонн, она сформировалась где-то, кажется, в Бауманском. К слову, попал в число демонстрантов не без труда — эти бдительные москвичи из двух колонн не признали во мне соседа по району, не приняли в ряды. Мне повезло с третьей группой, там внимания никто не обратил…
Глеб подлил вина в бокал гостя, свой миновал. Приятель спросил, почему тот не наливает и себе.
– Да ну, куда? Видел же, как корячит… — поморщился хозяин дома. — Пей сам, хорошее «Каберне», сыр вот, закуси, не стесняйся… В общем, в начале двенадцатого, наконец, оказался уже неподалеку от трибуны. Расстояние до нее по моим расчетам было меньше пятидесяти метров. Заметил его и стоявшего рядом второго в шляпе. Чуть оторвался от основной массы, достал ружье и прицелился в голову. На груди же мог быть жилет. Я как планировал, пока шел? Первый выстрел сделаю в него… Если сразу он упадет или спрячется, то второй выстрел буду делать в соседнего. А если после первого выстрела не упадет и не спрячется, то второй нужно делать опять в него же…
– Правильный расчет, зачем пуле пропадать. Только одно не так. После первого неудачного его закроет телами охрана, ничего не получится, — заметил гость.
– Ну да. Наверно так и было… — оживился Глеб. — Я уже не видел. А теперь, старик, твой черед! Хочу тебя спросить. Отчего седьмого ноября девяностого года, когда я целился, не услышал звука твоего выстрела, как было договорено? Ты шел спереди. Выдвигаясь, я боковым зрением увидел… ты резко повернулся спиной и быстро исчез из шеренги. Ты почти побежал. Отчего так? Помнишь у Высоцкого: «но был один, который не стрелял»? Так вот, там была совесть, но на площади ты оказался одним из нас двоих, который не стрелял… А ведь наоборот надо было, невзирая ни на что. Потому что, сука, договор. Сейчас, через пять лет в годовщину великого октября сотвори правду, ответь мне, пострадавшему за нас обоих. Твой выстрел в сторону должен был отвлечь всех на площади, помнишь?
— Помню, Глеб.
— А его не было. Зато был сержантик, который схватился за ствол за секунду до того, как я нажал курок. Первая пуля ушла в небо. Потом мы боролись на брусчатке, и вторая пошла в сторону ГУМа. Что-то понимать я начал тогда, когда меня уже заносили в универмаг. Теперь ответь, почему ты меня оставил одного с ними? Почему ты не стрелял?
Щека и губа у Глеба опять дергались, предвещая судорогу. Гость, сделав большой глоток, поднялся с кресла. Он стал между камином и Глебом так, что лицо его с резко очерченными скулами и твердым взглядом почти скрыла тень.
– Мне очень жаль, что кару принял ты один, — заговорил он. Глеб изо всех сил вцепился в подлокотники. — Моя вина, что я не остался в рядах на той последней ноябрьской демонстрации, хоть стрелять было уже бессмысленно. Ты слышал, я католик. Mea culpа, и я молился за тебя все это время…
– Твоя вина?! Почему бессмысленно? – Глеб уже весь трясся, глазные яблоки под полуприкрытыми веками метались из стороны в сторону, испарина покрыла лоб.
— Успокойся, послушай. Когда я шел на три ряда дальше и постепенно приближался к тебе, чтобы выстрелить в точности, как договаривались… я услышал в толпе переговоры одного в штатском. По спрятанной за воротником рации. Он сказал эти четыре слова, которые для меня решили всё… Он тихо сказал, но я был рядом и услышал. Он произнес: «Стрелок напротив. Всем приготовиться…»
— Что это значит? — Глеба перестало трясти, кровь за секунду отлила от лица.
— Это значит, что тебя вели, — ответил гость, снова садясь в кресло. — Это означает, что тебя разрабатывали еще с момента письма в Кремль и листовок, что твой замысел одиночки был на руку. Тебя разыгрывали в темную. Меня же спасли подслушанные слова. Если бы не они, я бы не побоялся выстрелить и отвлечь, а после них понял, что тебе и так дадут совершить задуманное. И только судьба в лице бдительного, получившего потом орден, сержантика спасла и Меченого, и тебя, а может, и еще многих.
— Нет. Тебя спас я, потому что на допросах молчал. Я просил расстрела, не хотел в психушку. И за твое имя мне его обещали. Но ради памяти отца я не мог… В экспертизе участвовали семь психиатров, двое из которых признали меня здоровым. Но диагноз пятерых врачей был прямо противоположным: они заявили о невменяемости. С заключением, спасшим мне жизнь, я не согласился. Но теперь это уже не важно. Я калека, а ты жил, зная правду…
— Сегодня и ты узнал, — сказал гость, допивая вино. — Мне рассказывали, трансляцию демонстрации тогда прервали в одиннадцать десять концертом классической музыки и возобновлена минут через пятнадцать. В тот же день в вечернем выпуске я услышал о покушении. Сказали, что во время праздничной демонстрации на Красной площади в районе ГУМа прозвучали выстрелы. И что по сообщению пресс-службы КГБ СССР задержан житель Ленинграда, произведший из обреза охотничьего ружья два выстрела в воздух. Пострадавших нет. Ведется расследование. Глеб, что скажешь? Простишь мою вину теперь? Понимаешь ты сейчас, что не из-за страха я тебя оставил?.. Из-за бессмысленности всего.
— Конечно, старик, — ответил Глеб, поднимаясь. — Ты не думай, я давно всё отпустил, и теперь холоден, как сталь на морозе. Да. Только эти твои слова надо осознать, привыкнуть к мысли… Я выйду покурить, ты не против? Пройдусь вокруг немного. А ты посиди, отдохни. И не бери дурного в голову. Главное, что история всё расставила справедливо и без нас… и что мы живы. Не так ли?
Мужчина кивнул, удивившись тому, как вдруг отяжелела голова.
Глеб оставил гостя сидящим в кресле. Выйдя на крыльцо и чувствуя подступающее удушье, он перегнулся через перила.
Вызвав трижды рвоту и через время ощутив облегчение, достал из мятой пачки единственную целую «Стюардессу», прикурил. Ночное Тропшино молчало, только со стороны станции донесся затихающий звук тепловозного гудка. Болел прокушенный во время судорог язык.
Обойдя вокруг дачного домика, надышавшись морозным воздухом с примесью запахов прелой листвы и грибов, Глеб подошел к росшему у окна кусту хризантем. Аромат был еле слышен, но отчетлив в безветрии. В свете луны он заметил застывшую капельку на белоснежном лепестке, дотронулся, и она скатилась на ладонь.
Войдя в комнату с потухшим камином, он зажег верхний свет. Взглянув на кресло, где застыло скрюченное жестокой агонией тело, он прошел к шкафу, чтобы достать приготовленный мешок.
Автор публикации
