Марина сидела в тёмной кухне и глотала злые солёные слёзы.
Злилась она на мать, которой уже месяц не было на этом свете. Тридцать одиноких дней. Марина всё никак не могла ничего взять в руки и начать жить дальше.
Всю жизнь она прожила под указом матери. Когда была подростком, взбрыкивала, но потом просто плыла по течению. И со временем тоже начала думать, что делает всё так, как и должно быть. Ведь мама взрослая, она знает, как нужно жить. Так и жили они вдвоём. Марина работала, мать тоже подрабатывала, но в силу здоровья последние пару лет провела, почти не выходя из дома. Романов Марина тоже не заводила, а если и был кто-то, так мать умеючи быстро отваживала от своей ненаглядной дочери мужчину. Она говорила, что лучше надеть, что приготовить, как потратить деньги. И Марина постепенно становилась неотъемлемой частью своей матери. Её продолжением, почти с точностью копируя её поведение и образ жизни.
А теперь… теперь матери не стало, и она осталась совсем одна.
Марина чувствовала себя брошенной, и именно из-за этого злилась на мать. Как ей теперь жить дальше? Что ей делать без матери?
Она походила на птенца, которого слишком рано выпихнули из гнезда.
Марина настолько привыкла к указке со стороны, что не в состоянии была сообразить, как жить дальше. Да, бывают и такие люди, но тут вина скорее не их, а их родителей, которые не сумели взрастить в собственном ребёнке самостоятельность. И не нашли в себе сил в своё время отпустить его в жизнь.
А ведь теперь она осталась одна в деревенском доме. Нужно было и с домом управляться, и за огородом следить, скотины у них давно не было.
Марина глубоко вздохнула, после чего поставила чайник, решив попить чаю.
На душе было безрадостно и тоскливо. Руки действительно опускались, и она просто сидела за столом и смотрела в окно. В голове не было ни единой толковой мысли. Тридцать одиноких дней, наполненных отчаянием и горечью. Обидой и злостью. Причём второго было намного больше, чем первого. Ведь мама значит много в жизни каждого ребёнка, особенно когда занимает так много места в его жизни.
Между ними отношения были тёплыми и глубокими, наполненными любовью и искренней привязанностью. Вернее, так казалось Марине. В деревне же мать Марины осуждали за то, что она дочери не даёт и шагу без своего ведома ступить. Но девушка всегда отмахивалась от чужих злых языков и не желала никого слушать.
Мама лучше знала, как жить.
С похоронами тоже помогала вся деревня. Невзирая на диктаторский характер матери, в деревне она была не последним человеком. Соседка, бабушка Мария, помогла Марине всё организовать. Хотя и похороны, и первые несколько дней после них для дочери как в тумане прошли.
Марина вздрогнула, выныривая из собственных мыслей. Чайник громко свистел, привлекая к себе внимание, и девушка встала, доставая чашку.
Тоска впивалась в душу острыми клыками.
***
Марина продолжала жить по инерции. Соседка бабушка Маша пыталась помочь девушке, но та все попытки игнорировала, продолжая погружаться в свою безраздельную тоску по матери. Мир был пресным и серым, совершенно неинтересным. Ей не хватало разговоров с матерью, и она завела привычку разговаривать с её пальто. Да, она повесила любимую мамину вещь на кухне, и если смотреть краем глаза, то казалось, что мамин силуэт стоит там. Что мама рядом.
Она часто задавала пальто вопросы, что-то рассказывала, пыталась понять, как ей жить дальше, что делать и как действовать. Марина даже не подозревала о том, что если человек долго тоскует и печалится, это могут почувствовать. И это будет совсем не человек, а тот, кому по вкусу придётся печаль и тоска.
В один тоскливых вечеров она, как обычно, сидела на кухне и пила чай, без особых эмоций глядя в окно, рассказывая маминому пальто, как прошёл её день. Хорошо, что работа не была особо сложной, а огород сейчас не требовал много внимания. Она могла быть в себе столько, сколько угодно.
Она спросила у образа матери, что ей сделать, чтобы всё стало как обычно.
И неожиданно пальто пожало плечами. Словно само было в растерянности.
Сердце женщины лихорадочно застучало в груди, и она решила, что ей показалось. Она всё таки смотрела в окно. Она медленно повернула голову и взглянула на любимую вещь. Почему-то она совершенно не чувствовала страха. Марину захлестнуло бесконечное чувство надежды. Она не верила в призраков, духов и всё такое, но ей так отчаянно хотелось, чтобы мама была рядом хоть в каком-нибудь виде. И она вполне готова была поверить в то, что мама может быть рядом прямо сейчас.
Дрожащим голосом Марина позвала мать по имени, лихорадочно облизнув губы.
Ничего. Ответом была только тишина. Пальто не шевелилось. Надежда, которая жгла грудь Марине, начала постепенно потухать. Она почувствовала себя безумно глупой в этот момент. Как такое могло быть на самом деле?
Но когда на следующий вечер она снова тосковала, пальто шевельнулось вполне отчётливо. Марина не шелохнулась, но продолжала говорить. Рассказывать, плакаться и жаловаться. И ей казалось, что рукава верхней одежды едва заметно шевелятся от каждого её слова. Мама словно пыталась заговорить с ней, и женщина решила ничего не делать с этим. Она искренне хотела поверить в то, что мама рядом.
Она просто не могла понять, что те, кто уходят, всегда остаются. Просто они в сердце и в душе.
Марина каждый вечер говорила, и пальто словно обретало силу. Теперь оно отчётливо шевелилось и трепыхалось, когда она была дома. Марине в её фанатичной надежде казалось, что это мама указывает ей руками путь. Что она поддерживает какие-то озвученные Мариной решения, и женщина была рада этому факту. Разумеется, она никому об этом не рассказывала.
А ещё почему-то по утрам она чувствовала страшную слабость во всём теле. Она списывала это на осень и отсутствие витаминов, и пальто согласно встряхивало рукавами. Коллеги на работе отмечали, что она сильно похудела, а под её глазами всё чаще были чёрные круги, а глаза лихорадочно поблёскивали. Но Марина отказывалась замечать какие-либо негативные изменения. В темноте кухни она жаловалась на то, что её никто не понимает, и пальто мягко кивало воротником.
Окончательно выбило из колеи её то, что начальник отправил её в отпуск на две недели, посоветовав привести голову и себя в порядок, так как толку от неё в рабочем процессе почти теперь не было.
На самом деле Марина даже не следила теперь уже за датами на календаре. Она и на работу бы не ходила, но это было привычкой. А теперь… теперь она могла полностью посвятить себя общению с мамой. Если бы у их семьи был кто-то близкий, возможно, Марину можно было бы спасти. Но женщина даже бабу Машу умудрилась от своего дома отвадить.
С начала отпуска она сидела на кухне часами и говорила, говорила, говорила. Вспоминала старые события, захлёбываясь ими, фантазировала над своей жизнью в дальнейшем. Она не помнила, ела ли что-нибудь, и её жизнь становилась похожей на один долгий, серый осенний день.
Когда она уже ослабла настолько, что не могла вставать с кровати, она собрала все силы и принесла пальто в спальню. На кровати она лежала, крепко обняв его, кажется, от воротника до сих пор пахло мамиными духами. Ей смутно слышалось, что кто-то стучит в окна и двери, зовёт её, но Марине было наплевать. Ей казалось, что мама лежит рядом с ней в том самом пальто и улыбается широкой улыбкой, обнажая белые зубы. Только почему-то зубы были острые, и их было так много, что невозможно было сосчитать. И кожа у неё была цветом как пепел, а волосы походили на свалявшуюся шерсть, которая клоками торчала во все стороны. Но Марине было наплевать – она искренне верила, что это её мама.
Баба Маша всё-таки всполошилась первой. Марину она давно не видела, и подговорила председателя выломать двери в дом. Беспокоилась она за девчонку-то. Увы, Марину нашли уже неживой. Она была в своей спальне, высохшая, словно мумия, прижимая к груди ободранное и дырявое, старое пальто. Баба Маша ещё тогда подумала, что странно – было такое ощущение, что Марина несколько лет лежит тут, хотя её видели пару недель назад.
Милиция вызвала карету скорой помощи, дом опечатали. В деревне долго судачили, даже дом побаивались, но потом жизнь потекла в привычном русле, стирая из памяти те события.
Марину похоронили рядом с матерью, на этом настояла баба Маша.