Лучше гор могут быть только те самые

До начала этого года в горы не тянуло никогда. Дед всё время зазывал на шиханы, тетка — на Эльбрус. У Лилички есть очень много болезненных родственников в разных городах Советского Союза. Карабкайся — не хочу.

Не хотела.

Да и, если честно, мне казалось, что я чисто физически не осилю. Труба кривого позвоночника иногда дает джазу в самые неподходящие моменты.

Но в Швейцарии решилась на хайкинг — и только из здравого смысла. Нет, ну, в Швейцарии — и в горы не сходить! По меньшей мере странно. Надо поставить эту галочку.

Но, как обычно, здравого смысла в теории у меня много, а в практике — очень мало.

Первое — буквально первое, что я сделала, когда ступила на женевский асфальт, — порвала свой пуховик.

Обычно на эту реплику у меня спрашивают не «как?», а «зачем?». Даже страшно представить, что про меня думают окружающие.

Да не зачем, ребята, так получилось. В этот раз я не специально.

В моём распоряжении — короткая демисезонная курточка с тремя пуговицами, не доходящими до шеи. Которую я ещё и не померила, прежде чем брать с собой. Если бы померила, не перепутала бы новую куртку со старой, которая уже давно жмёт в плечах и груди.

Через две недели после нашего приезда симпатичная финская парочка, в которой девушка легко носит своего двухметрового парня на руках, зовет нас присоединиться к их горной прогулке. Я готова пойти — мне попросту не в чем. Но я же не трус, я же не слабак! Постоянное желание попасть в какую-нибудь передрягу подсказывает: «Да ладно, как-нибудь! Там, на месте разберешься!» Если что, не составлю, а оставлю компанию и погуляю по соседним городам.

«Ты что, будешь подниматься в этом?» — спрашивает бывалая походница Милья, глядя на мои весенние мокасины. «Это самое спортивное, что у меня есть», — виновато проговариваю я.

Они смотрят на то, как я одета, и не понимают, откуда я такая свалилась.

— У тебя хотя бы есть колготки под джинсами?

— Э-э, нет… Извините, ребята, не хочу быть балластом, так что не думайте про меня: если будет сложно, я не буду вам мешать и найду себе занятие… кхм… по одежде.

В поезде Милье придёт сообщение от подруги: «Так вы во Фрибург? А ваша обувь точно подходит для подъёма по снегу?» — «По какому такому снегу?..»

В романской части Швейцарии к этому времени снег на горах уже давно растаял. Да, это было ужасно глупо с нашей стороны, но мы не подумали, что в немецкой части он ещё не сошёл — и не сойдёт даже летом. А швейцарке Ребекке не пришло в голову сказать об этом раньше: для неё это было совершенно очевидно.

Но отступать некуда! И nous voilà — у подножия горы, полностью покрытой снегом.

Я смотрю на свои мокасины, которые скользят даже по мокрому московскому асфальту. «Ну… Да ладно, как-нибудь»

Я, конечно, по гроб жизни буду благодарна Дине, которая не как-нибудь, а очень крепко держала меня за руку там, где сцепления между мной и льдом не было никакого.

Мы идем к вершине, почти не глядя на окружающие нас открыточные виды. Слева — крутой подъём, справа — крутой обрыв, а между ними — тропинка шириной в одну подошву. Солнце светит, снег слепит.

Вот оно, такое острое ощущение жизни, когда опосредованность восприятия мышлением низвергается в никуда вместе с камнем, который соскользнул из-под твоей ноги. И ты думаешь только о том, как чист воздух, от которого болят твои легкие, как бел снег, который в это время года сходит лавинами, и как бесценна эта жизнь сама по себе, просто как здоровое физическое существование. И неудовлетворенность собой и окружающими, волнения о прошлом и будущем, неурядицы и радости — всё-всё сменяется страстным желанием не свернуть себе шею и восторгом оттого, что ты всё ещё этого не сделал.

И это совсем не страх — это какая-то безнадежная, безвариантная, ужасно веселая решимость. Ну, тебе просто надо вернуться живым и здоровым и при этом не струсить. Точнее, чтобы вернуться живым и здоровым, единственное, что надо делать, — не трусить. Алга!

И я иду, не сознавая, на какой я высоте, и улыбаюсь — беспрестанно — просто оттого, как здорово преодолевать расстояние, себя и отсутствие нормальной обуви.

Ну, про вид, к которому стремишься, я молчу. На достигнутых точках я обычно сначала хохочу, а потом недоуменно качаю головой, не веря своим глазам.

Да, в Швейцарии я так ни разу и не поверила своим глазам. Даже сейчас не верю сделанным там фотографиям.

А потом будет хотеться подниматься в горы ещё и ещё. А потом, в последний день стажировки, будет Майринген с Рейхенбахским водопадом, когда я — Лиля, у которой после восхождения на филфак по лестнице в черепной коробке разрываются шрапнельные заряды, — я отказываюсь от фуникулера и бегу со всех ног наверх, чтобы успеть на обратный поезд. Потому что фуникулер — это не то! Сам вид ничего не стоит — надо пропыхтеть путь к нему, чтобы смыть пот под напором водяной пыли.

Только тогда понимаешь, как сильна плоть, когда силен дух, что дух — тот же воздух, которым ты надышался, а плоть — та же земля, за которую ты цепляешься. И как неважна эта плоть, но как прекрасна, потому что она — возможность увидеть скорость воды, почувствовать её вкус и услышать её рёв и грохот, который оглушает меня и сейчас, когда я пишу этот текст. И ты хохочешь, и плачешь оттого, что природа может быть такой, и что ты — её часть. И хоть ты слабее, но ты всё-таки смог, смог добраться сюда, пусть даже потом два месяца не сможешь без оханья добираться до своего холодильника.

Но сейчас ты прыгаешь с камня на камень по бывшему руслу реки, каждую секунду беря на себя ответственность за здоровье сухожилий, и хочешь глупо прокричать, как в «Шерлоке Холмсе», с бессмысленным пафосом и расстановкой презентуя то, что в представлении не нуждается: «Рей-хен-бахский во-до-пад!!!» И ловишь ладонями холодные брызги, остужая горячую и мокрую голову ледяным ветром, пока немцы прячутся под навес, курят и смотрят на тебя, не понимая, откуда ты такая свалилась. Ты хохочешь и смотришь на них, приглашая разделить эту радость жизни — такую очевидную, такую естественную сейчас! — и они улыбаются тебе по-доброму вежливо, как обычно улыбаются хорошим и смешно-странным людям.

Потом будет очень забавная поездка на Розовые скалы — забавная потому, что то, что в Швейцарии перекрыто как особо опасная, совершенно непригодная для прохода зона, здесь, в Башкирии, называется пенсионерской тропой. И я опять буду не в не той обуви — кроссовках без шнурков — без носков и с миллиардом пластырей, и опять смогу уверенно брать твердую руку Дины.

— Девочки, а вы с кем?

— А мы сами

— Сами? Молодцы… Если что, там, наверху, говорят, медведи!

— Ага, поняли… Лиля, если что, надо бить в нос!

— Да я помню, Дина, помню!

И опять это чувство, когда ты не понимаешь, как сделать следующий шаг, когда дальше наступить некуда, продвинуться невозможно, потому что сухая земля сыпется, а дерево, за которое все держались, сломано. Но ты осознаешь: были люди до тебя, будут после, да и вообще, тропа — пенсионерская, так что и ты — вперёд! И, разучившийся молиться, впервые за долгое время шепчешь «ох, господи, помоги!» не как междометие. Шепчешь про себя — и хохочешь вслух.

И сейчас Лысая гора — лысая буквально: цепляться не за что совсем. И осенние сапоги на каблуках, и пальто на московскую осень, и фотоаппарат на шее, и гитара в руках. И моя мыльница трижды падает и скользит вниз, и мне приходится садиться на землю и сползать, чтобы не упасть самой и не толкнуть дорогой мне аппаратик дальше.

— Лиленция, ты смотри, до Мокши падать до-о-лго…

— Ну, дед, спасибо!

— Хех, это я к тому, что не надо

И последние 15 шагов ты пробегаешь, чтобы скорее достичь вершины, изумляешься увиденному и хохочешь: Quelle récompense !

— Дед, отдай мне, пожалуйста, мою мыльницу

— Ну, держи, если она работает…

— А что?

— Так падала столько раз!

— Ой, да ладно!

— Что это значит? Типа «и не такое видала?»

— Ой, дед, и не такое…

А потом будет такой великолепный закат, когда радуешься, что фотоаппарат не может ухватить всё: ведь должно же быть что-то, что можно только почувствовать, только увидеть самому, своими несовершенными линзами! И руки без перчаток будут такими же красно-лиловыми, как небо, и перестанут гнуться, но дед не захочет уходить, пока не сделает нужное количество кадров. Тогда придется стискивать расстроенную гитару и деревянными пальцами зажимать растянутые струны и орать от радости, страха, досады, беспокойного блаженства, веселого отчаяния, но в целом уже просто от желания согреться:

Ооооо-ооооо, моя о-бо-р-о-о-о-на-а-а, солнечный за-а-а-йчик стекля-я-я…

Орать и думать про себя: «Да какая твоя оборона, житие мое!!! Шевчука, Шевчука пой!!!» — и хохотать, волнуясь, что спускаться придётся в кромешной темноте.

А потом запивать дедовский самогон чаем с вишневым вареньем и не отвечать на вопрос бабушки «Ну, как?», потому что всё «как» — в моих красных щеках, осоловевших глазах и усталой улыбке.