Лестница с небес.

Марте Матвеевой.

Часть гонорара за подготовку юбилея Миши Лермонтова нам заплатили этим воздушным приключением. Мы договорились встретиться в нашем клубе. Как водится, я единственный появился вовремя, в Москве не опаздывают только двое: я и господин N, один из заместителей министра культуры.

Я сидел, не скучая, за своим столом, и отвечал взглядом на откровенные и, одновременно, стеснительные взгляды дам. И всё было хорошо, но тут в клуб вошел, размахивая неопрятной бородой, режиссер Немых. Немых был не один. Режиссер прижимал к своей хилой домотканой груди розовое существо с блестящими алмазными слезами на длинных дрожащих ресницах. И эти двое, разумеется, пошли прямо на меня.
– Очень хорошо, что ты на месте, – похвалил меня Немых, нагло рассматривая сервировку стола. – А где водка?
– Я бросил пить. И вам не советую. Выпейте кофе по сто пятьдесят…
На розовом существе была надета криво приспущенная, крохотная юбка сливочной кожи, распахнутый джинсовый жилет, и короткая, до пупа, майка. К девичьей груди дитя прижимало серый потёртый томик incognito. Жёлтые волосы девушки были заплетены в косичку, которая одиноко и бесприютно лежала на хрупком плече. Чёлка, помаргивая, касалась ресниц. Акварельные её глаза, наполненные и размытые влагой, смотрели из-под чёлки в пол. Алые губы, подрагивая, старались сдержать слёзы.
Немых, как всегда без спроса, уселся за мой стол и усадил рядом с собой плачущего ребенка.
– Если они… он… меня уволит, – сообщило дитя, деликатно всхлипнув, – то я не знаю, что со мной будет! Я не смогу жить без кино!
– Невозможно жить без воздуха, сна, воды и еды, – вспомнил я, рассматривая существо. – Без всего остального выживете! А, кстати, – я посмотрел на Немых…
– Нас зовут Анна, – ответил мне Немых. – А его, – Немых ткнул в меня заскорузлым пальцем, – Андрей. Знакомьтесь, дети мои быстрее, ибо короток век ваш человечий…

Содрогнувшись, я вспомнил заявку сериала под душераздирающим названием «Две стороны одной Анны».
– Ан-на, какое у вас имя спокойное, зеркальное…
– Ты ещё фамилию её не знаешь, – хмуро предупредил Немых.
Подумалось, как это дивно – юные плачущие девушки с их слезами ненастоящего пока горя…
Анна шмыгнула распухшим, трогательно покрасневшим носиком.
– Ахматова, разумеется, – сказал я.
Немых, не стесняясь ребёнка, вспомнил мать, в отрицательном смысле.
– Неужели Маньяни?!
При упоминании великой Анны Маньяни Аня тихо зарыдала, но я не почувствовал себя виноватым. Какими слезами, ангел мой, ты будешь плакать лет через десять? А через двадцать?..
– Камю, – сказал Немых, – Анна Камю.
– Есть такой коньяк, – сказал я.
– Есть такой философствующий писатель, – вздрагивая плечиками, напомнила мне Анна, – писательствующий философ.

Пытаясь разглядеть за серым томиком грудь Анны Камю, я вспомнил свою недавнюю переписку с этим… с этой… редактором.
«В ваших рассказах использовано очень много нежелательных слов и выражений».
«Например?»
«Например, слово “груди” (мн. число, жен. род)»
«Но Иван Алексеевич Бунин, например, использовал это слово».
«А Иван Бунин – вредный писатель!»
– У Ани сегодня тридцать три несчастья, – доверительно сказал Немых, переходя на громогласный интимный шёпот, – плюс личная трагедия, и я решил взять её с собой, пусть развеется.
Я заулыбался как можно доброжелательнее.
– Меня не утвердили, – пожаловалась мне Анна, морща, как от лимона, пылающее лицо.
– В одном чудесном сериале Аня должна была играть ослепшую немую, наполовину парализованную девушку.
– Недвижимая немая – это мечта настоящей актрисы. А режиссер кто?
– Я натурально, – сказал Немых с неслышным, но мучительным скрипом разгибая крючковатую спину.
– Так чего же ты…
– Мамка не велела, – донёс Немых, – продюсер… эта.

Мне сделалось скучно, над нашим столом повисла пауза, но в этот момент всех выручил Коля Пирожков, который появившись в дверях заведения, картинно замахал руками:
– Таксомоторы ждут нас! – закричал Пирог, обращая на себя внимание. – Господа, едем-с!
Аня пыталась дежурно протестовать, но мы с Немых только отмахнулись.
– Прекрати, дитя, – сказал Немых, – получишь удовольствие!
До Дмитрова мы добрались на двух машинах: нас с Немых и Анной вез Пирожков, Сашка с Викой и Васькой-Василисой ехал позади.
Всю дорогу до воздухоплавательной базы мы ехали молча, что было прекрасно. Не глядя, рассматривая филигранный профиль Ани, я размышлял о считанных вариантах наших личных нехитрых трагедий: или ты бросаешь, или тебя. Конечно, лучше, когда – ты, но это, кажется, не её вариант…
Аня, перестав, наконец, шмыгать носом, с любопытством вертела головой. Серый томик она трепетно, как раненую птицу, продолжала прижимать к сердцу. Немых клевал носом, роняя голову на грудь, и время от времени скандально всхрапывая.
Всё когда-нибудь заканчивается, мы приехали, было около десяти вечера…

В сумерках бесконечного поля угадывались какие-то постройки, за ними сиял серебром огромный ажурный ангар. Трава влажно шуршала под ногами. Заслоняя тёмное небо, в пространстве висели два воздушных шара. На одном из шаров был изображён огромный портрет Лермонтова. Усики Михаила Юрьевича двусмысленно шевелились. На другом шаре жил-был гигантский Демон болезненно задумчивого Михаила Врубеля. Демон картинно присел на острое живое пламя адской горелки.
– Они готовятся ко дню рождения Лермонтова, – пояснил нам Пирожков.
– Мы на Демоне летим, чуть позже, – сообщила нам Вика, показывая язык, – демонический полёт!
Васька, бегая вокруг воздушных шаров, повизгивала от восторга и крикливо выказывала знание мировой культурологии, странное для её пяти лет:
– Я буду девочкой на шаре!.. Я – девочка на шаре!
– Stairway to heaven? – Сашка ткнул, попав пальцем в небо.
– Да-да-да, – энергично подтвердила Васька, – to heaven!
Ровно гудела газовая горелка, создавая иллюзию надёжности. Пламя горелки наполняло шар горячими, видимыми струями воздуха. Почему-то пахло авиационным керосином. Огромный мягко-рифленый шар медленно покачивался. Прочная на вид корзина касалась земли.
Нас встретил худой, изможденный человек в чёрном комбинезоне танкиста, в руках он держал небольшую лестницу, вероятно, to heaven. На плече человека висела бормочущая о непонятном рация с выгнутым спиннингом утонченной антенны.

– Петрович, – представился человек, сияя костяным черепом. Затем Петрович сообщил: – Зовут, как Юрия Любимов, любимого моего режиссера с Таганки. Очень приятно!..
– И нам, – сказал я, думая о том, что и здесь нет покоя от режиссеров…
– У меня и фонарик есть, – сообщил Петрович. – Для тёмных творческих дел.
Аня вздрогнула и плотнее прижала книгу к груди. Я так и не разглядел, что там у неё – две выпуклые чувственные повести Набокова или пара плоских вещей Хемингуэя.
– Грузимся, – предложил нам Петрович, утверждая лесенку возле борта корзины.
Петрович первым вскарабкался на борт. Я сжал руку Ани и, вздрогнув, помог ей забраться в корзину. Мелькнула белоснежная полоска – Анина мини-юбка была все же рискованной длины.
– Карабин! – закричал, перегибаясь через борт Петрович, тыкая фонариком куда-то в темноту. – Отстегиваемся на подъем!
Что-то щёлкнуло, я почувствовал движение нашей корзины и увидел огромные Анины глаза – мы плавно оторвались от земли, и в ту же секунду возник ветер…

– Он сказал: «Поехали!» – испуганно удивилась Аня.
– Ночной полет, – сказал Петрович, улыбаясь, – поиск истины в пространствах!
– Вы поэт, – серьезно предположил я.
– Я – пилот-техник, – интонацией Петрович попытался укрепить меня в моем предположении.
Земля медленно отдалялась, но небо не становилось ближе. Стало холодно. Я стянул куртку и накинул её на плечики Ани. Мне молча и неприязненно кивнули…
Ангар внизу – прибежище воздушных шаров – стал напоминать объемное компьютерное изображение. Показался игрушечный пригород, дорога, ползущие по дороге огни – автомобили. С попутным ветром мы стали двигаться быстрее, поднимаясь все выше и выше.
– Сейчас вон там, – прокричал Петрович, – там сейчас появится Москва!

Расстояние до земли стало опасным, возникло ощущение «хрупкости всего».
– Понимаете, – сказала вдруг с мрачным подъемом Анна, кутаясь в мою куртку.
– Конечно, – заверил я её, – разумеется, я понимаю!
– И скучно, и грустно, – сказала Аня, – и просто совершенно, решительно некому руку подать! Особенно, я подчеркиваю, в минуту душевной невзгоды…
Петрович деликатно кашлянул:
– И у меня такое бывает. Период, когда шторм, непогода. И ветер северный, умеренный, до сильного, и воздушные шары стоят на приколе, в ангаре…
– Желанья! – продолжила Анна, – но что пользы напрасно, а уж тем более, вечно желать?!
– Да, – согласился Петрович, – желать вечно – бессмысленно.
Перегнувшись через борт корзины, я заглянул в обморочную темноту и тут же отпрянул – мимо размытым пятном бесшумно пролетела, напомнив о потустороннем, чёрная птица.
– Ворон, – сказал Петрович. И добавил неуверенно: – Точно…
Я вспомнил Эдгара По, но Аня перебила мои мысли…
– По небу полночи ангел летел, – вымученно сказала Аня, – и тихую песню он пел… Интересно, а ворон может быть ангелом?

Я испытал острейший позыв немедленный оказаться в тёплом кафе или в ресторане, среди простых и, главное, нормальных людей.
Петрович тяжело вздохнул, Анна наконец-то отняла от своей груди книгу и раскрыла её. Я успел отметить – выпуклый Набоков победил плоского Хемингуэя, но тут случилось непоправимое – светлые листы книги вдруг взвились блистательным фейерверком ввысь, в ночное небо. Ворох страниц мгновенно и красиво был рассеян в пространстве…
– Это невозможно, – страшным голоском сказала Аня, – как же это? Хотела отремонтировать, переплести и…
Петрович с ужасом смотрел на Аню.
– Отпустите на волю остатки, – нашёлся я. – С гибельным восторгом…
– Последние деньги потратила на эту книгу… для него, а он меня сегодня бросил, – Анна опять заплакала. – И книгу порвал, сволочь!
– Аня, – начал я, по опыту зная, что и сволочи любят, и бывают любимы.
– Не надо меня утешать, – почти умоляя, Аня всхлипнула, – говорить, например: «Всё, что ни делается, всё к лучшему!» Или: «Ты ещё встретишь свою любовь!»
– Терпеть не могу эти суконные истины, но вы действительно ещё встретите…
Аня уже безучастно посмотрела на полумертвую книгу, и вдруг мгновенно выплеснула оставшиеся страницы в ночь.
– Королевский жест, – сказал я. – Это щедро?
– Более чем, – пробубнила Аня, размазывая слезы рукавом моей куртки. – Интересно, долетит Лермонтов до Москвы? Вернется домой?
– Вряд ли, – сказал потрясенный Петрович. – Но с неба надо сеять мудрое, доброе и вечное.
Всё-таки он был поэт, этот иной Юрий Любимов, – пилот-техник, режиссер полетов капризных и хрупких воздушных шаров.

…Мы опустились в районе Химок, и нас подобрала машина аэроклуба. Ощущения от полета портили бесконечные Анины слёзы и улетевшие в вечность Мишины страницы…
Нас довезли до Химок, где мы вызвали такси и поехали в Москву. Аня, уже непонятно для чего, продолжала прикрывать грудь пустой сиротой-обложкой.
Мы заехали в наш ночной клуб, заказали по коктейлю из морепродуктов и немного коньяка Camus.
– Вы же бросили пить?
– Это я водку пить бросил.
– Понятно… Вы только не шутите про то, что Камю пьет Camus!
– Не буду…
Затем мы заехали в другой клуб, где заказали ещё коньяк и, кажется, какое-то пирожное. Потом мне позвонила Вика и сообщила о том, что Немых проспал в машине всё действо. Что испугавшийся «дьявольского полета» Пирожков стерег Немых полночи. Что Васька, онемев от пережитого счастья летне-лётного приключения, легла спать молча…
– А ты там что, в продолжение полета, кружишь над этой Анной?
– Слушай…
– Господи, до чего же я тебя знаю! – Вика дала отбой.

После третьего клуба мы заехали ко мне. Перед этим прошёл короткий, но сильный ливень и я вытащил бесстрашную уже Аню, которой было «море по колено» из чёрной дыры неприметной лужи.
– А у меня есть отличная музыка, – Анна протянула мне один наушник. – Хотите?
Слушая The Doobie Brothers, летящую, стремительную вещь Rio, с прихотливым гитарным проигрышем, я думал о том, что уже когда-то переживал это приключение: ночь, легкое опьянение, и девушка, что угощает тебя такой вкусной музыкой.
– Тебе нравится? Да? – Аня, незаметно для себя, перешла на ты. – Да?!
– Да!
– И я согласна! Теперь мы связаны узами наушников…

Дома мы сняли с Ани её хлюпающие подростковые кеды. Зашли в ванную, вымыли и вытерли насухо белые гладкие Анины ножки. Вблизи ножки оказались еще более восхитительными, они чудесно пахли моим шампунем. Я приготовил для Ани горячий чай с лимоном и коньяком. Или это был горячий коньяк с холодным чаем? Во всяком случае, и там и там имел место лимон. Потом я ощутил на своей шее гибкие Анины руки. Удивляясь Аниной невесомости, я отнес её в спальню, на кровать. Затем нервным шепотом Анна потребовала…

Мучительно вспоминая, что именно потребовала Аня, я очнулся на диване, в кухне.
Рядом, на подушке лежала серая обложка с наполовину стёртым тиснением: Михаил Лермонтовъ. Стихи. Санктъ-Петербург, 1899 г. Товарищество М.О. Вольфа.
Кажется, было утро… Громоподобно звонил телефон. Болела голова, я с отвращением ощутил подступающую тошноту – мне звонил Глеб Шварц.
– Я думаю, – веско сказал Глеб, – тебе это будет интересно…
– Нашлась рукопись «Москва-Петушки»? И ты её купил? И уже подарил мне?
– Почти, – сказал Глеб, – представляешь, в районе Таганки утром проезжал, и в окно машины страница залетела, стихи… Я эту страницу сохранил для тебя.
Прислушиваясь к тому, что делается у меня в спальне, я думал о том, что все девушки делятся на три категории: одни исчезают утром, и ты по ним скучаешь, другие остаются, докучая, но и то, и это, к счастью, продолжается только какое-то время. Что же касается третьей группы девиц, то…
– Что замер? Опять пьяный?
– Я бросил, ты что, не помнишь? – ответил я в сомнениях.
– Бросил?! Последнее, что ты бросил, была Марина, вот что я помню…
– Чьи стихи, – боль накатила и отдалась в левом ухе, – залетели к тебе в машину?
– Горные вершины спят во тьме ночной, – озабоченно сказал Глеб, – тихие долины полны свежей мглой…
– Не пылит дорога, не дрожат листы…
– Подожди немного, отдохнешь и ты, – сказал Глеб. – Старинное какое-то издание. Интересно, какой болван такие книги рвет-выбрасывает? Кто посмел посягнуть на эти стихи? Убил бы!
Я поежился, просыпаясь в окончательном своем одиночестве…
– Ты, – хмыкнул Глеб, – часом, не в курсе?
Все неправдоподобно сошлось точным сюжетным узором: Таганка, Лермонтов. Преодолевая дурноту, я встал и побрел в спальню, мучительно вспоминая, посягнул я этой ночью, или не посягнул…
– Ты о чем? – спросил я, без стука открывая дверь спальни.
Надо же, добрался всё-таки Миша Лермонтов до Москвы, вернулся домой…
– Кто автор стихов? – серьезно спросил Глеб. – А?.. А?! Алло! Алло!.. Алло!..
(Китай-город, «Китайский летчик Джао Да», 22 августа, 15 октября 2014 г.)

Автор публикации

Андрей Ладога5 606

Какой статус?

Комментарии: 622Публикации: 68Регистрация: 03-09-2021

1

1

1

2

1