Крутой ченч ( 1-4 главы)

Гром и молния!

Ведь вспыхнут уже скоро для меня одного гром и молния на грозовом небе, и громким колоколом судовой тревоги протрубят, на главный суд призывая. А я так до сих пор и не поведал миру о тех удивительных событиях, что произошли со мной, и моими товарищами много лет назад. И не по их просьбе (признаться, я растерял уж их всех по жизни), и не по просьбе капитана, старшего механика, или дамы их сердец, а также радиста, но исключительно по своему почину сажусь я пригвожденный ныне домашним заточением всемирной эпидемии за перо. Чтобы правдиво рассказать о том, что бурлило и искрилось под винтами судьбы, а теперь уж превратилось в память, но да останется потомкам этими строками.

И никаких в сем правдивом повествовании случайных совпадений и вымышленных персонажей – все по-честному.

Глава 1.
Глухой ночью.

Неприметная черная ночь, коих минуло уже сотни морском рейсе, висела над потрепанным атлантическими ветрами, местами обильно буреющим ржавчиной, судном, что мерно тянуло трал в глубинах темных вод.

– Ребята, подъем! На вахту, – внятно произнеся положенное, будивший поспешил скрыться за едва приоткрытой дверью.

Нетвердым движением натруженной руки нащупал я кнопку надкоечной лампочки, и через мгновение замкнутое пространство зеленой, в желтую полоску, шторки и переборки, с личными фотографиями в рамке расписания по тревогам, озарилось тусклым желтым светом. Впрочем – и он в этот миг резал глаза.

Свет был очень важен сейчас. Свет – это хоть какая-то гарантия того, что усталые веки не сомкнутся опять, и не впадет изнуренный нескончаемой чередой вахт мальчишечка в сонное забытье, которое уж обязательно окончится громогласным ревом: «Лёха – мать твою, перемать! – там уже короба на транспортере до самой упаковки стоят!».

Бывало и такое! Не в этом, правда, рейсе.

Хоть и насилу, но разлепил-таки я тяжелые веки, тотчас наткнувшись сонным взором на деловито ползущего по переборке таракана.

«Ну, тебе-то что не спится, черт усатый? Ты же – свободная тварь: спал бы себе еще! Это я – человек подневольный… Да, какой там человек: матрос просто!».

Я всегда твердо верил, что у всех живых существ есть душа. Отчего, когда ловил мух на лету рукой (большим слыл в том умельцем – отличное упражнение для развития реакции, даже без оглядки на чемпионские мои титулы по каратэ), то махом выбрасывал в иллюминатор: «Лети, и чтоб больше здесь я тебя не видел!». Когда же погода была свежей, отчего «люмитра» задраивалась наглухо, то и тогда рук не марал: изловив назойливую, пускал ее со струей воды в умывальник – пусть бурный водоворот судьбы вынесет двукрылую на счастливую отмель.

Как говорится: «Доживите до старости с чистыми руками»!

Но таракан – немного иное дело: он так в тот самый момент, когда проваливаешься в сладкий блаженный сон, под одеялом жиганет – укусит, что подскочишь натурально – как ужаленный. А потом еще не один день чесаться укушенное место будет. Так что, с тараканами в одной каюте миром жить не получалось.

Так что, не без угрызений совести пристукнул я Тарасика кулаком и поднялся.

Был тот собачий час суток, когда и ночь с утром-то не могут еще разобраться – кому вахтить на белом свете? Календарно начинался обычный промысловый день на большом нашем автономном траулере морозильном. И ничего особенного вроде не предвещало мне и моим товарищам – все было, как обычно. Плелись в цех наши, шустро и весело, с избитыми шутками, покидали его матросы смежной бригады.
А двумя палубами выше старший механик, под безмолвные взоры невольных слушателей – моториста и электрика, – скомкал и в сердцах швырнул теребимую салфетку об пол.

– Я люблю, люблю эту женщину! А эта скотина… Я убью его!

И скупая слеза катилась по обветренной щеке теперь не утертой…

И возможно, еще палубой выше, в капитанской каюте горела свеча, и слов здесь попусту не тратили, но – чего не знаю, за то не ручаюсь: свечи той я не держал…

Промысловая палуба занялась гулом лебедок – началась выборка трала на борт. И белые чайки, почуяв скорую добычу, крича, вились за кормой.

Какие то были годы? Самая середина девяностых прошлого столетия. Где только чайки – да и то, в заморской стороне, – ангельски белокрылы и чисты.

Глава 2.
Тамбурная вотчина.

Через шесть с лишним минут, не представляющих никакой художественной ценности повествования, я уже закрывался за железной, водонепроницаемой дверью тамбура первого трюма.

За бронированной дверью открывалась моя трюмная вотчина. Мой юный сменщик здесь тоже имел некоторые свои права – по моей, в первую очередь, милости.

Здесь мы переодевались. На тянувшихся во всю длину тамбура концах (в море нет веревок – только «концы») висели сейчас два комплекта моей трюмной одежды, один из которых я надевал в первые четыре часа – до перерыва на «чай», второй – после. Да, джентльмены – я был совершенным трюмным аристократом!

И во всем, во вверенных мне помещениях, был свой разумный смысл.

В потаенном от случайных глаз месте – за электрощитом – было заткнуто пара запасных перчаток и рукавиц, и книга – «Тартарен из Тараскона», бережно, как научила в детстве мама, обернутая в рукодельную газетную обложку. Почти каждую вахту почитывал я несколько страниц во время случайных остановок рыбцеха, или во время плановых, чтоб чуточку отогреться, подъемов на «перекур».

Эти благословенные минуты, когда вытолкнув – подняв головой деревянную крышку трюмного лаза, вылезал в тепло тамбура! Тогда, сбрасывая с рук суровые рукавицы и снимая белые вязаные перчатки, я двумя-тремя дыханиями согревал озябшие кисти рук, тем временем уже пробираясь к электрощиту с заветной книгой. Ехали мимо по транспортеру короба, с привычным стуком падая на лоток, ведущий в трюм, и я, как хороший музыкант, определял по звуку, сколько еще места осталось на лотке. Я услышу, когда они встанут у самого верха – и тогда надо будет уже спускаться. А пока – пока есть несколько минут на кое-какой отогрев и вдумчивое чтение: даже то, что с прокаленной морозом фуфайки градусы холода уйдут – и то мне подмога!

Полулежа заваливался на широкую деревянную лавку, распахивал нужную страницу обернутой в газетную обложку ( как научила в детстве моя матушка) книгу и принимался читать. И был отдых в смене занятий, и хоть какая-то пища мозгу на время грубой, однообразной работы: «Я мыслю, следовательно, я существую»!
Сознаюсь честно, перед «Тартареном из Тараскона» слуга ваш рассказчик добросовестно изучал «Историю отечественного военного кораблестроения», написанную очень по вершкам, в весьма вольном, и сильно идеологически выдержанном стиле. Каждое достижение наших корабелов, если верить брошюрке, было лучшим, и первым в мире. Поначалу интересно и полезно казалось морские свои знания повышать. Например, я и не знал про «поповки», прозванные по фамилии их создателя Попова, что, в количестве двух построенных единиц, были круглы, как блин. Но это-то бронебойные посудины и сгубило: от пушечного своего выстрела они начинали вращаться на воде. Однако, хоть и не пошли в производство, однако «внесли безусловный вклад в развитие отечественного и мирового кораблестроения»: в том смысле, если я правильно понимал , что больше дурью с круглыми формами для кораблей никто не маялся.

Но сильней всего впечатлила главка о субмаринах! В ней, на основе самых достовернейших упоминаний в преданиях, говорилось, как запорожские казаки, водрузив на головы перевернутые лодки (под самым верхом – у самого лодки дна – оставалась подушка воздуха, которым удальцы и дышали) ходили по дну Черного моря, добираясь чуть не до самой Турции. И тут же подытоживалось – лихо и без обиняков: запорожские казаки и были первыми в мире подводниками!

Как только я, безо всякой лодки на голове, дошел до этого места, то книжицу закрыл и после вахты добросовестно отнес в судовую библиотеку, поменяв на Тартарена: все-таки, в устах этого отчаянного сочинителя правды чуточку больше.

Итак, это судовое помещение было для меня тихой заводью в суматошном водовороте судовой жизни. Кроме всего, я еще частенько дремал на широкой деревянной лавке, неизвестного создателя которой не уставал благодарить ежедневно – так прочна и удобна, и по высоте в самый раз была! Полулежа, с нее открывался, сквозь узенький квадратик галереи транспортера (противоположный конец которой выходил уже в рыбцех) обзор упаковки со снующими на ней Геной и Сашей – матросами нашей бригады. И была возможность контролировать их маневры и быть в курсе дел, напрямую меня касавшихся – следующим, по пути коробов с мороженой рыбой, звеном был трюм.

Бесполезной мне в тамбуре была лишь стеклянная банка, наполненная окурками сменщика: сроду не курил я трубки и сигареты.

Размеренно, дабы не взопреть, начал я одеваться. Главным делом было обуть в валенок с галошей п е р в о й левую, с рваным на пятке вязаным носком, ногу!

Эту примету я то ли услышал от кого-то много лет назад, но скорее всего, придумал потом сам, но старался соблюдать теперь свято. И сонная забывчивость, когда обувался сначала с правой ноги (впрочем, точно с таким же драным на пятке носком), сулила некоторое время тяжелого раздумья в позе цапли: переобуться ли заново, или начхать уже на дурацкие приметы?

Сколько мне самому было лет? В самом расцвете сил мОлодец.

Глава 3.
Трюм.

Объемный электродвигатель, что вахта за вахтой исправно тянул резину черной ленты с вереницей коробов на ней, загудел натужно и мощно, неумолимо приближая первый короб с замороженной рыбой, что через полминуты провалится в трюм.

Эти полминуты, когда едет по длиннющему транспортеру, чуть ныряя на каждом ролике под лентой, первый увесистый короб!.. Какой поток мыслей стремится впереди него, подминая одна другую, и главная среди которых: «Да зачем же ты, дурак, однажды в море сунулся! Спал бы себе еще на печке сейчас!».

Прочь минутную слабость!

Поднявшись с лавки, я решительно откинул крышку трюмного лаза и ступил на отвесный трап.

Мороз привычно ущипнул щеки.

Я любил трюм!

Я любил его мужскую суровость, любил это преодоление, когда каждый раз всего лишь полчаса отделяют теплую постель от мороза под тридцать. Любил его честность с этой тяжелой и грубой, но такой мужской работой. Любил эти увесистые короба (что сплошь и рядом оказывались не под силу и более дюжим), что съезжали один за другим по стальному лотку, а я – короб за коробом, как кирпичик за кирпичиком – городил из них монолитную стену.

Любил трюмное одиночество, в котором никто не стоял над душой, а только я один на один со своей работой и с мыслями своими.

Любил мороз, сурово выгонявший из трюма не слабых телом, но слабых духом.

Правда, порой, здесь приходилось тяжело. Но когда короба летят один за другим, и невозможно улучить миг, чтобы сбросить отсыревшую фуфайку, давая доступ морозцу к распаренному от бешеного ритма работы телу; когда, напротив, мерзнешь как лисий хвост, обалдевая от мысли, что прошло лишь сорок минут с начала вахты и впереди еще семь с лишним часов такой каторги; когда, наконец, уныло оглядываешь обширный, как футбольное поле, трюм, памятуя, что не единожды еще предстоит его заполнить – нужно срочно романтизировать ситуацию! Представить, к примеру, что ты не трюмный матрос, швыряющий короба, а аляскинский старатель, день за днем в трескучий мороз намывающий золото. А что не сделал состояния пока – так ведь не каждому везет! Джек Лондон, к примеру, тоже в этом занятии не преуспел. А на этом плавучем «прииске» полностью не прогоришь – худо-бедно, а восемь-десять «зеленых» в сутки щелкает.

И кроме трюма судового у меня, в общем, тогда ничего в жизни не было. Жил я между рейсами у друга, что милостиво пустил меня однажды на порог, да по правде говоря, не знал уж, как поделикатней выставить. Поэтому, на берегу я старался пробыть как можно меньше, подольше задерживаясь в морских рейсах – так и кантовался.

Отчий же дом в родном городе был теперь в другом государстве, в котором меня, русоволосого, вряд ли ждали.

Но при всем том, у меня были силы души радоваться каждому новому морскому рассвету и вера в то, что все в конце концов образуется, наладится, станет хорошо и правильно, и всем нам счастливо! Я и родителям писал всегда в письмах в последних строчках непременное свое: «Прорвемся!». И твердо верил – что шаг за шагом упорно двигаясь к цели, как короб за коробом разбирая многотолщную глухую стену, я обязательно разгребусь-таки, доберусь до яркого лучика спасительного света – как же могло быть иначе!

Глава 4.
Удача. Белый крест и черная метка.

А удача, что все ворожил голой пяткой левой ноги, еще била порой хвостом…

Я уже порядком разогрелся после получаса работы, когда увидел наспех начертанное мелом на коробе: «поднимись».

Самый желанный знак для любого трюмача – размашистый крест. Он означает окончание работы. «Малюй крест жирней!» – весло говорил я иной раз упаковщикам. Сердце ликовало, едва доводилось завидеть его на картонном боку.

Еще были надписи «чай» – приглашение к полднику, и без особых художественных способностей и даже стараний нарисованная сигарета – нежданный перекур, вызванный, чаще всего случалось, краткосрочной поломкой цеховых механизмов.

Но теперь пришли другие тайные знаки…

– Чего там у вас? – супил брови я, едва ступив за комингс (порог) рыбцеха.

– Лёха! – всем телом подался ко мне через ленту транспортера Сергей Зеликовский, что работал вторым упаковщиком. – Там масляной хапнули – полные чаны! Чего делать будем?

Он еще спрашивал!..

– Как чего? – глаза трюмного вмиг загорелись алчным (как верно бы подметил Джек Лондон) блеском. – Майнайте мне всю на первый номер – это же живые деньги!

И началось!

Чановой матрос отправлял рыбу по лентам аппаратчикам, те, с трудом выдирая ее из бункеров, отсылали дальше – на упаковку, где под пепелящие ненавистью взгляды работающих мавров Гена с Серегой укладывали рыбины на транспортер, ведущий в трюм.

Черная ночь висела над судном…

Пробил мой час!

С непривычным уху звуком зашуршали по трюмному лотку увесистые рыбины с фиолетово-серым отливом крупной серой чешуи – деликатесный масляный карась, именуемый в морском простонародье просто «масляной» рыбой, на который так горел глаз у местных перекупщиков. Очередная рыбина мягко съезжали по стали лотка, глухо стукаясь головой о буфер, и тут уж я ухватывал ее за хвост. Дождавшись второй «чушки», стяжатель волок контрабандный улов в обеих руках подальше, и тесно укладывал друг к другу на заранее постеленный картон: пусть полежат немного, подморозятся чуть – чтоб не схватились потом единой глыбой.

О, это не фиолетово-серые рыбины шуршали по лотку – это шелестели зеленые доллары, разноцветные песеты; золотые дублоны и серебряные пиастры сыпались к моим ногам!.. И пиратская косынка уже завязывалась поверх шапки, и мушкет сам-собой заткнулся за широкий кожаный пояс, и не хватало лишь кого-то теперь из него уложить – стрелкой-указателем к сокровищам несметным (Саню, что-ли, Каплицкого из бригады нашей: он длинный и худой – в самый раз будет). И сам Джон Сильвер, приковыляв из трюмного тумана на своей деревяшке, стоял сейчас за спиной и снисходительно похлопывал по плечу: «Вырожденец!».

Изредка «приезжали» и короба с рыбой: как-то надо было и работу изображать: по ходу вахты дело делалось. Мои верные товарищи в цеху шевелились, спешили, судьбу на сей раз за эту горячку не проклиная. Только обреченно вздыхал, почесывая рябую щеку, пенсионер рыбмастер, замирая от одной мысли, что будет, когда обо всем прознает технолог. Но молчал Николаевич – с бригадой из девяти сорванцов – матросов предстояло ладить старику еще полрейса. Утешился седоусый Афанасьевич в конце концов мыслью, что от законно причитающейся доли добычи откажется решительно и бесповоротно.

Исходя уже седьмым потом, пыхтя вовсю, воевал я с масляной, плевым делом успевая разбрасывать еще и короба. Поймав удачу за хвост, волочил выскальзывающие из мокрых рукавиц рыбины, ни капельки не сомневаясь в душе в справедливости подарка Нептуна: это законная награда за труды наши морские, нелегкие. Уж на эти копейки ты, хамовитая береговая бухгалтерша, что задерживаешь зарплату уже годами, лапу не наложишь – перекури! Вот она, долгожданная золотоносная жилка!

Нелишне будет пояснить иному читателю, что в те лихие годы судовладельцы-работодатели- «фирмачи» платили экипажам очень нещедро, и весьма нерегулярно. Обычным делом было получить расчет за рейс спустя год-полтора, да еще через доброго знакомого (разумеется, часть своих кровных тому знакомому за ту услугу отжалев- «отстегнув»).

Чем же жили? Чем Бог посылал, да что самим от случая к случаю урывать доводилось…

Рассвет, верно, уже занимался на белом свете. И работавшие в нашей бригаде мавританцы конечно сыпали проклятия на головы иноземцев, в открытую жгли взорами затеявшуюся суету, но сорваться на глазах у всех, побежать и растревожить сладкий сон своего старшего не решались: проснется начальник, тогда доложат о вопиющем безобразии во всех леденящих горячую кровь подробностях!

В половине седьмого утра трюмный стяжатель вновь показался на упаковке. Из-под шапки валил пар, фуфайка покрылась инеем, рукавицы впору было выжимать.

– Все, хорош – мне уже прятать некуда!

Последняя рыбина показала на ленте свой хвост.

Взошедшее солнце косыми лучами сквозь иллюминатор позолотило ржавые станины транспортеров и лент. И в легком тумане цеховой сырости вдруг возник тяжелый дубовый сундук с ржавыми оковами, и ослепительно блеснули золотые слитки внутри.