Красота Гегеля

Красота Гегеля

 

Срать приятно.

Срать чертовски приятно.

Даже если тебе приходится нависать голой жопой над бездной, где гуляет ветер. Такое бывает обычно на заправках. Раскорячившись, ты балансируешь над черным зевом канализационной трубы. Пропитываясь холодом, генитально-анальной вонью. И бытием.

Когда же есть возможность воспользоваться унитазом, притом с сухим, относительно чистым стульчаком, – это и вовсе благодать, несравнимая, пожалуй, ни с чем. Истинная правда, что нет ничего лучше в мире, чем хорошенько просраться, когда кишечник без злобных усилий полностью очищается. Не нужно тужиться, прекращать дыхание, напрягая жилы. И все ради того, чтобы пресловутый коричневый сгусток застрял в тебе, чуть выглянув из распахнутой жопы. Стоит чуть сомкнуться случайно, и уже не остается никакой надежды на праведное облегчение и чистый зад. Притча во языцех. Общечеловеческая онтологическая юдоль.

Я пялюсь на облезлую, пожелтевшую стиралку. Два года гарантии – надпись на полусодранной наклейке. Значки режимов стирки. Я занимаю себя созерцанием окружающего, пока ловлю кайф от того, как из меня только что единым влажным потоком исторглась тяжесть. И теперь мой анус довольно сокращается, испытывая, надо полагать, чувство выполненного долга.

Тут же около стиралки грязное, затхлое шмотье. Куча навалена сверх нормы: футболки, трусы, носки, полотенца – безоговорочно скрыли корзину для белья. Хотя феноменологически вполне может оказаться, что этой корзины вовсе нет. Ведь я лишь предположил, что под горой нестираной одежды она есть.

В порно есть такой особый жанр – эстетика анала во время дефекации. Чаще всего я наблюдал это у японок. Характерно, что даже в раскоряке над очком в сортире они строят рожицы и хнычут, как в обычном порно. Видать, профессиональная деформация. Или национальная особенность. Анальное кольцо расширяется, провисает под напором каловых масс. И, прорвавшись, пропускает цельнооформленный густой поток. Скатологические забавы.

… По разъебанному кафелю пола ползет какая-то хуйня. Кафель пыльный. Да и «кафель» громко сказано. Старая квадратная плитка цвета унитазного налета. Этот налет здесь всюду. На ванне, на стенах вперемешку с плесенью. Парадоксально, что его нет только на унитазе.

Так вот – ползет какая-то хуйня. Со множеством лапок. И усами. Мне мгновенно становится нехорошо. По телу проносится щекотно страх и отвращение. Анус сжался. Колени трясутся, облепленные потом. А эта мерзейшая тварь рыжего цвета ползет ко мне, перебирая своими узенькими члениками. Дрожит хитин. Я не знаю, куда от нее деться. Хочу влезть на стену. Хочу влезть на потолок или просочиться в трубу к теплому говну и ссанине. Лишь бы не к этой скотине, которая все ближе и ближе ко мне подползает.

Я вскидываю ноги вверх. Те мгновенно затекают. Их пробирает тремор. Дефикация утратила все свое очарование. Теперь я заложник сортира, где теперь полновластным владыкой выступает эта рыжая усатая хуйня, быстро перебирающая лапками.

сука еба́ный распиздец

Я возношусь над унитазом, подбросив себя на всколоченных руках. Став от страха этаким ебучим Гераклом. Болтающийся таз, зависший над сраньем, направляю остатками адекватных мышц в нужном направлении и закидываю ноги на унитаз. Кое-как выпрямляюсь, блять, эквилибрист, и гляжу на ту рыжую мразь, что даже не заметила все мои авлакасавласавлы над ней. Меня трясет. Жопа слиплась. От пота и говна. Волосы на ногах помокрели. Жар по всему телу ошпаривает каждую конечность поочередно.

 

Дотягиваюсь до бумаги. Пот течет ебучей капелькой по лбу. Не смахиваю — противно дотрагиваться до куриной кожи в жиру. Подтираюсь, раскорячившись, выпячивая зад, широко по-гейски раздвигая ягодицы. На бумаге остается коричневое влажное окружее, с каждым разом бледнеющее. Меня овевает творожно-яичный запах брожения.

Вонючий сверток в унитаз. Подтягиваю шорты. Смываю воду. Дотягиваюсь, балансируя, до щеколды. С психом вырываю ее к чертовой матери — эту суку заело. Пизда падает рядом с ползучей мразью. Звякает. Пугает мразь. Мразь ускоренно начинает перебирать лапками, мелькая в пространстве. Отчего я просто в шоке. Вываливаюсь из сортира в кучу грязной обуви в темной прихожей. Матерюсь блять ебаный рот нахуй в пизду. Весь в пыли, в конче, грязи, слюнях, соплях, охуевший от жизни, барахтаюсь в чьих-то ботах и сгрызанных шнурках. На меня валится мелкое барахло с полочек. Что-то проливается на уши. А дверь в сортир до сих пор открыта. И вполне может быть, что та рыжая хуйня уже выползла оттуда и залезла на меня. Я вскакиваю, захлопываю с грохотом дверь. Выключаю свет. Желтая полоска гаснет.

– Ты че там уебался? – доносится из комнаты.

Отдышавшись, отвечаю:

– Да.

– Немного.

– Пиздец.

Отрывочно. Вхожу в комнату.

– Ты посрал? – интересуется господин Хороший. – А то я заебался один эту хуйню искать.

– Да. А что там? – Меня качает.

Он ждет меня с ноутбуком на раздолбанной диван-кровати, которая заполнила собой открытые пространства комнаты. Из обшивки жировиками торчит поролон.

– Ну че…  – вздохнув утомленно. – Есть продажа оружия. Дохуя мусульманских казней.

Он произносит слова неохотно. Делает ощутимые паузы, соображая, что сказать дальше и как сложить фразу. Чешется.

Заваливаюсь к нему под бок.

Поодаль у книжного шкафа, забитого блеклым шмотьем, лежит человек-невидимый-фикус на разложенном кресле-кровати. На него можно не обращать внимание. Он почти не двигается и не меняет позы. А если и встает, то либо за едой, либо в туалет. Все остальное время он молча играет в компьютерные игры или смотрит видео, как играют другие. Сквозь наушники ничего не слышит, не видит и не говорит. Используется в качестве элемента декора.

– Головы режут в основном, – потягиваясь, продолжает господин Хороший. Он одет в затасканные серые треники и алую толстовку с капюшоном и пожеванными висюльками. От него несет застарелым потом и мочевиной. – Неплохо. Но быстро приедается. На третьем ролике уже та-ко-е… Много вакансий для наркокурьеров, кстати. Вот думаю. Как считаешь, я рожден для этого?

На полу Феня хочет трахнуть плюшевого медведя. Пытается оседлать его голову. Потом пристраивается сзади, соскользнув с покатой моськи. Он делает это сосредоточенно. Сохраняя стоическое терпение. На его сморщенной морде волевая решительность, которая не сулит медведю ничего хорошего. Крысиный хвост Фени дрожит в ожидании. Лапы мнут туловище игрушки. Феня – это кот породы сфинкс. Больше всего он похож на синюшную дохлую курицу. Раскорячившись, он все же начинает свою любовную кататонику.

– Феня опять медведя ебет, – замечаю я.

– А хули ему еще делать, – отвечает господин Хороший, не глядя на кота. – Ладно медведя. По ночам этот пидрила ебет мою ногу. Сука.

– Ну так кастрируй его.

– Не. Мне нравится, как висят его яйца. Вон – ты только глянь. Ну красота же.

Мы прерываем поиски детского порно в даркнете, чтобы полюбоваться Фениной мошонкой.

Любуемся.

А потом возобновляем свои изыскания, когда Феня, вновь потеряв равновесие, заваливается вперед.

На черном фоне вереницей маячат серые ссылки с завиральными кодами. Вырвиглазные баннеры сообщают об обилии шлюх и наркотиков. Тут и там проскакивает арабская вязь, всплывающие окна вводят в мир мусульманского присутствия. Жертвы в оранжевых комбинезонах, стоя на коленях, смотрят в песок, а потом их выскочившие из орбит глазные яблоки таращатся анимационной выжимкой в пространство, охуев от бытия и внезапности. Человеки в черном взводят курки и пробивают черепушки. Видео не распадается на пиксельные зерна. Картинка в отличном качестве, съемка с нескольких камер, грамотная цветокоррекция; монтажер играет планами и ракурсами; использует рапид, во всей красе являя зрителю деформацию головы, которая, будто сделанная из резины, от выстрела идет волной и плющится; ошметки мозгов вылетают из сквозной дыры; череп раскрывается как пробитый арбуз, разбрызгивая красную мякоть. Тело падает. Оператор снимает крупно ручей крови, бросающий маслянистые блики. Все сопровождается молитвой.

– Я заебался. Вот реально, – бубнит господин Хороший, еле ворочая ртом. – Если я сегодня не найду это ебаное порно, я сильно расстроюсь.

Листает дальше. Приветственно возникает фото рыхлого, волосатого мужика в женских чулках и халатике медсестры. Руку он положил на спинку деревянного стула.

– О, а это че за хуйня, – произносит господин Хороший. Кликает.

Ну что, писюшки? Пришли посмотреть на меня? Ну смотрите… Смотрите…

– Блять, мне нравятся его чулки, реально.

А потом спустя паузу:

– Блять, ну и волосатый он, конечно, пиздец. Посмотри на соски. Какие мерзкие. Такие розовые. Среди волосни.

– Ты такой же волосатый, – отвечаю я.

И после паузы господин Хороший:

– Это было обидно. Пидрила.

Член мужика висит нелепым отростком будто из иного мира. Он ставит на стул стеклянную бутылку и, раскорячившись, вдумчиво присаживается на нее задницей. Кряхтит.

Ох, сучка, пошла, пошла, ах, блять, пошла, сука, пошла, у-у-у, сука… ох, подрочу свою писюшку, подрочу, м-м-м… сука…

Усевшись на бутылку, скрыв ее на половину, мужик начинает заворожённо мастурбировать. Но эрекция его так и не посещает. Видео обрывается.

– Классика, хули, – тоскливо констатирует господин Хороший. – Че там еще есть? – Кликает на следующее видео, предвосхищенное изображением двух мужских волосатых жоп, заткнутых руками третьего.

Смачный фистинг сопровождается восхищенными охами и мычанием. Руки вероломного насильника скрываются в распахнутых анусах до самых локтей, не встречая никакого сопротивления. Люди снова кажутся резиновыми.

– О, а у этого лысого качка крутая татуха на руке. Мне нравится, – очередной своевременный комментарий.

Неистовый ёбарь вертит руками внутри двух гомиков, жестоко вклиниваясь все глубже и глубже. А затем резко вытаскивает обе руки. Из жоп вываливаются кишки, с которых капает вязкая смазка, похожая на вспененную сперму. Ёбарь мнет вывернувшиеся наизнанку сфинктеры, гладит их и ластит плавными мановениями. А затем снова вставляет кулаки в красные жирные сгустки, заправляя их обратно в жопы.

– Бля, охуенно…

– Мы отвлеклись, – замечаю я. – На гомиков можно и потом посмотреть. Где угодно.

– Да, ты прав. Анальные яблоки – это, конечно, хорошо, – задумчиво произносит господин Хороший. – Но мы тут за другим. Так…

Вытаскиваемся из гейской вкладки обратно на общий полигон. Снова обдает мусульмано-наркотическим душком. Феня уснул на медведе, свернувшись на его истерзанном плюшевом туловище.

Случайным тычком на экран выплескивается длинный-длинный список синюшных ссылок на фотографии.

– Так. Ну я надеюсь, что там нет вирусов.

Господин Хороший взирает на меня, ожидая моего одобрения.

– Вдохнуть и нажать, – отвечаю, – и ждать последствий. На удачу. Как красть в магазине под камерой.

– Все равно страшно.

– А кто говорил, что будет легко?

– Как в пропасть, смотрю я на эти ссылки, – затаенно произносит господин Хороший. – Как в усатую бездну.

– Мы знали, что ступаем во тьму.

– Есть такое.

Сохранять самообладание и в то же время нести такую ахинею – все трудней.

Проходим по первой ссылке. Экран мгновенно чернеет в потугах загрузки. Нас будто выбросило на двадцать лет назад в эпоху медленного интернета – страница грузится пугающе долго. Наконец возникает верхняя полоска изображения. Затем появляются новые пиксели, уже ясно видно, что на картинке некие апартаменты. Сбоку торчит остролисто папоротник. Спустя вечность нашего скомканного дыхания прогрузилась область, на которой видна девочка двенадцати лет. Одетая. Просто мило сидит в кресле. В школьной форме. Каштановые прямые волосы без объема распущены до поясницы.

– Сука!

– Листай сразу на последнюю.

Возвращаемся на прошлую страницу к длинному списку потусторонних ссылок. Господин Хороший хрустко вращает колесико мыши. В глазах рябит от монотонного столбцевого скопления символов, которые еще и движутся. Подташнивает. А Феня, проснувшись, возобновил свое насилие над медведем. Теперь еще и булькающе мяучит.

– Заткнись-блять-урод! – не отрываясь от экрана, рычит господин Хороший. – О! Вот оно, последние. Блять, опять страшно.

Кликает на предпоследнюю.

Снова тягучее ожидание в кафкианском коридоре. Все черное. Никуда не движется. Наконец возникает живительная полоска вверху – часть стены и все тот же папоротник.

– Ебучий папоротник. Заебал.

Следующая полоска открывает верхушку кресла. Девочки-модели не видать. Она появляется лишь на третьей части: стоит коленями на кресле задницей в сторону камеры, давая обозревать свой бледно-коричневый анал, лишенный волос. Чуть ниже – заманчивая вспухлость с чуть приоткрывшимися бежевыми лепестками, которые, уверен, так картинно приоткрыли намеренно и спустя десяток неудачных попыток придать этому непослушному кожному сгустку хоть какую-то форму.

Пялимся на этот натюрморт.

– Ну… – приготавливает господин Хороший аналитический спич. – Как-то скучновато.

– Давай другую.

Смотрим дальше. Черный экран, предвосхищающий загрузку изображения, уже не вселяет первобытный ужас.

В этот раз девочка завалилась в кресло, распахнув ноги как можно шире. Пытается удержать незатейливую улыбку, в то время как нужно сохранять баланс. Наши взгляды устремлены ясное дело куда. Полукругом около наметившегося клитора виднеются волоски.

– Ну, я так полагаю, все остальные похожие будут, – заключает господин Хороший.

– Да и сомневаюсь я в ее заманчивом возрасте, – поддерживаю дискуссию.

– Вот да. Поэтому: ищем еще.

В воздухе витают пульсация и частички наших тел. Дыхание сушит воздух, CO₂ постепенно заполняет комнату, и становится душно. Вспотевшая кожа срастается с одеждой. Опять приходится пробираться сквозь кучу ветхозаветных вариаций на тему секса и насилия. Аскетичного дизайна поисковик выбрасывает множество притягательных ссылок, которые никуда не ведут. Или ведут на платные сайты, которых множество. Но на которые мы не согласны тратиться. Пролистываем в еврейском пренебрежении. Шаримся в самой глуби. Заголовки теряют всякий смысл и наконец превращаются в несусветную тарабарщину из латиницы и цифр. Но эта небрежность возбуждает еще больший интерес. Кликаем на все, что попадается. Секс инвалидов. Секс с собаками. Секс с мертвой собакой. Бомж откусывает голову голубю и жует, показывая красно-черное содержимое рта. Видео с веб-камеры: голый дед дрочит на порнушку; вдруг хватается за сердце; корчится; тяжко дышит; хрипит; стонет; кое-как отдышавшись, кряхтит, выдавливая из себя нечто, похожее на рык; сдох; далее обозреваем откинувшееся старческое тело с вислой кожей, исписанной серыми росчерками вспухших вен; забегают родственники; крики.

– Ха! – восторженно восклицает господин Хороший. – Нихуя себе. Жестко. Блять, столько всего. А как детей ебут, не найти. Че за хуйня. Хоть в Бразилию езжай, ей богу…

Казни приелись настолько, что мы перестаем дифференцировать лица: везде одни и те же, одни и те же.

– Блять, мне кажется, эту ебаную матрицу коротнуло, и она заглючила. Поэтому юниты одни и те же на ебло пошли. Странно пиздец.

– Я уже устал. – Меня сморила жара и спертый воздух. Кислорода почти нет. Тянет в сон. Голова раскалывается. Едва заставляю себя держать глаза открытыми. Порой проваливаюсь, очухиваюсь, снова проваливаюсь, носороги из помутнения какое-то время продолжают вышагивать по комнате, пока я их не замечаю – тогда они прячутся за шкаф или под коврик, скрываются в Фениной тени и медвежьем запахе обслюнявленной, высоленной ткани.

– Я тоже устал, чувак, – вздыхает господин Хороший. – Тяжкий труд. Бля, столько платных сайтов. Я в ахуе! И ведь люди там ошиваются.

– Огромный бизнес, – отвечаю. – Чем уникальней контент, тем дороже он стоит. Если уж за обычное порно люди еще согласны платить. То уж за секс с инвалидами, трупами и детьми – за милую душу.

– Вот уж охуенная профессия – трупы ебать. Душевно.

Блудим на самых окраинах. Внятных ссылок остается все меньше. Дальше только ад и Монголия. Куча заброшенных сайтов с остатками трешового порно-контента с бестиарием извращенцев. Занимаются членовредительством, режут себя и других, засовывают во все возможные отверстия бутылки, битое стекло, туалетные ершики, хомяков и осьминогов. Гурманы-вивисекторы жрут живых крыс и мышей, пытаясь успеть выесть их кишки еще до того, как они успеют испустить дух.

– О, чувак. Есть кое-что.

На сайте висит одинокое видео с коуплендовским арт-объектом вместо названия.

– Оно просто так не открывается. Нужно качать. Качаю? – спросил господин Хороший, повернув ко мне лицо выжидательно.

– Конечно, качай. Иначе я сейчас сдохну уже.

– Окей. Так и скажу потом чекистам, когда они будут нас хуярить за распространение детской порнухи: это все он, это все он. Это он сказал – качай!

– Это не распространение, а невинное потребление.

– На зоне то же самое скажешь? Это невинное потребление! Это невинное потребление! Пока зеки будут невинно потреблять твою тощую жопу.

Файл весит немного. Исходя из скорости интернета, видео должно осесть на жестком диске ноутбука через секунд сорок. Вот только прогнозы не венчаются успехом. Как только началась загрузка, компьютер стал безбожно лагать и виснуть. На лице господина Хорошего изобразилось недоумение.

– Так. – Сомнение перешло в еще не до конца оформившуюся панику. – Это че за хуйня. – Глаза округлились. Из положения лежа господин Хороший мгновенно перешел в положение сидя. – Эй, блять, че за хуйня. – Долбит по клавишам, щелкает мышью – но железка не откликается. По экрану носятся хаотичные вкладки. Программы спонтанно запускаются и так же спонтанно сворачиваются. – Пидрила, ты че! Эй, нахуй, не пугай меня! – Зажимает заветную троицу, экран гаснет. Спустя время и миллион наших нервных сглатываний возникает список действий. – Так, блять, диспетчер, давай, блять, спасай. Отменяй все нахуй. Ну в пизду это детское порно. Я не хочу в тюрьму!

Сквозь сон о притаившихся носорогах наблюдаю за неистовой драмой. Мне сомнительно и интересно одновременно. Господин Хороший уже на ногах. Ждет в сдержанной истерике, когда диспетчер задач остановит это безумие. Но оно не останавливается. Файл продолжает грузиться. Нескончаемая череда баннеров с кодами мечется по и так уже засранному экрану. В углу вдруг возникает надпись: «Загрузка завершена».

– Ебать! Нет! – Господин Хороший взялся за голову и в ужасе смотрит то на ноутбук, то на меня. – Блять, че делать?

– Че-че. Смотреть.

– Ты ебанулся! Эта хуйня у меня на компе! Меня же ёбнут.

– Да мы еще не знаем, что там.

– Что там? Там пиздец. Пиздец тебе и мне. Блять. Только мне. На моем же компе эта хуйня. Сука! Меня же по щелчку найдут по ай-пи. Су-ка-а-а.

Господин Хороший заходил по комнате. Пнул мельтешащего кота в сторону и продолжил расхаживать туда-сюда, фантазируя на тему того, что же теперь будет.

– Блять. Я не удивлюсь, если щас через пять минут спецназ вынесет дверь. Всех мордой в пол. Потом отпиздят. Комп конфискуют. Проскролят мою историю. И пизда. Порно с лоляли. Стариками, подростками. Животными. Мусульманские казни. Закуп травы.

– Ну… стандартный джентльменский набор. Ничего особенного. У каждого второго это в истории. Так что – не паникуй. Садись и давай смотреть. Че, зря искали, что ли? Столько времени потратили.

Господин Хороший мгновение постоял в нерешительности, уставившись на меня:

– Да похуй. Реально.

Затем порывисто бросился к покинутому месту на диване:

– В пизду. Давай смотреть, че там за хуйня.

Прямоугольники перестали плясать, все, вроде бы, устаканилось.

Искомый файл ждал нас в папке «Загрузки» среди вороха картинок и текстовых документов. Среди неприметных иконок сразу и не разглядишь этого паразита.

– Вот он скотина. Готов?

Посмеиваясь, отвечаю «да».

Файл открывался долго. Катастрофически долго для нашей расшатанной психики, которая не терпит отлагательств, если это касается порно. Беспорядочно обкусываю губы с внутренней стороны. Уже больно. Оголившееся мясо орет. Но я продолжаю обкусывать. Проигрыватель все же запустился. Окно в преисподнюю раскрылось…

На диване сидит девочка. На вид лет пяти. На ней голубая маечка, а трусиков нет. Ее пухлые ноги широко раздвинуты. Видна детская вагина. Совершенно чистенькая, совсем кукольная. Чуть раскрывшаяся.

Смотрим на это, затаив дыхание, вытаращив глаза. Это одновременно влечет. Влечет своей запретностью. И пугает. Пугает так сильно, что мы сидим и боимся пошевелиться. Едва дышим. А если и сглатываем застрявший комок соплей, то в мозгах это отдается громовым треском, будто трахеи наши надламываются, как деревья под натиском бури. Мы ничего не говорим и не комментируем. Этот момент проникнут сакральным величием и неизбывным стыдом, которые нам ни выпить, ни выплюнуть. Мой рот наполняется вкусом железа.

Девочка держит в руке фиолетовый фаллоимитатор и трет им промежность. Отстраненно. Равнодушно глядит то в объектив, прямиком нам в лица, то куда-то поверх камеры – на отца или маму. Или на брата. Или на дедушку. Или на всю семью сразу, которая всем скопом выстроилась перед своей малышкой и жестами показывает, что нужно делать.

Молча досматриваем видео. А потом молча пялимся в статичный экран. Молча бы нам провести всю оставшуюся жизнь…

Господин Хороший говорит:

– Пиздец.

Отвечаю:

– Да уж. Пиздец.

В голове долбится кустарник взбесившейся крови. Губы, погрызанные, вздулись.

– Надо эту хуйню удалять с компа. – Слышу снова его голос сквозь фиолетово-желтые всполохи перед опухшими глазами. – Ну нахуй. Это ваще некруто. Мне че-то это не нравится.

Напряжение в голове спускается со лба на лицо и выходит изо рта протяжным зеванием. Чувствую смутно, что вокруг за это время что-то невозвратно поменялось. Произошло нечто. А мы это не разглядели и не уловили. Но оно есть. И теперь, пройдя мимо нас, затаилось и поджидает за углом. Господин Хороший пытается удалить пресловутое видео, а я уставился в стену перед собой и все пытаюсь распознать эти неуловимые новшества.

– Чувак.

Отвлекаюсь.

– М?

– Оно не удаляется.

Всё такое бугристое. Вздернутое. Пыль прижата к разным поверхностям по́том. Дышать уже нет сил. Подташнивает. Глотаю зевки. А они прорываются затхлой отрыжкой.

– Нахуй мы вообще за это взялись?

Риторические вопросы господина Хорошего – как отдельный вид искусства. Так, кажется, шутили когда-то? В той, старой, вселенной. Из которой мы сами себя выпихнули.

– Это была твоя идея, – отвечаю я.

– Бля, чувак, реально не удаляется. Уже сколько раз «делит» жму.

– Перетащи в «корзину».

– Уже.

– Мышью? Правой кнопкой.

– Да уж, блять, Капитан Очевидность – уже.

На мгновение им овладевает покорное отчаяние. Он будто бы выдыхает весь воздух, что когда-то в нем был. Нейтрализует всякое волнение и обретает покой. Особый вид нервного срыва – равнодушие.

– Чувак. Мне страшно.

Его лицо – это невозмутимость, под которым червиво пучатся мысли.

– Реально. Че делать?

– Форматируй диск.

Мне уже невыносимо находится здесь. Свет от лампочки под потолком взял мои глазные яблоки в жилистые кулачки и сдавливает, чтоб прыснул сок. Встаю кое-как с дивана, цепляясь клепками джинсов за нитки в обивке. Нитки с треском рвутся. Под кожей на лице пульсирует жар. На лбу, кажется, вскочила сотня прыщей. Их хочется соскоблить. Но как представлю, какое творожистое месиво вперемешку с жиром окажется у меня под ногтями, всякое желание отпадает.

– Ты куда собрался? – Господину Хорошему нужен соратник в момент уплотняющейся неопределенности.

– Это состояние постмодерна. – Я, покачиваясь, еле сохраняя равновесие, пробираюсь через залежи мусора и одежды мимо диван-кровати к выходу из комнаты.

– Ты бросаешь меня, скотина? – В его голосе укоризна и одновременно надежда на то, что я опровергну его слова.

– Я всегда с тобой, сын.

– Но ты уходишь, пидрила! – смотрит он на меня поверх экрана ноутбука.

– Это слышал и мой отец.

– Который требовал аборт у твоей матери?

– Да. Он любил меня истинной любовью христианина, – патетически заявляю я.

– Тебя никто не любит, потому что ты урод.

– Твое заявление требует аргументации.

– Мое заявление требует дать тебе по ебалу.

– И то верно. – Худо-бедно я вываливаюсь из комнаты в кухню под невнятный треп. На подошвы носков налипли соринки. В кухне шершавый от грязи линолеум и зеленоватый свет, как сопливый морок. Приникаю носом в окну, которое тут же запотевает. Я ищу спасение в свежести, но холодок стекла только усиливает боль в черепе. Ночь за мутным окном слоисто фонарями отражается в мокром асфальте. Присаживаюсь на подоконник, который неслышно трещит под моим весом. Умостившись, пялюсь в стену. Но вижу ту пятилетнюю девочку. Ее глаза – черные бездны, высасывающие покой. Ее кукольную промежность. Ее методические движения, отстраненные и бесстрастные, как смычком по кишкам. Мне бы задрочиться до смерти, да не могу.

Ни сил, ни возбуждения.

Всё завалено грязной посудой и обертками. На плите сковородка с застывшим жиром и ошметками макарон.

Слышу: в дверь кто-то ломится. С неистовым матом этот кто-то колупается в замке. С жутким лязгом все же входит в квартиру. Шебуршится в прихожей, шелестит пакетами. Сбросив, судя по звукам, ботинки, прется в моем направлении.

– Дрочит он, блять! Дрочит, сука!

С этими словами в кухню входит дед с двумя пакетами из супермаркета. Валится на табурет и начинает вытаскивать из пакетов мертвых голубей.

– Ебучие кукушки.

Выложив на стол четыре птицы, дед комкает пакеты и сует их в карман драной куртки. Снимет шапку, вытирает ею лицо и сует в ту же драную куртку. Седая волосня на его голове нагло топорщится, кое-где проглядывает крапчатая лысина.

– Дрочит он, блять! Сука педрильная! – тяжело дыша, с хрипом и сопением, дед принимается ощипывать тушки голубей. Перья складывает в аккуратные кучки. Отплевываясь от летящего пуха, дед продолжает свою тираду:

– Дрочит, сука! Ты посмотри, блять! Письку свою! Дрочит!

От него несет сигаретами и гнилыми сливами. Изо рта летят слюни. Один его глаз маниакально таращится вне зависимости от ситуации. А другой зло щурится. Его зубы походят на округлые камешки, а из-за желтоватого налета кажется, что они измазаны дерьмом. Такого же цвета и его мощные ногти, которыми он ковыряет тела птиц.

Вдруг в проходе мелькает господин Хороший и скрывается в туалете. Тут же вспомнилась та рыжая хуйня с лапками. Надеюсь, он ее убьет. Зашумела вода. Господин Хороший мелькнул снова, уже в направлении комнаты. Спустя еще мгновение – удар в стену, грохот. Голос господина Хорошего:

– Нахуй!

Потом снова удар в стену, лязг металла. Снова грохот.

– Хули шумишь, пидарррррас! – отзывается дед, вскинув голову.

Потом опять удар. Наконец до меня доходит, что господин Хороший пытается разъебать ноутбук о стену.

Спрыгиваю с подоконника, выбегаю, покидая деда. Вхожу в комнату. Невидимый-человек-фикус мирно лежит. А господин Хороший всклоченно носится по комнате. На полу валяется ноутбук. Всюду разбросаны его отломившиеся детали.

– Сука-блять, – господин Хороший хватает ноутбук с пола, – эта хуйня не удаляется! – Запускает ноутбук в стену. В пространство выделяется россыпь черной пластмассы. В стене заметная вмятина. – Пиздец! Я утоплю этого ублюдка!

Спрашиваю:

– Кого?

– Комп.

Господин Хороший в очередной раз хватает ноутбук и с силой запускает в стену. Затем еще и еще. Без передышки он долбит его о стену. На пол оседает все больше острых ошметков. Запыхавшись, господин Хороший, направляется с покореженным куском черноты к туалету. Слышу всплеск. Затем этот увалень возвращается и валится на диван-кровать. На его кофте капли воды. Да и сам он весь взмокший.

Потом спрашивает, не выдержав паузы:

– Че думаешь?

– Ниче не думаю.

– Охуенно. А че делать будем?

– Думаю, стоит достать жесткий диск и уничтожить его.

– Расплавить?

– Можно перемолоть в кофемолке.

– Она же сгорела. Забыл? Когда мы пытались размолоть мускатный орех, чтоб им обдолбаться.

– И то верно. Тогда – расплавим.

– И навсегда забудем? Как страшный сон?

– Доставай жесткий диск, – говорю я, намереваясь уйти.

– Опять меня бросаешь, – жалуется господин Хороший привстав.

–  Дед принес голубей. Жарить будет.

– Вкуснятина. Это хорошо. Скажи ему «спасибо».

– Он пошлет меня нахуй.

– Классика.

Я ухожу, а вслед слышу:

– Спасибо-то все равно скажи. Это вежливость, блять.

Вхожу на кухню, вижу ощипанных голубей. Дед складывает перья в целлофановый мешок. Крепко завязывает и прячет во внутренний карман драной куртки.

Обращаюсь к нему:

– Дед, тебе передали «спасибо».

Едва дослушав окончание фразы, дед желчно плюется:

– Иди нннахуй!

Порывисто вскакивает, хватает голубя и принимается рвать его на части над столом. Выдирая кости из суставов, дед фырчит и матерится.

А я вспоминаю голую маленькую девочку и ее кукольную вагину. Странно все же. Я прихожу к выводу, что не являюсь некрофилом. Какая может быть реакция у трупа? А ведь в соитии важна именно связь с партнером. В этом отношении мертв и ребенок, который совершенно не понимает, что с ним делают или что его сделать просят… Странные мысли, странные. Да что поделать. Они уже здесь, в самой мякоти мозга, как в арбузе, засахаренный нано-червь. Вьется и щекочет череп и глаза изнутри. Щекотка достигает горла, неба, затем живота и члена. Свербит в головке. Отзывается в мочевом пузыре. Оттого направляюсь к туалету, чтобы выдавить из себя эту щекотку капля за каплей. Качает. Волосы на башке слиплись и будто впитались в кожу.

В туалете, вроде бы, не видать той рыжей многолапчатой хуйни. Возможно, эта сука притаилась где-то и ждет, когда моя бдительность испариться, чтобы вцепиться в мою одежду, заползти в ухо или нос и выесть мои внутренности. Ванна наполнена. Проекция ноутбука волнуется на поверхности воды. От воды веет сытностью. Невольно представляешь, как эта маслянистая субстанция жидкого параллелепипеда проникает в горло, распирая его насколько возможно, а затем втекает через пищевод в желудок. Тот разбухает, наполняется до тошноты.

Крышка унитаза закрыта. Всегда, когда такое происходит, я с сомнением и трепетом поднимаю этот белый, мутный кусок пластика, на который осели миллионы микробов. С сомнением и трепетом потому, что мне кажется, будто под крышкой окажется чья-то отрезанная голова. Головы в унитазе никогда не оказывалось. Но момент вспаренного ожидания присутствовал всегда с сопливым комом в горле, который проглатываешь кое-как и не всегда с первого раза. Он цепко пристает к горлу и, размазываясь медузой, не хочет отпускать.

Возможно та девочка еще в ноутбуке. И ни крики, ни удары о стену, ни вода – не смогли выскрести ее с микросхем. И она все елозит фиолетовым подобием члена по своей кукольной, до отвращения идеальной, детской пизде, которую хочется проглотить, как маленькое пирожное, даже не жуя. Настольно оно нежное. Настолько тягучее, как воспоминание о детстве. Настолько оно мгновенное, мимолетное, как эрос, возникающий в отношении матери, когда и неведом еще секс. Настолько оно неуловимо и трепетно, как образ первой обнаженной натуры, увиденный мельком, увиденный втайне и вскользь, лишь бы никто из взрослых не застал твоего вуайеризма.

Мозг. Такой розовый. Нежный и хлюпающий, как та кукольная пизда, будто жевательное лакомство, которое можно положить в рот, отдав за него пару монет. И на языке оно заиграет фруктовой сладостью. И слюна наполнит рот, тепло и вязко обвлачив изжеванный сладкий комок.

Я поднимаю крышку унитаза, чувствуя в канале пениса подступивший стержень мочи. И вижу отрезанную голову. Наконец я ее встретил спустя столько лет волнительных ожиданий. Один ее глаз закрыт, залепленный кровяными струпьями. Другой бешено таращится, потухший, блеклый. Темные волосы стоят колышками, пропитанные потом и кровью. На щеках, на лбу – грязно-красные мазки. Рот раскрыт. Такая вот отрезанная голова. Из шеи торчат ошметки мяса – видать, пилили долго и мучительно. Голова меня не шокирует. Хотя мне всегда казалось, что именно шок я буду испытывать, окажись отрезанная голова все-таки под крышкой унитаза. Но сейчас – только смутное равнодушие и недоумение. И реплика по случаю: «Да уж…»

Я расстегиваю джинсы. Достаю вспотевший, слипшийся пенис, который выглядит как-то обиженно. От жары слиплись и яйца. Расправляю мошонку, забирая на ладонь часть пряного, ядреного аромата члена и тестикул.

Моча засела где-то в глубине. И через длинные витки каналов ей следовать не досуг. Приходится массировать обмякший пенис пальцами, перебирать ими аки многоножка. Только тогда в сердцевине возникает искорка, и моча горячо начинает следовать к выходу. Она появляется искупительно. Как награда за минуты страданий. По члену следует поток наслаждения. Я направляю его сначала в рот отрезанной головы. А потом, наполнив его, так что моча изливается наружу, бью горячей струей в открытый глаз, смывая с него мутную пленку.

Когда моча кончается, ты опустошен. Больше нет того радужного потока, который приносил удовольствие. Больше нет внутри члена искр. Больше нет запаха урины, который наводит на эротические мысли и обильные виды кишок.

В голове мутится, подташнивает. Стряхиваю желтые капли. Они разбрасываются в разные стороны. И ни одна не попадает в унитаз. Вижу их блеск на седушке, вижу на полу и бочке́. Заправляю член обратно в ощутимо взмокренные штаны: пот и секрет охолодились на воздухе, и теперь сырая ткань неприятно прилегает к коже. В паху зябко, в довершение из члена, чую, выделились последние капельки и впитались в ширинку. Восхуительно. Кайф безмерный…

Надо на свежий воздух. Мозг спекся. Ему нужен кислород. А здесь только гнетущий желтый свет, будто гниль на банане. Рыжая вездесущая хуйня с лапками и отрезанная голова, залитая мочой. Надо бы смыть, да боюсь, что вода польется через край из-за преграды и затопит здесь все. Поэтому выхожу к чертовой матери из сортира. В темноту, затхлую прохладу и соринки на невидимом полу. Слышу, как на кухне дед продолжает свои кулинарные изыски с голубями, хрящи все трещат. А дед матерится.

– Пидрила ебаная! Дрочит, сука!

Господин Хороший, вроде, притих. А фикус-невидимый-человек не подает признаки перемен. Хочется запихать в штаны сухой платок или ворох салфеток, чтобы кожей не касаться мокрых штанов. Поправляю гениталии, засунув руку в штаны. Вытаскиваю, мельком улавливаю орехово-пряный запах урины с предстательными нотками.

Заворачиваюсь в шарф, напяливаю шапку. Легкая куртка и драные боты. Одежда смыкается на мне тесной оболочкой, фиксирует мои расхлябанные внутренности и конечности. Я как будто бы защищен. И даже духота с жарой больше не воздействуют на меня пагубно, они остались в том, внешнем мире, от которого теперь меня отделяет ткань… и с этой крупицей ложной надежды я выхожу из квартиры.

В прохладу кафельного помещения. Дверь как-то мгновенно захлопывается за мной, стоило лишь переступить порог и вдохнуть канализационный запах сгнивших труб. И двери как будто бы не было. И прошел я сквозь стену. И теперь вокруг один сплошной белый кафель, поделенный на квадратные клеточки плитки. Кое-где ржаво изгибаются трубы, выходя из стены и снова в нее врезаясь. Коричневатый налет на стыках и под потолком. У самого пола мелькают черные точки – рыжая хуйня до них еще не добралась и пока не съела, раскусив надвое желваками. В стене, вижу, чернеет лаз. Точнее, проход в другое помещение. Следую туда, потому что больше некуда. Там нет света. Я пробираюсь на ощупь. Под ногами хрустит что-то сухое – бетонная крошка. И хрустит что-то влажное… жуки. От одной мысли об этом мокром хрусте пробирает дрожь. Хоть я и потею в куртке и шапке. Но мне зябко, от страха и омерзения. Кое-как пробираюсь на трясущихся ногах в темноте, хруст-хруст-хруст, в воздухе бетонная пыль, так и чую, как она каменными комочками оседает в легких и устилается слоями. Ее становится все больше. Хруст-хруст-хруст. Глаза широко распахнуты от отсутствия света, как испуганный лемур, пытаюсь рассмотреть стан врага, но не получается. Пялюсь в черную маслянистую жижу, веки сползли с глаз внутрь черепа. Таращусь нагими яблоками и не могу толком понять, открыты ли глаза? Или их заволокло черной, обтекаемой тряпкой? Улавливаю свет вдалеке, глазам больно. Рот слипся. Горло пересохло. Пересохли пазухи. От этого ломит переносицу. Боль отдается в лоб, и прокатывается к вискам, и уходит в гортань в виде горечи. А свет становится все ярче. Он сбоку слева. Там выход. Нужно до него доковылять на согнутых ногах. На дрожащих коленках. На нескончаемом хрусте. Хруст-хруст-хруст. В области света вижу все то же помещение с кафельной плиткой, трубами и налетом. И все также пахнет прелой канализацией. С хруста на твердый пол. Оглядываюсь, места здесь гораздо больше, высокие потолки, стены разошлись в разные стороны невообразимо далеко. Вокруг образовался этакий кафельный полигон. Но на глазах шоры, не могу оглянуться или посмотреть в бок. Гляжу перед собой и только чую укутанным телом, как открытого пространства становится все больше. Ступаю ногами по нескользкому полу, улавливаю резиновой подошвой его сухость и твердость. Навещает толика покоя. Пытаюсь осмотреться, глянуть, что есть за спиной, но куда бы ни посмотрел, всюду одно и то же – кафельная стенка у самого носа, но она вдалеке, но у самого носа, такая четкая и отчетливая, и разглядеть могу ее трещины и грязь на стыках, но она далеко, так далеко, что идти до нее нужно очень долго и кропотливо, но при этом я чувствую, как уперся в нее носом, и кончик его расплющился о холодный кафель, и даже запах этой прохлады я чувствую, но вижу стену вдали, но приходится скосить глаза, чтобы сфокусировать на ней взгляд – так она близко… Вижу его блеклую, лежащую фигуру. Его пузо тяжко вздымается над телом, а потом резко опускается, будто обрушивается на кости. Обхожу его. Он спит. Толстый великан в грязном пальто и шапке, из-под которой топорщатся сальные волосы помойного цвета. Помойного цвета он весь – будто еще жив, но уже сгнил и стал кремообразной трупной консистенцией. Всхрапнул, разлепил поросячьи глазки и булькающим голоском взмолился: «Только не буди моего друга…» – и приподнял пальто. Под полами пальто оказался маленький, скрюченный человечек. Истощенный, с проступающими кривыми костями и неприятным, небритым лицом олигофрена. Кроме испачканных желтоватых трусов, на нем ничего не было. Он лежал на сморщенном пузе толстяка, а увидев меня, с трудом поднялся на тонких ножках и пропищал: «Ты будешь меня трахать в попу? Ну хорошо…» Развернулся, стянул трусы и, тужась от боли, наклонился. Вместо нормальной задницы у него был один большой бледно-розовый кратер, будто изжеванный и вывернутый наизнанку. И в глубине его зияла темнота. Мне стало не по себе. С одной стороны, ко мне проявили вежливость и доверие, гостеприимно предоставив анал для соития. С другой стороны, все это омерзительно и странно. Я не смог долго смотреть в эту небрежную дыру и отвел взгляд влево. Там оказалась мертвая курица, ощипанная, на вид больная и жалкая. Ее синюшный труп кучкой валялся на полу, зажмуренные глаза пробудили во мне жалость к ней. А покореженный человечек снова запищал: «Ну ты будешь меня ебать в попу?» – еще шире раздвинув кратер руками. Курица встрепенулась, ее вислая кожа заколыхалась и казалась обваренной. Курица кое-как встала и тоже повернулась ко мне задом, выставив разорванную дряблую клоаку. Курица пищала, шевеля голыми крыльями, пищал человечек-олигофрен. А мне нужно было сбежать оттуда. Срочно… Я бросился к двери, которая виднелась за курицей, распахнул ее и с грохотом захлопнул. Писк прекратился. Меня окружила тишина и тьма. Снова чую знакомую затхлость и запах пота нескольких мужских тел… А еще вонь пригоревшего мяса.

С кухни доносится привычный дедов ор про ебучих кукушек и мастурбацию. На плите что-то шкварчит. Дед все-таки жарит своих голубей.

Раздеваюсь, хочу умыться, но дверь в туалет заперта. Иду на кухню. Там в чаду дед глядит свирепо и жарит голубя на черной от гари и копоти сковороде.

– Пидарас блять! Дрочит он сука, дрочит, блять, пидрила ебаная! Дрочит сука!

– Дед, мне надо умыться, – обращаюсь к нему, чтобы ему не взбрело в голову оглушить меня раскаленной сковородой по затылку.

Дед внезапно умолкает. Задумчиво смотрит на почерневшую тушку голубя. Потом обращает злобный взгляд на меня, оттопырив нижнюю губу:

– Пошел нахуй… (вкрадчиво и спокойно)

Вытаскиваю грязную посуду из раковины, складирую эти мокрые, скользкие залежи рядом на стол. И умываю лицо… в горле свербит. Душит. То ли от гари, то ли от бытия.

Оставляю деда. В комнате застаю неподражаемый фикус. Он не сдвинулся с места, все так же лежит и пялится в монитор невидящим взглядом. На прежнем месте и господин Хороший. Смотрит по старому телеку «Симпсонов».

Задаю резонный вопрос:

– А кто тогда в туалете?

Господин Хороший невозмутимо отвечает:

– Кот.

– Кот?

– Да. Я подобрал кота, привел в обитель. Он оказался наркоманом и закрылся в туалете. А ты где был?

– Сам не знаю. Но где-то был.

– Где-то был?

– Да.

Мутация пространства произошла незаметно.

– Че там дед творит? – интересуется господин Хороший.

– Скоро будет ужин.

– Опять ебаные голуби?

– Нет, ебучие кукушки.

– Классика.

По телевизору крутят первый сезон «Симпсонов». Еще старая неказистая анимация с кислотно желтыми головами.

– Пойду погляжу, что там делает кот, – говорю.

– Давай. Скажи этому уроду, чтобы не долбился в вену у меня в квартире. Пусть пиздует в подъезд и там вмазывается. (Криком) Ты слышал, пидрила?!

С кухни доносится злобно:

– Пошел на хуй!

– Дед, я не тебе.

Истерично:

– Пошел нахуй, сука!

– Дед, ну че ты ругаешься… – интонация господина Хорошего одновременно ироничная и обиженная. И неясно отчетливо, ирония то или действительно обида… – Дед, я же тебя люблю!

– Пососи хуй, выродок!

– Ну вот опять ты про хуй. А ведь я с удовольствием.

Направляюсь к туалету. Дверь оказывается открытой. Заглядываю. Но ни котов, ни наркоманов там нет. А есть лишь огромная мокрица. Она лежит в ванне. Мокрица-броненосец обыкновенная. Armadillidium vulgare. Эукариот. Животное. Членистоногое. Высший рак. Отряд равноногие. Лежит в ванне на спине согнувшись и шевелит громадными мерзкими лапками, а башкой упирается в самый потолок. Усы направились в мою сторону. Желваки задвигались. Мокрица зашипела. А мир вокруг приобрел какие-то агрессивные оттенки. Я в ужасе выдавился из туалета. Вспотевший, пережеванный от страха…

Ковыляю обратно в комнату. Уши заложило. Шум с кухни сквозь вату. Глаза пульсируют. По предметам скользят мигающие пятна.

– Чувак, там мокрица.

Господин Хороший не смотрит на меня. Не отрываясь от «Симпсонов», он говорит:

– Че за хуйню ты несешь? – еле выталкивая из себя слова.

– Там мокрица, говорю. Нет ни кота, ни наркомана. Только огромная мокрица в твоей ванне.

Пауза. Господин Хороший наконец взглянул на меня. Смотрит серьезно и основательно. Пытается разглядеть во мне фальшь. Но видит только предельную искренность во всем моем всклоченном, помятом теле.

– То есть ты хочешь сказать, что какая-то ебаная мокрица сейчас чиллит в моей ванне?

– Именно это я и хочу сказать.

– Ах ты ж сука!

Господин Хороший вскакивает с койки. Грузно обрушиваясь ногами на пол, шествует до кухни. Слышу оттуда слова:

– Дед, где нож?

– Пошел нахуй, пидарас!

– Дед, щас по ебалу получишь! Где нож?

– В столе, где всегда и лежит, пидарас ебаный!

– Вот так бы сразу, зайка.

Грохот, звон столовых приборов.

С огромным ножом в руках господин Хороший проносится мимо меня и скрывается в туалете. А спустя время возвращается без ножа и весь в крови.

– Кафка ебаный…

С этими словами валится на кровать и продолжает смотреть «Симпсонов». Залитая кровью одежда его нисколько не смущает. Его не волнует кровь на лице и руках. Внезапно из-за дивана выскакивает Феня и начинает слизывать кровь с кожи господина Хорошего.

… В ванной обнаруживаю тело предположительно того наркомана. Под ним разбитый ноутбук и остатки воды, которая вместе с кровью уходит в сток. Голова отсутствует. Из шеи торчит коричневатая кость, и висят лоскуты кожи.  Красные всполохи повсюду. Вся ванна, красные маслянистые пятна на стенах, и лужи на полу. Разводы на унитазе и стиральной машине. Тускло светит лампочка. Вангоговские подсолнухи… ножа не видать. Замечаю, что крышка унитаза опущена. Поднимаю ее. В унитазе та самая голова, на которую я, помнится, справлял нужду. Тот самый вытаращенный глаз с мутной пленкой. Тот самый глаз, чьи веки слиплись. И распахнутый рот, который я наполнял мочой.

 

Пиздатый был день…