Комок

С наступлением новогодних выходных, кажется, вокруг всё засыпает. Если выйти с утра пораньше, первого января, на прогулку, то ощутишь себя, как выжившая в пост-апокалипсисе: признаки разумной жизни есть, а самой жизни — нет. Снег усеян неровным шагами и мокрыми конфетти, но никого не видно — даже машины не проносятся по улицам, и воздух, тревожно и тяжело дыша холодом, молчит. Не будь Катя обязана поддерживать жизнь клеток в лаборатории, что означало минимум дважды в неделю их пересаживать (по понедельникам и пятницам), она бы предпочла остаться дома и поспать ещё. Но с привычного расписания она старается не срываться: для клеток хорошо, да и для организации собственного быта — тоже.

Поскольку первое января выпало на понедельник, Катя отправляется на работу. Мельком глядит на себя в зеркало, поправляет волосы, надевает наушники сверху на вязаную цветную шапку. Без музыки ходить — совсем скучно, да и звуки внешнего мира отвлекают, пусть и сейчас воцарилось особое праздничное безмолвие. А то и пугают, если какой-нибудь школьник отыщет в закромах последнюю оставшуюся петарду, извлечёт радостно на свет и решит её разорвать.

Хлопает входная дверь. Шаркает снег.

Сквозь музыку в наушниках Катя плохо, но слышит, как скрипят кроссовки, но больше ничего не доносится до её слуха. Идти до работы не так уж и далеко, около шести-восьми песен, поэтому, пусть и щиплет морозец, Катя решает прогуляться, как и всегда. К тому же, транспорт ходит чёрт пойми как: бездарно стоять на остановке, постоянно сверяясь с картами, кажется глупой затеей. Да и ноги замёрзнут.

Скрип-скрип-скрип. Катя нащупывает в кармане ключи от лаборатории. Скрип-скрип-скрип-скрип. Двери захлопываются за ней. Скрип. Лифт, шурша, спускается на первый этаж, а Катя нажимает кнопку второго. Дзынь. Второй этаж, новая дверь, следующий ключ. Катя скидывает тёплую обувь и ныряет ногами в мятые кроссовки. Так-то лучше. Свет преследует её, включаясь за каждым шагом, и лампы трещат над головой. Они всегда издавали этот непонятный противный протяжный звук, и Катя всегда вздрагивала, пусть и шёл уже третий месяц работы тут. Могла и привыкнуть.

Но принципиальная разница в том, что сейчас лаборатория пустовала. Коллеги завершили эксперименты, избавились от стареющих и теряющих таргетные рецепторы клеток, и только Катя поддерживала в своих жизнь: на следующую неделю она планирует эксперимент, так что просто залить фласки вирконом или этанолом она не может. Вот и ходит. Среда, трипсин и натрий-фосфатный буфер встают на водяную баню, и Катя щёлкает включателем: баня гудит натужно, зудит, как рой разъярённых ос, но работать не отказывается. Воды достаточно.

Полчаса, чтобы передохнуть, заняв привычное место в офисе — напротив клеточной лаборатории. Катя откидывается на стуле и, медленно покручиваясь, глядит в окно. Университетский городок затаился и подсматривает тёмными провалами окон; в небольшом парке прогуливается человек с собакой: пёс тянет поводок вперёд, норовит обнюхать каждое деревце, как будто с прошлого года их не видел, а хозяин, волоча едва ноги, тащится следом. Первый человек, которого она увидела; и этот человек не видит её. Она почти уверена, что от него пахнет алкоголем и домашними салатами, и на душе становится тяжело. Впервые так далеко от дома, не слишком приспособленная к самостоятельной жизни, Катя всячески храбрилась всё это время, но всё-таки понимала: в одиночестве ей жить страшновато, да и тяжело. Весь быт рухнул на её плечи, а в первые недели и вовсе придавил: стыдно признаться, но Катя за три месяца помыла полы примерно ноль раз, а пылесосила три недели назад. Мама бы непременно сказала, что такими темпами-де превратишься в комок пыли; а Катя раньше бы посмеялась, да только теперь, вспоминая, как скапливается по углам пыль, забавно ей не становилось.

Говорят, люди якобы приходят постепенно к тому, что родители-то были правы. По крайней мере, могут быть частично правы в том, что касается ведения быта и необходимости уборки. Не так утрированно, конечно, и не совсем до уровня свинарника (или, для любителей мифов и желающих блеснуть эрудицией, авгиевых конюшен), но здравое зерно Катя разглядеть, наконец, сумела.

Ей остаётся только вздохнуть и щёлкнуть экраном смартфона. Новых уведомлений нет: со многими друзьями Катя давно разминулась, так что былое общение нон-стопом резко улетучилось; уведомлениях в массовых чатах она отключила и того раньше, безмерно раздражённая сотнями новых сообщений за минуту, и проматывала теперь, не читая; родственники сейчас на работе — им не до того. Надо хоть рыбку завести. Или кактус поставить на подоконник — вместо маленькой искусственной ёлочки из икеи, которую Катя купила себе вместо настоящей новогодней ёлки.

Глаза почему-то защипало. Стало неуютно. Гудит водяная баня. Катя нервически прохаживается по офису и заглядывает в каждую комнату, но никого не обнаруживает. Кухня пустует, холодильник мерно стрекочет, капает вода из крана — кап-кап-кап, и падают капли, как кислота, не оголённые нервы. Катя пытается завернуть его, лишь бы перестал капать, но не получается.

Кап. Кап. Кап. Интервал только становится больше. Катя устало прикрывает глаза ладонью и жуёт губы, срывает кусочки кожи.

Нужно идти работать.

Лабораторию она окидывает внимательным взглядом, но никого не обнаруживает. Инкубатор скрипит, стоит только потянуть за проспиртованную как следует ручку, и, пока Катя достаёт фласки, распахивается так сильно, что задевает соседний стол с микроскопом. Звук получается таким, что она вздрагивает всем телом, а по спине бежит холодок; и хорошо, что фласки уже стоят в ламинаре, иначе бы точно среда ударилась о бумажный фильтр.

— Да чтоб тебя… — тихо шепчет и жмурится.

Подкатывается стул. Стучат колёсики по полу. Шумит вакуумный насос, вспенивая воду. Пластиковая труба глухо и бездарно засасывает воздух. Где-то в отдалении скрипит дверь и раздаются тяжёлые шаги — Катя перестаёт дышать на мгновения. По спине прокатывается липкий холодок и хватает за горло.

А что, если это — вор? Который невольно станет убийцей, обнаружив, что оказался тут не один? Но что бы ему красть в лаборатории? А если химик-энтузиаст? Но тогда было бы не проще податься в химическую лабораторию и выносить реактивы потихоньку? Может, просто кто-то пришёл на работу тоже? Но тогда почему на их пустующий этаж?

Катя прислушивается снова, но звуков больше нет. И вспомнить, с какой именно стороны их слышала, она оказывается не в силах.

Скорее всего, кто-то на другом этаже. В конце концов, может, у кого-то тоже остались незаконченные дела? Или такие дела, которые всё равно надо продолжать делать, невзирая на официальные каникулы? Оставить свои клетки Катя не могла: они бесславно умрут в этом инкубаторе, если не сливать по крайней мере половину дважды в неделю. Некоторые и вовсе требуют внимания чаще — ну, или за раз убирать можно больше, например, девять миллилитров из десяти вместо пяти из десяти.

Рука дрожит, и Катя промахивается пипеткой мимо бутылки — ругается мысленно, но сосредоточиться уже никак не может, всё время прислушивается к творящемуся снаружи. Говорят, если долго смотреть в бездну, бездна начнёт смотреть в тебя — и, видимо, если долго вслушиваться в тишину, то что-нибудь да услышишь. Или, по крайней мере, додумаешь. Пипетку приходится выбросить в жёлтый контейнер по правую руку.

Слова стынут в горле. Это только в фильмах ужасов спрашивают, в испуге крича: «Кто здесь?». В реальности ты замираешь и напрягаешься, сжимаешься, надеясь, что ничего не происходит. Ты веришь, что всё происходит не с тобой. Ты веришь, что опасность обязательно минует, ведь принять мысль, что ты можешь пострадать, — тяжело. Люди, на самом деле, не такие уж и смелые, какими их рисуют. Иногда для того, чтобы крикнуть, нужна смелость, а не глупость. Зритель не всегда понимает.

Катя не шевелится: так и замирает, сгорбившись на стуле, с пипеткой в руке.

Неудивительно, что она выбегает, едва лишь заканчивает работу, на ходу натягивая куртку и заматывая шарф, только бы не оставаться дольше. Сердце бьётся так, что ещё чуть-чуть, и пробьёт изнутри грудную клетку, а в спину, кажется, вперился чей-то злобный взгляд. Может, обернуться? Посмотреть на окна и отыскать наблюдателя — или, наоборот, убедиться, что там никого нет и это всё не более чем игра воображения? Катя не находит в себе сил оторвать взгляд от земли, и всю дорогу ей кажется, что кто-то настойчиво идёт следом, шаг в шаг.

По пути домой происшествий не случается, а едва она заходит домой, то, стащив с трудом зимнюю одежду и обувь, падает лицом вниз на кровать и лежит так до ночи.

***

Дни до пятницы Катя бездумно проводит в интернете: листает бесконечную ленту, будто может дойти до самого низа, щёлкает уведомления, обновляет пустующую почту и посматривает в сторону документа с диплома, имеющего название такое, что надо будет сменить, прежде чем отправить научной руководительнице. Максимум, который у неё выходит, — это скопировать первую страницу и оформление. Даже тему не пишет — понимает, что не может сформулировать адекватно.

Пылесос уныло глядит на неё из угла, а у стен скапливается всё больше пыли. Откуда вообще пыль берётся, если она постоянно сидит в лаборатории и приходит домой только поспать? Неужто за выходные столько самозарождается? Впрочем, желания встать с кровати и пройтись пылесосом не возникает — Катя стыдливо отводит взгляд и делает вид, что пыль не заметила. На следующей неделе точно уберёт обязательно. Или на выходных. Или когда-нибудь потом. Никто же, в конце концов, не видит, что тут грязно: гостей не бывает, живёт одна, пригласить некого, да и не хочется. По крайней мере, она старательно уверяет себя, что не хочет никого видеть.

Катя сильно жмурится — несмотря на специальные очки, всё равно начинает саднить глаза; и она точно знает, что если посмотрит в зеркало, то увидит, что белки её глаз превратились в жутковатую красную паутину лопнувших сосудов. В животе урчит, а горло будто сжимает тошнотой — она не может вспомнить, когда ела в последний раз. Голова слишком кружится, чтобы встать вот так сразу, а потому приходится приложить мучительные усилия.

Кажется, рёбра впиваются в лёгкие.

Катя смотрит очень долго на сайт центра когнитивно-поведенческой психотерапии, но закрывает вкладку. Нет, пока что она не может себе это позволить. Может быть, потом. А сейчас надо собираться на работу, пусть и от одной мысли о пустом здании потряхивает: с трудом, но она всё-таки встаёт, заворачивает сальные волосы резинкой потуже, но липкие пряди всё равно выбиваются, и их Катя убирает за уши. Всё равно никто не увидит, а сил добраться до ванной как-то не нашлось. Стоит сказать себе спасибо, что ещё продолжает чистить зубы — утром уж точно.

Дорога до лаборатории занимает больше времени, чем обычно: Катя настойчиво петляет, никуда не торопится, глазеет по сторонам, но ничего нового не обнаруживает. Город постепенно просыпается после праздников, но не то чтобы слишком уж активно — скорее, лениво приоткрывает глаза и изрыгает в первую очередь собачников. Наверное, будь рядом с ней хоть пёс… но он остался с матерью. Не в том уже возрасте, чтобы таскаться по поездам и самолётам и менять обстановку настолько радикально.

Лаборатория всё так же стоит мрачной трёхэтажной громадой. Не горит свет ни в одном окне, не видно ни одной машины у парковки — да даже велосипедов нет, чего уж там. Никаких следов толком: всё замело за ночь, и Катя настойчиво отмечает, что никто точно не приходил и не мог затаиться там.

Недоверчиво Катя открывает личным ключом двери, и они тяжело захлопываются за её спиной. В здании царит молчаливый полумрак — Катя вызывает лифт и вздрагивает, стоит только тому оглушительно зашуршать в тишине. Откуда он едет, если последней им пользовалась она? Сердце колотится всё быстрее. Может, кто-то заходил на работу? Наверняка просто не пересеклись.

Однако свою догадку Катя не проверяет и не открывает календарь. Зная коллег, она не удивится, если не увидит ничего: наплевательское отношение к работе, казалось, тут что-то нормальное, а не сфокусированной называли каждый раз, отчитывая, только Катю. Коллеги могут не мыть за собой ламинары, бросать в неправильные боксы мусор, оставлять мусор там, где его не должно быть, но не сфокусированной остаётся по-прежнему исключительно Катя.

Вздох. Тяжело бьётся сердце.

Лифт открывает двери, и Катя нажимает привычную кнопку.

Чтобы зайти в лабораторию, надо приложить к ридеру карточку, набрать личный код, а затем снова провести карточкой — на этот раз другой. Охранная система громким писком сообщает, что отключена, и Катя, воровато оглянувшись, убеждается, что никого за спиной нет: отделаться от чувства, что за ней кто-то навязчиво следит, не получается.

Тихие коридоры — только свет включается автоматически.

Четыре-один-три-два. Скрипит дверь офиса. Катя оставляет вещи на стуле.

Шаги раздаются за спиной.

Дыхание в спину.

Катя жмурится.

Убегает она почти тут же, решив в один момент, что придёт завтра.

***

Кончик языка придирчиво скользит по верхней губе, сухой, отслаивающейся и обгрызанной, несколько раз. Если растянуть их в улыбке, то неприятная трещина разойдётся сильнее и станет щипать болезненно, совсем как когда бумагой порежешь палец. Катя толком не помнит, где умудрилась её порвать, но на всякий случай грызёт, напрягая челюсть, несколько горьких жёлтых драже с рибофлавином. Жевать старается только с правой стороны. Три нижних левых зуба свистяще побаливают уже вторую неделю: дыры на них до сих пор не залатала, так что рисковать не хотелось. Да и больно это, чего уж там.

Катя поднимается с кровати с трудом и бредёт, пошатываясь и хватаясь ледяными, не сгибающимися пальцами за стены, на кухню. Стол всё так же завален мусором и тухлой посудой: коробки из-под пиццы, изнутри покрытые засохшим сыром, она не в состоянии вынести уже вторую неделю, а запёкшийся жир на тяжёлой старой чёрной сковородке, наверное, мог породить новую жизнь в какой-нибудь фантастике — или хоррор-фантастике, зависит от этой самой жизни. Совсем как упаковка из-под консервированного томатного супа: она распространяет кислый запах на весь холодильник и таит в себе подозрительный оранжевый сгусток, который даже в унитаз вылить страшновато. Катя снова обещает себе, что выкинет всё потом, протрёт стол от пыли потом, разберёт холодильник потом, приготовит нормальную еду потом, пропылесосит пол потом, пригласит друзей в гости потом, даже помоет голову потом — потом, потом, потом, потом…

Сальные волосы чешутся сильно, как будто по ним бегают вши и вгрызаются в кожу, Катя дёргается, трёт так, что чешуйки кожи белыми комьями застревают под короткими, кровящими по бокам ногтями, но если задержаться ещё хоть самую малость, то опоздание неизбежно. А опаздывать Катя не любит, даже если сейчас никто не проверит, во сколько она появилась. Можно расчесать волосы — и стянуть в тугой пучок на затылке резинкой. Волосы всё равно прилипают к лицу, и Катя заправляет слипшиеся пряди-сосульки за уши, но сколько-нибудь лучше не становится.

Прикасаться к тебе — противно. Смотреть на тебя в зеркало — тоже.

Катя отводит взгляд.

Засунув ноги в зимние кроссовки, почти сухие изнутри, Катя в очередной раз зашнуровывает их: на правом почему-то всегда узел расходился, как бы крепко и сильно она его ни стягивала, каждую ночь и каждые пять минут прогулки. Раньше так не было: она в них на физкультуре бегала по лесу и ничего не случалось такого, что вынуждало бы её остановиться. Кроме, конечно, мучительной одышки и стремительного биения сердца в груди, когда кажется, что оно поднимается в самое горло и стягивает, перекрывает кислород.

Затягивает шарф потуже. Завязывает пояс серой зимней куртки. Натягивает чёрные перчатки.  Надевает наушники вместо шапки — та остаётся покрываться пылью на верхней полке. На самом деле, на улице не так уж холодно, но мёрзнет Катя постоянно. Кончики пальцев и вовсе как будто никогда не грелись.

Катя поворачивает ключ в замочной скважине несколько раз и спускается по лестнице. Почему ты такая глупая? Ты закрыла дверь? Ты можешь быть в это уверена? Катя старательно прокручивает воспоминания в голове, видит, как закрывает дверь. Однако всё-таки поднимается обратно, скрипя подошвами, и дёргает ручку несколько раз. Так и есть: всё закрыто. Нет никакой опасности. Ты очень глупая, потому что не можешь запомнить таких простых вещей. Как ты вообще живёшь сама? Возвращайся лучше к маме. Зачем так стараться? Катя повышает громкость музыки в наушниках — она не вслушивается в текст, даже не понимает, что за песня сейчас играет, но смысл в этом — совсем другой. Когда музыка громкая, другого не слышишь.

На второй раз Катя открывает подъездную дверь, скользит взгляд по большому мусорному контейнеру, чьего запаха не ощущает (она шмыгает носом), и проходит мимо. В квартире её ждёт мусор — много мусора, который надо вынести. Почему ты не можешь совершать такие простые действия? Все вокруг справляются. А ты почему нет? А дверь точно закрыла? Уверена? Ты проверяла? Надо было поесть. Почему не поела? От одной мысли о еде делается дурно, но желудок — мучительно пустой, и при всём желании, кроме кислотой разъедающей зубы желчи, Катя ничего не смогла бы из себя исторгнуть. Сколько ты уже не ешь? Ты совсем глупая? Помрёшь ведь так. Или совершишь ошибку на работе. Кому это надо? Всё ещё не хочешь есть? Ладно. Твоё дело. Ты ведь всегда всё лучше знаешь, да?

Лёд, припорошенный снегом, хрустит под ногами, но кроссовки почти не скользят. Так, один раз нога едет резко вправо, но, замахав руками, Катя удерживает равновесие, пусть и несколько минут отдышаться не может. Необходимость наклониться и завязать проклятые чёрно-оранжевые шнурки правильному дыханию не способствует.

Если развернуться и пойти домой… Нельзя. Сегодня понедельник. Надо как-то выдержать. Там ведь на самом деле ничего нет, а значит, и бояться нечего. Это игра воображения — ничего более. Просто когда человек находится в одиночестве, он более склонен находить то, чего на самом деле нет. Катя раздражённо чешет голову: под обгрызёнными до крови пальцами остаются сухие комья кожи. Нет там никого. Пустота. Если верить в это, будешь сильнее.

Стоит ли говорить, что, подойдя к лаборатории, Катя очень уж долго глядит на неё в нерешительности? Никак не хочет заходить, уговаривает себя старательно, шаркает нервозно кроссовком по мёрзлому асфальту, но никак не может заставить себя войти. А вдруг там правда кто-то есть? Или никого нет? Голова кружится, но Катя всё-таки решительно, собрав последние остатки воли в кулак, дёргает двери на себя. Никто не набрасывается на неё, а шаги гулко отдаются эхом в бесконечно длинных коридорах. Она всё идёт, идёт, идёт, хватается за стены и, нащупав кнопку лифта, бьёт по ней кулаком.

Лифт шуршаво ползёт вниз целую бесконечность. Глаза щиплет от слёз. Когда двери лифта открываются, Катя смотрит очень-очень долго и резко разворачивается, убегая. Ничего, сходит завтра. Не умрут её клетки. Не успеют.

До дома она добирается будто в беспамятстве.

Всю ночь она никак не заснёт: постоянно ворочается тревожно, то сбрасывает, то снова накидывает на себя одеяло. Знобит сильно, мёрзнут пальцы ног и рук, отслаивается кожа губы, и Катя снова грызёт себя, только бы это прекратилось. Щиплет ранку на верхней губе страшно. Катя дёргает себя за волосы. примеривается пальцами к ресницам и выдирает несколько, а потом — отправляет в рот. Жуёт. Ресницы застревают между зубов, и Катя тихо плачет.

Нельзя нельзя нельзя нльезя

В коридор выгляни там кто-то стоит ты что не чувствуешь этого разве? Ты перестала ощущать? Ты же всегда знала что там кто-то есть не правда ли разве я могу ошбиаться если я так хорошо себя тебя знаю? Включи свет. Нельзя спать без света как ты можешь спать без света. Ты разве не видишь? Ты же всегда видела почему сейчас перестала. Тебя вот видят. Ты же чувствуешь взгляд. Не лги себе. Не лги. Если игнорировать проблему, она никуда не денется.

Лицо горит. Горло сжимает.

Нельзя плакать это слишком громко не плачь лучше. Пальца такие холодные. Ты их не чувствуешь. Почему ты их не чувствуешь. Не трогай лицо. Надави на глаза. Если надавить на глаза сердце может медленнее биться. Попробуй. Веки горят очень горячо хи трогать холодными пальцами почти больно.

Ты почему плачешь? Не смей плакать!

Бьёт себя по лицу. Злится. Какая она-ты-я глупая. Перестань плакать! Тебя услышат! Она не хочет, чтобы её слышали. Тогда зачем плакать, если не хочет.

Глаза болят очень сильно, как будто в них попал песок, и Катя трёт их ладонями. Вся потная, она сжимается на мокром матрасе: простыня, скомканная, давно сползла куда-то на пол, но искать её Катя не собирается, даже если бы и вспомнила о ней. Матрас покалывает кожу, и Катя раздражённо заворачивается во второе одеяло. Всё ещё лучше, чем матрас.

Пот градом стекает по спине.

Надо заснуть. Надо заснуть, и всё кончится. Утром будет лучше.

Одиночество каменными плитами давит на неё, сжимает стальными пальцами лёгкие, запрещая дышать. Она бы закричала, да только не может: боится побеспокоить других — тех, кто может услышать вопли через тонкие стены, как она слышит чужие разговоры. Позвонить подруге? Нет, спит сейчас. Лучше не мешать собой людям. Написать ей? Так ведь не ответит, а помощь нужна сейчас. Позвонить маме? Кому угодно, но только не ей. Да и она ставит телефон на ночь на беззвучный режим, чтобы такие, как Катя, не названивали по ночам.

Катя удушливо плачет.

Утром она не встаёт. Да и не встаёт вовсе.