1
– Ты меня любишь? – задал я вопрос Монике.
– Ненавижу, – ответила она спокойным и ровным голосом.
Я повернул голову и посмотрел на нее. Моника лежала на спине совершенно голая, согнув одну ногу в колене, а вторую запрокинув сверху, и рассматривала свои ногти на пальцах рук. Прекрасные длинные ее пальцы возбуждали меня. Аккуратный неброский и элегантный французский маникюр лишь подчеркивал прелесть ее ангельских ладоней.
– Потому что, если тебя любить, ты становишься слабым, – объяснила она. – Ты раскисаешь. А ты мне нужен сильным.
Она встала, сладко потянулась, подошла к столику у зеркала, раскрыла тюбик с кремом, нанесла по две белые точечки на каждую ладонь и стала втирать крем, распространяя по комнате кокосовый запах.
По телевизору в местной программе новостей сообщали о том, что какого-то бизнесмена нашли убитым в бассейне собственного особняка. Я взял пульт и переключил канал. В последнее время, я стал опасаться плохих новостей.
Наверное, Моника права. Как только я ощущаю, что женщина проявляет ко мне ласку и нежность, сам становлюсь, как пластилин. С этих пор меня можно мять, вытягивать, скручивать, сгибать и раскатывать. Теряю бдительность.
– А ты мог бы убить человека? – спросила вдруг Моника.
– Наверное, – ответил я не сразу. – Чтобы, например, спасти собственную жизнь убил бы.
– А как потом жить?
Я задумался.
– Не знаю.
– Хочу шампанского, – заявила вдруг Моника.
Она могла вот так сразу переключать разговор на другое. Резко, без всяких переходов. Вначале это раздражало, но со временем, я стал ловить себя на мысли о том, что мне это даже нравится.
Я уже натягивал джинсы. Гастроном находился на первом этаже многоэтажки, где я пару лет назад купил квартиру.
Моника была вовсе не Моникой. Она представилась так, когда мы познакомились, и я не задавал вопросов о том, откуда у нее такое необычное имя, а когда мы вместе ездили отдыхать в Италию, подглядел аккуратно в ее паспорт и увидел имя и фамилию: Ольга Бернацкая.
Уже в отеле, я как-то позвал ее по имени из паспорта. Она заглянула в комнату из кухни, с бокалом белого вина в руке и безразлично сказала:
– Терпеть не могу свое имя. Зови меня Моника.
– И все-таки, почему Моника? – спросил я в этот же вечер за ужином.
– Красиво, – ответила она. – По одной из версий это имя произошло от слова «монос», то есть единственная. По другой, оно означает – вдохновлять. Мне нравятся оба варианта.
– Мне тоже.
– Вовочка, посмотри на это так, – продолжала она. – Ты – Владыка мира, а я твоя Единственная женщина. Каково?
– Прекрасно.
Конечно, я никогда владел ею безраздельно. С тех пор, как мы были вместе, страсть моя к ней не ослабевала, но вместе мы не жили, Моника была против слияния под одной крышей. Зато виделись часто, иногда вместе путешествовали, но она всегда вела себя независимо и даже с вызовом. Иногда я подолгу не мог ей дозвониться, нервничал, ревновал, затем бросал эту затею, а когда она вдруг перезванивала, бросался к трубке, как собака, у которой выделяется слюна в ожидании пищи. Моника никогда не объясняла, где пропадала, а просто приглашала меня куда-нибудь, мы ехали в ресторан или шли гулять в парк, а потом мчались к ней или ко мне – все равно, чтобы соединиться в страстном и горячем переплетении наших тел.
Я помню наш первый раз.
Мы сидели под хмельком в такси, мчались по ночным улицам ко мне домой и целовались. Надо сказать, Моника умела целоваться. В какой-то момент она вдруг резко отпрянула от меня и громко спросила:
– А презервативы у тебя есть?
– Нет, – ответил я растеряно.
– Блин! И у меня нет. Я ни разу их не покупала, представляешь? Стыдно как-то, – и она рассмеялась во весь голос.
– А вот мне один мой старший товарищ когда-то говорил, что презервативы должны быть всегда только у женщины.
– Да? – искренне удивилась Моника. – А почему?
Деликатный водитель такси помалкивал, лишь время от времени бросая на нас взгляд в зеркало заднего вида.
– Ну, потому что мужик, он ведь как: ему одно подавай. А женщина должна достать из сумочки презерватив и сказать мужику – давай-ка, дорогой мы с тобой обезопасим нашу встречу.
– Фуууу, – надула очаровательные губки Моника. – Так вот прямо и говорит?! И снова громко рассмеялась. А потом взяла в свои ангельские ладони мое лицо, лизнула влажным и горячим языком у меня за ухом, и сказала.
– Дурачок ты, дурачок, Вовочка! Женщина никогда никому ничего не должна. Запомни.
– Я запомню, – сказал я, почувствовал, как напряглись мышцы внизу живота, как запах кокосового крема от ее ладоней опьянил меня, впился в ее губы своими губами и долго не отпускал. А когда мы отпрянули друг от друга, чтоб набрать в легкие воздуха, попросил водителя притормозить у ближайшей аптеки.
Тогда у меня в квартире Моника без устали крутила и вертела меня в постели так, что мне показалось, что я на миг даже забыл, где нахожусь. Опустошенный, распластанный по влажной простыне я лежал на животе, тяжело дышал, а она гладила меня по спине своими красивыми ладонями, и я ощущал лишь легкую, чуть уловимую шершавость от ее прикосновений. Ладони ее спускались все ниже и наконец, когда она легким движением раздвинула мои ягодицы, влажное тепло хлынуло по моим венам, и я усталым своим мозгом осознал, что она вытворяет, я лишь застонал в ответ и успел подумать: надо же, а презервативы покупать ей стыдно.
Однажды мы лежали у нее дома на широкой кровати, закутанные в белоснежные простыни. Я держал ее ладонь в своей руке, мы говорили о каких-то пустяках, я поглаживал ее пальцы и время от времени подносил к своим губам, чтобы поцеловать. И тогда я заметил на внутренней стороне ее ладони на кожных складках небольшие по величине слои затвердевшей кожи. Странно, подумал я тогда. Моника не похожа на девушку, которая работает в саду лопатой, или секатором. Я постеснялся спросить у нее о мозолях, но помню, спросил:
– А чем ты занимаешься?
– Трачу деньги, – не задумываясь, ответила Моника. – У меня же очень состоятельная семья, Вовочка. Ты разве не слышал ничего о Бернацких?
Я не слышал.
– Это польский дворянский род. В четвертую часть дворянской родословной книги Смоленской губернии внесен, между прочим. А прадедушка мой был министром финансов последнего состава Временного правительства.
Я присвистнул.
– Да-да. Так что я у тебя злостная растратчица фамильного добра – и рассмеялась громко по своему обыкновению. – А еще я каждые вторник и четверг потею в спортзале. Турник, штанга, гантели, беговая дорожка. Иначе, откуда ты думаешь у меня такая упругая задница?
– Я думал она у тебя фамильная.
Моника засмеялась.
– Нееет. Только труд. А ты кто по профессии?
Странно, подумал я. Мы знакомы уже несколько недель, а не знаем даже кто из нас, чем по жизни занимается.
– Я журналист. Пишу статьи в разные журналы и веду на радио программу о русском языке.
Моника прижалась ко мне своим бархатным горячим телом и шепнула прямо в лицо:
– Мне нравится, как ты кричишь на грубом и грязном русском языке, когда…
– Моника!
– Что?
– Моника!
– Ну, что?
Я резким движение откинул с нее простыню и почувствовал, как вдруг взлетел над кроватью, плавно покачнулся и улетел туда, где не нужны ни профессии, ни слова, ни литературный язык, о котором я вел программу «Говорим по-русски».
2.
Моника любила петь. С этой целью мы посещали разные караоке-клубы, где Моника жадно сидела над толстой папкой со списком песен, потягивала коктейль и тщательно выбирала композиции. А когда она пела, ею любовались все, кто был в этот момент рядом. Стройная, красивая молодая женщина она всегда выходила в центр затемненного зала, чуть покачивалась в голубовато – зеленом тусклом освещении и прикрывала глаза. Каждое ее исполнение срывало оглушительные аплодисменты.
Однажды, когда я сидел в темном углу караоке-зала, утонув в мягком диване и любуясь поющей Моникой, кто-то тронул меня за плечо. Чуть склонившись ко мне, стоял мой школьный друг Миша Ивакин и улыбался запахом хорошего коньяка.
– Ивака, – назвал я его сразу школьным прозвищем. – А ты как здесь?
Я знал, что Мишка богатый человек, бизнесмен, депутат и прочая – прочая, но меньше всего ожидал увидеть его здесь.
– Это мой клуб, Вольдемар! Недавно прикупил. А я смотрю – ты ли не ты? – он засмеялся и полез обниматься.
– Твоя? – спросил он, плюхнувшись рядом со мной на диван и мотнув крепкой короткостриженной головой в сторону Моники. Туту же, словно из-под земли появилась девушка в белом передничке, с блокнотиком в руке, готовая записывать пожелания хозяина.
– Чего желаете, Михаил Олегович?
– Тащи нам виски. Самого лучшего! Фрукты. Шампанское. Шоколад. Девушка улыбнулась, и исчезал в полумраке также быстро, как и появилась.
– Моя, – ответил я не без гордости, наблюдая за Моникой.
– Хороша! И поет прекрасно. Где взял?
– Где взял, так уже нету, Ивака.
– Опасная, – вдруг сказал Миша совершенно серьезно.
– Это почему? – удивился я.
– Красивые всегда опасные.
Музыка закончилась. Раздались аплодисменты, какой-то мужик даже прокричал «браво! », и Моника чуть наклонив голову, отдала микрофон мальчику в фирменном жилете и поплыла в сторону нашего столика.
Миша уже поднимался ей навстречу.
– Моника, это Михаил. Мой школьный друг, – представил я Ивакина.
Он игриво щелкнул каблуками, взял ее протянутую ладонь и наклонился к ней, делая вид, будто целует.
– У вас прекрасные руки! – сказал он, – и пахнут кокосом.
Моника рассмеялась.
-Неужели вас так зовут по-настоящему? – не унимался Миша
– Конечно. Я при рождении сама выбрала себе такое имя.
Теперь рассмеялся Ивакин.
Официанты уже расставляли на столике фрукты, стаканы для виски, ведерко со льдом.
– Давайте выпьем! – шумел Миша. – Будем пить и петь до рассвета!
У моего уха выстрелило пробкой шампанское. Я увидел, как высокий бокал наполняется искристым напитком, и пена невесомой шапкой сползает по хрустальному краю. Моника взяла бокал за длинную ножку двумя пальцами.
– За встречу, – сказала она и улыбнулась.
Было уже, кажется, далеко за полночь, когда Моника, извинившись, поднялась, одними губами сказала мне «пи-пи» и, одернув платье, направилась к выходу из зала. Клуб почти опустел. В противоположном углу за столиком сидел крупнотелый кавказец с густонамалеванной дамочкой и она капризно что-то у него выпрашивала. За ширмой кто-то хриплым отвратительным голосом пытался петь, но, то и дело забывал слова и пьяно рычал, заполняя паузы. Хмельно посмеивались девичьи голоса.
– Вольдемар, – снова стал обниматься со мной Миша, – уступи мне свою Монику!
– Ты что, Ивака? Как это уступи?
– Ну, хочешь, я ее у тебя куплю…
– В морду дать? – спросил я беззлобно. Мишка был пьян, что с него возьмешь.
Ивакин помотал головой и уткнулся лбом мне в плечо.
– Плохо мне, Вольдемар. Чувствую, колечко сжимается. Ходят. Ходят невидимые тени за мной. Хочу бросить все и уехать к чертовой матери. А одному, – он провел ребром ладони по горлу, – одному, как уезжать?
– Надо поспать, Мишаня. Утро вечера мудренее.
– Ничего-то ты не понимаешь, Вольдемар. – Миша приблизился ко мне вплотную и зашептал горячо и быстро. – Когда мудрость войдет в сердце твоё, и знание будет приятно душе твоей, тогда рассудительность будет оберегать тебя, разум будет охранять тебя, дабы спасти тебя от злого пути. Понимаешь?
– Нет, – честно признался я.
– Это из Библии, Вольдемар. А мое знание неприятно душе моей. И приведет меня к…- он вдруг запнулся и выпалил, – Есть у меня тайна одна, Вольдемар. Хочешь, тебе скажу?
– Нет, Ивака, не хочу, – я поднял руку, чтобы подозвать официанта и когда тот подошел, попросил счет.
– Михаил Олегович распорядился – за счет заведения.
– Обижааааешь, Вольдемар, – пьяно скулил Ивакин. – Счет ему подайте! За все рассчитаемся там, – он нетвердой рукой указал на потолок.
– Вовочка, – услышал я голос Моники, – поехали?
Я схватился за нее, как за спасительную соломинку. Мы быстро покинули клуб, подошли к ближайшему автомобилю у обочины.
– Отвезите нас домой, – смеялась Моника, – мы заплатим золотом!
Когда мы подъезжали к дому, Моника спала на моем плече. Впереди раскорячились три автомобиля и мешали проехать. Наш водитель посигналил.
–Что там? – проснулась Моника.
– Кажется авария, – недовольно пробурчал водитель.
–Вовочка, посмотри…- сладко зевнула Моника и провела своей белой ладонью по моему лицу.
Это была авария. Скорее всего, один не пропустил другого и тот, отлетая от удара задел рядом стоящий автомобиль. Во двор заехать было невозможно. Мужики у машин ругались, брюзжа слюной. Я схватил ртом воздух, несколько секунд постоял, пошатываясь. И вернулся к Монике. Она стояла красивая, высокая, стройная, чуть выставив вперед правую ногу, и смотрела на меня.
– А где машина?
– Уехала. Я расплатилась.
Я подошел к ней и обнял. Запах кокосового крема для рук смешался с ее безупречным французским парфюмом, и я запустил свое лицо в ее роскошные пшеничного оттенка волосы.
– Ты сейчас такой маленький, – сказала она и снова засмеялась. – Хочется взять тебя на ручки и прижать к груди.
3.
Моника ела мороженое. Я любовался, как она облизывает круговыми движениями языка молочно-белый шарик, а потом слегка покусывает его, оставляя на гладкой поверхности характерные углубления. Отчего-то мне было смешно. Краем глаза я улавливал, как таращились на нее встречные мужики. Он шли по аллее парка со своими женами или подругами и смотрели на Монику. А те папы-одиночки, что шествовали с колясками, и вовсе вертели головой без стеснения. На нее нельзя было не смотреть.
– А ты бы хотел ребенка? – спросила она вдруг.
– У меня уже есть.
– Да?! Ты никогда не говорил.
– Ты просто не спрашивала. У меня сын. С его мамой мы развелись. Давно.
– А как его зовут?
– Никита.
– Ни-ки-та Вла-ди-ми-ро-вич, – по слогам произнесла Моника. – Звучит. На тебя похож?
– Все говорят, что да.
И вдруг я увидел за столиком в кафе под открытым небом моего отца. Это был без сомнения он. Высокий, седой, со шрамом над левой бровью. Он держал в своих ладонях белую тонкую руку своей молодой спутницы и что-то говорил ей, а она слушала заворожено, время от времени округляя глаза от удивления. Дааа. Он всегда мог запудрить мозги. Это у меня от него – умение поддержать разговор на любую тему, искрить эрудицией в компании, очаровывать тех представительниц человечества, которые по устоявшейся традиции любят ушами. У моего папочки всегда находились анекдоты, смешные или напротив, душещипательные истории, которые он непременно выдавал за случаи из собственной жизни. Я тронул Монику за локоть, извинился, и пошел по направлению к кафе. Папочка заметил меня за несколько шагов.
– Сынооок! – затянул он, улыбнувшись.
Я взял в руки бокал с коктейлем на столе и выплеснул ему в лицо.
– Давно хотел сказать тебе: ты сделал из меня ничтожество и я каждый день – понимаешь ты, каждый день помню об этом. До сих пор, когда ко мне на близкое расстояние приближается человек, я сжимаюсь всем телом, потому что жду неприятностей. Я жду крика, жду в свой адрес самых отвратительных оскорблений, жду удара по уху, жду, что рука вцепиться мне в волосы. Я все время ждал, когда же я стану старше, когда я стану сильнее тебя и смогу дать тебе в морду! За то, что ты унижал мою мать на моих глазах, а на утро она повязывала тебе галстук вокруг шеи, подавал тебе начищенную обувь, и целовала на прощание в чисто выбритую рожу. За то, что ты всегда и всем казался положительным и даже респектабельным. За то, что ты всегда хотел, чтобы я чему-то соответствовал. За то, что ты убил мою мать. Что? Ты говоришь, что не убивал ее? Конечно. Ты не перерезал ей горло, не утопил в ванной, не сбросил с балкона. Ты просто ушел. А она этого не смогла пережить. Да. Она оказалась слабой. Но даже повзрослев, став сильнее, я понял, что никогда не ударю тебя. Я понял, что не стану переживать еще одно, возможно самое сильное унижение в моей жизни. Жизнь сама ударит тебя, подумал я тогда. А теперь, ты стоишь здесь, рядом с тобой молодая кобыла и ты натираешь ей уши какой-то сладкоголосой лабудой. Я хочу, чтобы ты знал – я никогда не любил тебя. А если и любил когда-то, в молочном моем детстве, то этого, конечно не помню. Я тебя ненавижу. Ненавижу! Будь ты проклят!
Очнулся я в постели. Своего тела не ощущал. В глазах все расплывалось. Я уперся взглядом в потолок и вдруг узнал люстру. Когда-то, мы с Моникой резвились здесь, на этом матрасе, я сдернул с нее тонкие трусики и подбросил их вверх. Вниз они не вернулись. В тот момент, я не обратил на это никакого внимания, и уже потом, тяжело дыша и бухнувшись спиной на подушки, увидел – трусики преспокойно висят на люстре. Мне показалось, что они даже посмеиваются надо мной.
Значит я у Моники. И я жив. Еще какое-то время я полежал с открытыми глазами, наблюдая вензеля на канделябре люстры, и снова отключился. Следующим кадром передо мной возникло лицо Моники. Сколько прошло времени, я не знал.
– Ты меня напугал, – сказала она.
– А что со мной было?
– Потеря сознания. Я вызвала скорую, потом ты метался в поту, жар сжигал тебя. Тебе что-то укололи и ты успокоился. Кто был этот мужчина? Там, в парке.
– Не знаю. Я много наговорил ему?
– Совсем ничего не говорил. Только угостил его коктейлем, – улыбнулась Моника.
Неужели, я схожу с ума? Или так причудливо проявляет себя мое одиночество? Дело в том, что мой отец умер. Два года назад. Тогда мне позвонила последняя его пассия, кажется, ее звали Наташа. Нет ничего пошлее этого имени, как мне кажется. Есть даже такой анекдот: надо же, такая маленькая, а уже Наташа. Она спросила, не могу ли я ссудить ей денег на похороны. Я отказал. Она стойко это перенесла, видимо в ее списке были еще имена, и она назвала дату и время похорон. Я ответил, что не приду.
Но я пришел. Наблюдал со стороны. Наташа рыдала, выла, как белуга, бросалась на крышку гроба. Театр абсурда. Останки моей матери лежали тут же, на этом кладбище, в соседнем квартале.
– Сирота ты, сирота, – тихо сказала Моника и обняла мое лицо своими «кокосовыми» ладонями. – Ты просто очень устал.
– А твои родители? Живы?
– Живы. Я счастливая дочь. На каждый свой день рождения получаю поздравительную открытку.
– Они далеко?
– Я завтра уеду. На пару дней. – Моника снова резко изменила тему разговора. – Если хочешь, оставайся у меня. Холодильник забит. Если приведешь девушек, уберите за собой! – и подмигнула. – Презервативы не бросай в унитаз.
Два дня я жил в квартире Моники. Увлеченно работал над очередной статьей, съездил на радио. Однажды вечером, почувствовал прилив того самого неприятного чувства, когда хочется проверить шкафы и ящики стола близкого тебе человека, о котором ты совсем ничего не знаешь. И к моему удивлению ничего не нашел, кроме шмоток, обуви, множества косметики, нескольких книг неизвестных мне авторов и потрепанных глянцевых журналов. А что я хотел найти? Не знаю. Мне просто хотелось знать о ней больше. Может быть, случайно обнаружить фотографию, на которой кто-то запечатлел ее на пляже с мужчиной или записную книжку с номерами телефонов. Но не было, ни одного, ни другого.
4.
А еще через несколько дней мне позвонил Ивакин. Он пригласил нас с Моникой к себе на яхту. Она не выказала никакого интереса, но видела, что мне хочется развеяться, что мне все-таки, как ни крути, льстит приглашение богатенького дружка и согласилась.
На причале нас ждал крепкого телосложения мужчина в белоснежной форме капитана и фуражкой с высокой тульей и якорем вместо кокарды.
Он отдал нам честь и протянул руку Монике, чтобы провести ее по мостику.
На яхте стоял Миша, в светлых штанах, шелковой рубашке на выпуск и с бутылкой виски в руке. Другой рукой он махал нам и улыбался.
– Приветствую вас, дорогие гости! Пусть эта скромная посудина несет нас по волнам широкой реки и да будем мы счастливы! Только обувь, мои золотые снимайте. Таковы правила!
Он расцеловал руки Моники, по-братски обнял меня и пригласил нас вниз, где был уже накрыт стол. Я увидел на палубе еще двух крепышей в майках-борцовках, поверх которых у обоих висели кожаные ремни кобуры. Наружу выглядывали черные рукоятки пистолетов.
Мишка перехватил мой взгляд и похлопал по плечу:
– Безопасность, брат мой Вольдемар, превыше всего, – сказал он.
Чего только не было на этом столе. Крупные раки, лениво возлежавшие на широком блюде, пахли сногсшибательно. Горячие люля-кебаб испускали сок. Ломти ветчины, белый адыгейский сыр, круглые кавказские лепешки, жареные грибы, свежие помидоры величиной с кулак. Между всем этим изобилием стояли бутылки белого и красного вина, несколько запотевших банок пива, обязательный «Jack Daniel’s» и специальные розеточки с маслинами и оливками.
– Зачем так много? – удивился я. – Нам и за три дня не съесть столько!
– Гуляю, Вольдемар! – взмахнул руками Ивакин. – Имею право я накормить от пуза своих дорогих гостей?
Я посмотрел на Мишку. И мне почему-то показалось, что внутренности его сжигает тоска.
Моника не засиживалась за столом. Ей хотелось на воздух, и она при первой же возможности сбежала от нас наверх.
– Все-таки я ее у тебя куплю, Вольдемар! – цокнул языком Ивакин
– Дулю тебе! Все дело в том, что она мне не принадлежит. Она – сама по себе.
– Такая женщина… – сказал Ивакин мечтательно. – И кокосовый запах ее рук меня возбуждает, – он поднял ладонь, – только не обижайся. Это я так.
– У тебя проблемы, Миша?
– С этим, – он показал на низ живота и сделал характерное движение вперед-назад, – никаких проблем. А вот во всем остальном… Тебе, как старому друг скажу: готовлюсь к выезду на пэ-мэ-же. Перевожу отсюда все активы, к собачьей матери. Буду валить. Что-то неладное происходит здесь. Он вдруг повел носом, словно гончий пес и тряхнул головой, совсем как тогда в караоке-клубе.
– Будь сторожен, – сказал я.
– Буду, – пообещал он. – Пойдем и мы наверх.
На палубе было хорошо. Хрустальные брызги оставляли капли на наших брюках. Их тут же высушивал свежий юго-западный ветер. Моника крутила декоративный деревянный штурвал. Ее светлые пшеничные волосы развевались на ветру. Она заметила нас и помахала.
– А капитан доверил мне управление, – весело крикнула она. – Урррааа! Вперед!
Моника приложила ребро ладони ко лбу, будто всматриваясь вдаль – Земля-я-я-я-я, – вдруг закричала она и рассмеялась.
– Очаровательна, – сказал Миша, отпивая глоток виски.
– Знаешь, мне иногда кажется, что она нереальна, – признался я. – вот сейчас я ее вижу и слышу, а на самом деле ее нет.
– Ну, хотя бы в этом деле, – Миша показал в каком именно, – она реальна?
– Не знаю.
Мы помолчали. Каждый из нас смотрел на Монику.
– Она реальнее, чем ты думаешь, Вольдемар, – тихо сказал вдруг Миша, и мне показалось, что голос его дрогнул. Уж не влюбился ли мой школьный друг Ивакин, подумал я вдруг.
В эту минуту у Миши затрезвонил телефон и он, приложив руку к груди, как бы извиняясь передо мной, отошел в сторону. Я слышал, как он с кем-то ругался, но слов не мог разобрать.
Потом Моника гадала Мишке по руке. Захмелев, Ивакин сам отчего-то заговорил о том, что наша судьба непременно находится только в наших собственных руках, а сам он никогда не верил в гадания и заговоры, чем злоупотребляла его бывшая жена, которую он в конце-концов выгнал на улицу.
–Ну, меня-то вы, Мишенька не сбросите в реку? – весело спросила Моника.
– Вас – нет, о прекрасная нимфа!
– Тогда дайте вашу активную руку, если хотите узнать о настоящем или будущем, – говорила она. Ивакин с готовностью протянул ей правую ладонь. Как это у нее получается? Он ведь только, что сказал, что не верит в гадания. Все. Решительно все от нее без ума.
Я сидел напротив в плетеном кресле и наблюдал эту умилительную сцену. Ивакин – сука такая, смотрел на Монику жадно, ни капли меня не стесняясь, а она будто играла с нами обоими сразу – водила красивым своим пальчиком по внутренней стороне его ладони, надувала губки, облизывала их кончиком языка и то и дело посматривала в мою сторону.
– Человеческая ладонь, Мишенька – это его зеркало, – говорила Моника. – Вот ваша линия сердца, например, начинается под средним пальцем, вот здесь. Это означает, что в отношениях вы порядочный эгоист.
–Точно! – восклицал Ивакин. – Но для друзей, Моника я готов на все.
Она словно не обращала внимания на его комментарии, и вдумчиво продвигалась по ладони, читая все секреты судьбы Мишки Ивакина.
– А что у меня с линией жизни? – спросил вдруг Миша.
Моника на мгновение остановила движение своего пальчика, но тут же снова продвинулась по широкой ивакинской ладони.
– Линия жизни у вас не четкая, – тихо сказала Моника. – Здоровье у вас отменное, и болезней серьезных нет. Но линию жизни я прочесть не могу. Она вдруг сжала Мишкину ладонь, несильно, но меня словно ударило током. Я подпрыгнул, опрокинул кресло и бросился на верхнюю палубу.
– Что это с ним? – спросил Ивакин.
Я не видел, как Моника загадочно улыбнулась.
Не помню, сколько времени я так простоял, глядя на воду. Но руки Моники вернули меня в действительность. Она обняла меня сзади за шею, и я ощутил, что теряю под ногами твердь земную. Все-таки, люблю я ее или это всепоглощающая, безумная страсть и где грань между тем и этим?
– Прости меня, – сказал я. – У Мишки проблемы. Я думаю, он опасается за собственную жизнь, но хорохорится, не хочет, чтобы кто-то понял. Мне показалось, что это жестоко по отношению к нему – нечеткая линия жизни. Понимаешь?
– Но если я вижу нечеткую линию, я не могу соврать.
– То есть, что ты Моника, ты можешь соврать, а тут нет? – спросил я и тут же подумал, что получилось грубовато. Но Моника не обиделась.
– Признайся себе, Вовочка. Твоя реакция с бедами твоего приятеля никак не связана. Ты просто меня ревнуешь.
– Нет.
– Да.
–Нет же.
– Да
– Нет, я….
В этот момент Моника впилась языком в мои губы и припечатала меня долгим поцелуем. Ветер беспощадно разметал ее волосы по моему лицу.
Мы вернулись к причалу поздно вечером. На набережной наш ждал огромный с бульдожьей мордой джип. Это Миша распорядился отвезти нас к месту назначения. Веселая и хмельная Моника все дорогу целовала меня и массировала мой вулканический очаг в штанах. Я обессиленный уступил ее натиску, хотя и не собирался сопротивляться.
А еще через день Моника исчезла. Я снова не мог ей дозвониться – сигнал шел, но она не брала трубку, не отвечала на сообщения. Я поехал к ней домой, долго звонил в дверь ее квартиры, пока не вышла соседка, бабушка – божий одуванчик и не сказала, что Моника куда-то ушла еще вчера вечером и ночью не возвращалась. В конце-концов, у каждого из нас своя жизнь. И мы сразу договорились. Никто ни перед кем не обязан отчитываться. Но, черт возьми, я снова ощущал, как она утекает сквозь пальцы, я привык к ней, она приросла к моей коже, и я уже ничего не мог с этим поделать.
Я вернулся к себе. Закончил статью, заливая в себя кофе, потом долго не мог уснуть, ворочался в постели, подминая под себя подушки. И вдруг меня осенила догадка. Я начал звонить Мише, плевать, что ночь, но он тоже не отвечал. Я набрал его домашний номер. Долго никто не отвечал, но потом я услышал заспанный женский голос. Это оказалась экономка Ивакина. Она мило поприветствовала меня, не смотря на поздний час, и сказала, что Михаил Олегович еще вчера уехал на яхту и пока домой не возвращался и никаких распоряжений не давал.
Я вызываю такси и мчу на набережную. От фонарей светло, как днем, золотистым светом отливает вода. И ни одной живой души. Даже музыки не слышно из ресторанов. Жутковато. Я припустил к нужному, самому крайнему, скрытому от посторонних глаз причалу бегом. Не знаю, что я хотел там обнаружить. Монику в объятиях школьного моего друга Миши? Вот и ивакинская яхта. Мостик. Декорированная цепочка преграждает путь. Я срываю цепочку, одним махом преодолеваю мостик и оказываюсь на палубе. Тихо. Мне страшно. Кровь бьет в голову. Вдруг понимаю, что у меня подрагивает левая нога. Нервы ни к черту. Присаживаюсь на корточки и прислушиваюсь. Передо мной лицо. Мертвые стеклянные глаза. Только через мгновение я понимаю, что это один из тех крепких парней – телохранителей Ивакина. Во лбу у него аккуратная дырочка с запекшейся кровью. Я встаю на ноги и иду дальше. У правого борта лежит второй телохранитель. Его рука отброшена в сторону, голова чуть запрокинута, а нога неестественно согнута в колене. Рукоятка пистолета в кобуре. Он даже не успел выхватить пистолет. Холод обжигает спину и я чувствую, как кружится голова. Моника поехала к Ивакину. И их всех здесь убили. Миша же говорил о какой-то тайне, о том, что он боится, собирается покидать страну, что-то там про то, что знание неприятно душе его.
Господи! Сказано: приди в покаянии, пока еще есть время любви и мира. Нет уже времени. Ничего уже нет. Я складываюсь пополам через борт яхты. Меня рвет. Потом я стою так еще какое-то время и глубоко дышу. Я хочу бежать отсюда без оглядки, но ноги сами несут меня вниз, туда – где мы так широко трапезничали еще пару дней назад. Яхта вдруг покачнулась, я споткнулся и кубарем скатился в нижний ярус. Первое что я увидел – это мужская ладонь. На мизинце перстень. Это ладонь Миши. Он лежит, распластавшись на мягком ковролине, и во лбу у него такая же дырочка, как у его охранников. Что-то толкает меня в грудь, я начинаю учащенно дышать, взглатываю слюну, наружу вырывается всхлип, и я чувствую, что по щекам моим текут слезы. Слезы заливают мои глаза, и я сам не замечаю, как начинаю громко рыдать. Рыдать навзрыд. Ладонь Ивакина пахнет кокосом.
На улице тихо. Лишь вода с тихим причмокиванием бьется о борт белой яхты на самом дальнем причале. И никто не слышит, как я вою – жалобно, с присвистом, измазавшись в собственных соплях, и захлебываюсь слезами.
***
Светлым солнечным днем к одному из самых дорогих отелей Вероны Due Torri Hotel подкатил шикарный лимузин. Швейцар поспешил открыть дверцу, служащий отеля, уже доставал чемоданы из багажника. Из салона показалась прекрасная женская ножка в элегантной туфельке, а затем на улице возникла высокая жгучая брюнетка с безупречным каре. Она еле заметным движением одернула обтягивающее строгое платье, поправила на лице темные солнечные очки и, слегка покачивая бедрами, прошла к центральному входу отеля. В холле ее встречал управляющий.
– Добро пожаловать, мисс Девайн, – ослепительно улыбнулся он гостье. – Ваш номер готов.
– Спасибо, Марио. Попросите, чтобы меня пару часов не беспокоили, – произнесла мисс Девайн на безупречном итальянском.
– Конечно. Ни о чем не беспокойтесь.
Мисс Девайн вошла в номер, дождалась пока внесут ее багаж, отдала два евро коридорному, прошла в спальню и села за туалетный столик перед зеркалом. Сняла очки, осторожно и неторопливо извлекла из глаз карие линзы, легким движением освободилась от парика. Ее натуральные длинные волосы, были аккуратно собраны почти невидимыми булавками. Затем мисс Девайн спонжем стала снимать с лица косметику. Через несколько секунд перед зеркалом сидела Моника. Она раскрыла свой изящный клатч, достала тюбик с кремом для рук, нанесла по две точечки на ладони и стала не спеша втирать крем в кожу нежными движениями. По спальне распространился знакомый сладкий кокосовый запах.
Автор публикации
