Кладбищенский стрелок

КЛАДБИЩЕНСКИЙ СТРЕЛОК

 

Всем не вернувшимся домой с работы посвящается…

 

= 1 =

— Ты куда палил?

— Та не ори, тётка Матрёна, мне без тебя досадно, — отнекивался Семён.

— У меня один сынок, и тот уже мёртвый… Его во­енная фотокарточка, вот здесь, на кресте могильном осталась. Я хотела её размножить на долгую память, но никто не помог старухе, все заняты были.

Она толкнула Семёна ручонками.

— Та не хотел я, Матрёна, не специально. Так полу­чилось. Я охотился за лисицей.

Человек повернулся к ней, и оторвалась от него жен­щина, пошатнулась как раненая, бросилась к родному кре­сту, упала перед ним на коленки, как перед богом, и зары­дала:

— Сыночек, родной! Не было тебе покоя при жизни и после смерти нет, ясный ты мой, хороший!

— Ты зачем стрелял, Семён? — сурово спросил у него Шамиль, подошёдший на кладбище, чтобы узнать при­чину крика.

— Я отработаю, Шамиль, ты только не доноси участ­ковому, я вспашу тебе участок. Наш участковый жаден до денег. Он дачу себе двухэтажную поставил. Я с ним вовеки не рассчитаюсь. Я очень беден. Ты же знаешь об этом.

Семён лукавил, а тётка Матрёна всё голосила, целуя крест.

— Пули лихие промчались мимо… Я не могла нагля­деться, когда ты вернулся ко мне после армей­ской службы с медалью — красивый и стройный. Но сожгли тебя жад­ные… Косточки мне обугленные вер­нули!

Сын у неё сгорел четыре года назад в мартенов­ском цехе. Бросил алюминиевую чушку в ковш — раскислитель, и волна стали накрыла подручного. Внутри, в пустоте, в чушке той, конденсат оказался. Веселился огонь, голубые язычки пламени метались по остывающей луже. Подсту­питься к погибшему ме­таллургу было не просто. Прошло ещё несколько ча­сов, прежде чем сварные вырезали ос­танки подруч­ного.

— Ну, будет тебе, Матрёна, айда домой!

Шамиль приподнял её с коленок и успокоил.

— А ты не можешь стрелять — сиди на кухне, охот­ник! — рыкнул он на Семёна.

— Та кто же знал, что моё ружьё подскочит до фото­графии?

— По кладбищу бил…

— Та не попал бы я по кресту, кабы не отдача…

— Андрюшенька… Сыночек ты мой! Живого я тебя провожала и тёплого на работу. Покорёженного металла кусок мне отдали, просили прощения… Нет силы на этом свете мыкаться без тебя  Я в землю хочу, чтобы тебе теп­лее было.

 

= 2 =

 

Жили они на окраине посёлка около кладбища по со­седству. Изба у Матрёны покосилась, править её было некому. Сын погиб на работе, а следом от тяжё­лой болезни умер муж — горе ускорило смерть суп­руга. Оставались ещё сноха и внуки, но они переехали в город — редко на­вещали старуху. Сама она носила воду из колодца, перека­пывала огородец, полола его, окучивала картошку, соби­рала колорадских жуков — выживала на пенсию во вре­мена стремительного роста цен. И приходила на кладбище: поправлять могилки усопших, обновляла на них цветы, как с живыми людьми, разговаривала с крестами.

Семён торговал. Едва узаконили частную собст­вен­ность, он приобрёл подержанную «копейку» и ка­тался на ней по округе, перекупая у сельчан свинину да говядину. Потом сбывал её на рынке. Переплачивал за «крышу» вся­ким «ментам» да «бандитам», а также иным представите­лям власти, инспектирующим про­дажи. Сетовал, прибед­няясь, что не может достроить мансарду на даче, и втуне переживал, поглядывая на гору, где стремительно подни­мались в небо дома го­родских милиционеров и иных служащих.

— Эх, кровопийцы, — сварливо талдычил он со знанием жизни, — разворовали Россию, не подели­лись.

Шамиль, его сосед, прослыл в посёлке отчаянным за­биякой. В юности он хулиганил и верхо­водил в драках около танцплощадки. Но с годами остепенился, женился, поостыл. Работал Шамиль в карь­ере — рядом с посёлком. Кружился его «БелАЗ» по спирали дорог, вывозя из бездны тяжёлые камни, и пока своевременно выплачивали деньги, жизнь не да­вала трещин — семья у этого человека жила в дос­татке. Честно заработанный хлебушек на столе не пе­реводился. Старые бобыли, его приятели, заходили на чарку водочки, но вели себя прилично, уважая чужой домашний очаг. Удовлетворяясь немногим, эти люди во время выпивок судачили об охоте и рыбалке, строили не­хитрые планы на выходные.

Словно горы, окружили поселок рыжие отвалы пус­той по­роды. Самый старый из них — за кладбищем. Ис­кусственная гора. Бывало, пе­реходишь заболоченный ру­чеёк — и вот её подножье. На осыпях давно уже прижи­лись репейники и полынь, клочьями, словно пряди во­лос на седеющей голове, колосится ковыль, пригибаемый вет­ром.

Рос металлургический комбинат — рос город. Обуст­раивались добрые люди, обживались, покупали технику: кто мотоцикл, кто автомобиль. Было время, а я его помню, когда не боялись ночью оставить ма­шину на улице, дове­ряя друг другу, жили не зная зависти, без камня за пазухой. «Ключ под ков­риком», пи­сал я мелом на двери квартиры и мчался играть подальше от дома, забывая про всё на свете. Но это уже в далёком прошлом. Разумный хозяин сегодня живёт за бронирован­ными ставнями. Однажды в счёт погашения долгов по зар­плате предложили на отвале землю под гаражи, и многие «безлошадные» жители построили эти ненужные им ко­робки из неликвидных стройматериалов завода, на кото­ром трудились.

Матрёна уже не причитала, как на кладбище, более по инерции роняла слёзинки, смахивая их с лица краем ко­сынки. Это сочилась её безрадостная память. Глядя на ба­бушкино горе, пятилетняя дочка Шамиля Тая оставила в покое на лавочке нарядную куклу и подошла, утешая:

— Не плакайте, бабушка Мотя, он ведь больше не будет этого делать.

— Больно мне, Таинька, больно мне, детонька. А твою бы куколку убили, ты бы не плакала?

Стрелок-растяпа тоже услышал бабушкин ответ и крикнул из-за забора:

— Я же говорю тебе, Матрена, что не виноватый! Не заморочивай девчонку.

— А кто виноватый? — голос у старушки окреп, глаза высохли. — Ты кого хотел расстрелять?

— Лисицу, Матрёна! В который раз уже говорю. Она у меня в курятнике шкоду наделала.

— Ты не ври, окаянный! Я тебе не поверю. Вот возьму сейчас черенок и огрею.

За Семёна заступился его сынок — первоклас­сник.

— Это Тайка виновата, — он показал на девочку пальцем, — она мне первая вчера сообщила: «Я, Пашка, лисичку-сестричку видела около кладбища».

Дошкольница испугалась. Захныкала.

— Бабушка Мотя, вы простите меня за это, я же не знала, что лисичка — опасный и вредный зверь. Она такая красивая. Рыжая, с белым хвостиком…

— Что ты, детонька, что ты, милая? В чём же ты пе­редо мною повинна?

 

= 3 =

 

Я — случайный прохожий. Я поднимаюсь на отвал, потому что самая короткая дорога в посёлок, как мне ка­жется, лежит здесь. Я опаздываю на работу. Из-под моей ноги выворачивается камень и катится вниз, увлекая за со­бой другие осколки горной породы.

Я — никчемный пер­сонаж. К истории, рассказы­ваемой мной, я не имею никакого отношения. Я — не положительный и не отрицатель­ный герой. В этом времени я чужой человек, не стяжавший успеха в жизни.

Вот передо мною ровная, укатанная техникой, вер­шина отвала. Искусственная гора. Ей шестьдесят с лишним лет. Возраст почтенный, пенсионный. Такие горы долго живут. Люди же, их ровесники, на кладбище у подножья отвала, куда мне ещё предстоит спуститься, преодолев перевал.

Мои карманы пусты, я давно уже не держал в руках деньги. Ни российские, ни буржуйские — никакие. По же­ланию нам вместо наличности на работе выдают «гур­калы» — бумажные книжки, отпечатанные в типографии, названные так в честь директора комбината Павла Ивано­вича Гуркалова. Я могу отовариваться на них в столовой или в ведомственном магазине, где всё втридорога.

Чтобы выкупить у работников акции открытого ак­ционерного общества, зарплату задерживают уже пятый месяц. И обменивают люди на деньги свою собственность, не понимая, что с этого момента они полностью порабо­щены хозяином. Как выжить иначе?

Воруют все. Ты погляди, как преобразился посё­лок. На месте вчерашних лачуг фешенебельные дома «высшего руководства». Жаба давит обывателя, жаба давит мента. Строятся вчерашние одноклассники, разъезжают на ши­карных авто, пьют водочку, от кото­рой голова не болит, пользуются успехом у женщин. И поспешают охмуренные завистники вслед за ними. И хорошо поспешают.

Я вдыхаю морозный воздух. Лужицы на вершине горы потянулись тоненькой корочкой льда. Она хрустит, прогибаясь под ногами идущего человека. Два куста обле­пихи серебрятся, нависая над самым склоном. Маленькие бархатные ягоды пожелтели, набрали сладость. Я останав­ливаюсь, чтобы их немного собрать и покушать. В скупой степи каждое дерево — это чудо. Плод с него — воистину божий дар.

В отдалении гудит и тянется за грузом автокран, от­рывая лапы от подушек. Рядом с ним находится «шаланда» — «КамАЗ». Выхлопные газы вьются по ветру синей ленточкой и растворяются в предутрен­нем тумане.

«Это же гаражи, — соображаю я. — Но почему не спится людям в такую рань?»

Я прохожу мимо и вдруг понимаю, что стал свиде­телем присвоения чужого имущества — так называемой кражи. У меня на глазах разбирают крайний в ряду гараж. Среди бурьяна валяются чёрные лоскуты оборванной мяг­кой кровли. Плиты перекрытия уже покоятся в кузове ав­томобиля. Трое мужчин в спешке раскидывают стены строения и загружают в прицеп уцелевшие шлакоблоки. Увидев чужого человека, они прекращают суетиться и подходят ко мне.

— Ты ничего не видел, — говорит мне самый здоро­вый из них. — Повтори.

— Я ничего не видел.

— Вот так-то, малый. Сегодня воруют все. Ты со мною согласен?

— Как хочешь.

Он удовлетворён моей послушностью.

— Шевелитесь, — доносится из «скворечника» сер­дитый голос крановщика. — Главный оперативник скоро первую вертушку с раствором будет сопровож­дать от за­вода к себе на участок. В прошлый раз он нас остановил на повороте в посёлок и приказал отра­батывать на собствен­ной стройке. Мне тогда пришлось одну сворованную плиту ему подарить. Кто мне за лишние подъёмы заплатит? И на объекты опаз­дывать ни к чему — уволят с ра­боты, чай не советская власть.

— Твоя правда, — соглашается с ним старший из подкрановых жуликов и выплёвывает окурок, продолжая тревожные мысли крановщика:

— За бесплатно работать, конечно, грех. Особенно се­годня, когда зарплату по полгода не выдают. Семью нам кормить необходимо, ты это понимаешь?

Он, как будто,  оправдывается передо мною.

— Я пошёл?

— Иди, мужик. Да помалкивай!

Тревожное нынче утро. Спускаясь по тропинке на кладбище, я нечаянно толкаю ещё один камень, и ещё одна сырая стайка песка убегает к подножью отвала.

На моей дороге появляется девочка в старом пу­хо­вике. Ей холодно. Вязаная шапочка с помпончиком на ма­кушке закрыла почти всё её лицо, и только до­верчивые, огромные глазища выглядывают навстречу с надеждой на скорую помощь. Девочка топчется ре­зиновыми сапожками на кочке посередине ручья и не решается подвинуться ни вперед, ни назад. Неужели она на стрёме?

— Ты как сюда попала?

— Я — Тая, — отвечает мне девчонка. — Я шла по дощечке к себе домой и осталась одна среди воды. Моя дощечка упала в грязь.

Действительно, нехитрый мосток подрагивает в тине, отброшенный бойким течением ручья.

— У меня худые сапожки…

Черпая ботинками холодную воду, я настраиваю пе­реправу.

— Проходи.

Девочка улыбается и отрицательно машет головой.

— Ну, ежели так, то давай мне свою руку, и мы пе­рейдём этот ручей вместе.

Я отвожу её в поселок. Мимо кладбища. Мимо за­ржавевших металлических звёздочек и усохших крестов. Скупые деревца, едва зацепившиеся за степь, уже сбро­сили почти все свои листья, разве что карагач ещё зелен. Он шелестит на ветру, скрипя всеми ветками, держится, словно молод ещё и стоек, над пожухлыми травами.

Я протягиваю Тае горсть облепиховых ягод. Девочка послушно кладёт их в ладошку и ест, как гостинец. Скупая ягода, степная, прихваченная морозом, чуть сладенькая.

— Вы никому не расскажете? — спрашивает Тая.

Ей хочется поделиться со мною чем-то важным.

— Я никому не расскажу. Клянусь! Мне можно пол­ностью доверять, — это просто расхожая фраза.

Она сообщает мне новость.

— Я лисичку-сестричку видела.

— Рыжую? — спрашиваю я.

— Рыжую, — подтверждает Тая. — Хвостик бе­лень­кий.

Мне становится всё понятно.

— Я тоже видел твою лисичку. Я даже знаю, где она про­живает! Ты её совсем не боишься? Это же — хищница и плутовка.

— Боюсь, — признаётся Тая, — но только вы никому не рассказывайте, дядя Сёма ругается, он будет по ней стрелять. Вчера на кладбище…

Я слышал эту историю. Из детских уст она мне ка­жется забавной. Вот её дом.

— Мы с вами пришли, — сообщает девчонка и уходит, помахивая ладошкой. Я поспешаю далее — на «объект».

= 4 =

 

Я — подневольный человек… Я — раб… Передо мною тарелка борща и кость. Большая коровья кость. Жирные пятна, переливаясь, кружатся в похлёбке. Ложкой я вылавливаю картошку и ем, обжигаясь, го­рячее варево. Мой хозяин ко мне благосклонен. Вчера без задней мысли я рассказал ему про то, как месяц назад главный сталеплавильщик целую смену рабочих три дня эксплуатировал на своем приусадебном участке — в Белошапке. Мы ломали старые каменные пос­тройки и об­ломками кирпичей обсыпали набережную около ручья.

— Его супруга накормила нас до отвала. Каж­дому голодному пролетарию по полторы сосиски дос­талось! Было выпито много водки.

Я — специалист, я знаю, как выкладываются печи и дымоходы к ним. Поэтому ко мне особое от­ношение у за­казчиков. Сегодня я честно заработал та­релку борща.

— Ты когда-нибудь выкладывал дымоходы? — спро­сил у меня мой начальник прежде, чем отправить на это задание.

— Да, — утвердился я.

— Вот и хорошо, поможешь важному человеку.

Мой начальник умеет жить. Как, впрочем, и все на­чальники. Он знает, что я не откажусь, что я с радостью сделаю всё, о чем меня ни попросят. Потому что работать на приусадебном участке намного легче, чем на комбинате в пекле ремонтировать сгоревшие металлургические печи. Дай человеку льготу, и он твой раб.

Великовозрастный детина, сын моего началь­ника, попал на велосипеде под машину и ушиб ко­лено. Ругался папашка: рвал и метал; грозился найти нарушителя и стя­нуть с него три шкуры, ан нет, на­рушитель нашёл его сам и предложил оказать не­большую услугу — выложить печку в особняке.

— Есть у тебя такие люди?

— Конечно, есть! — ответил мой начальник.

Гроза миновала. Сын у него поправился!.. По­тому что «заказчиком» моих умелых рук стал подпол­ков­ник из милиции, главный оперативник нашего го­рода, че­ловек авторитетный. Даже криминальная «крыша» была у него в руках, и жил этот милиционер припе­ваючи — от щедрот нарушите­лей пра­вопорядка. До­рожно-транспортное происшествие истолко­выва­лось не в пользу пострадавшего велосипеди­ста.

Моим утренним знакомым так и не удалось из­бежать встречи с этим человеком. Одну из краденых плит они уже выгружают на милицейском подворье около недостроен­ного сарая. Снова ругается кранов­щик, сетуя на время, требует, чтобы ему заплатили за подъем. Над ним по­смеивается родственник застрой­щика — управляющий на подворье.

 

— Хозяину расскажешь. Тот лучше знает, кому, за что и сколько должен.

— Ишь ты, чего захотел ворюга, — повторяет мне этот старикан после отъезда крановщика, — за подъемы ему заплати. Вот наглец!

На кухне у подполковника милиции тепло. Я наби­ваю утробу пищей, чтобы дома не кушать. Моя матушка экономит деньги — пенсия у неё мала. Работники дошкольного образования никогда не были в чести у госу­дарства. В отличие от врачей и судей им никто не дарил подарки, да и педагогическая закалка не позволяла бога­теть непристойным образом — брать на лапу денежные знаки.

Лает собака, грохочет цепь. Кто-то чужой спешит к нам, ругаясь.

— Хороший кобелёк, — говорит мне дедуля, выгля­дывая в окошко. — Породистый, справный. Наш хозяин его на зоне взял ещё щенком у кинолога. Зверь, а не псина.

— Знаю,  — поддакиваю я, — кидается на всяких людей подряд без опасения.

Мой собеседник смеётся и рассказывает сле­дующую историю.

— Сам я видел — сажали зэков в закрытый воронок. Будка была переполнена. Удобно сидевшие порядочные узники выталкивали ногами наружу обиженных, не по масти попавших к ним в компанию, и ржали, когда собаки рвали у тех штаны вместе с мясом. Запаха их подлого  тюремного не переносят наши собаки. До того дресси­рованны и исправны!..

— Да-а, — соглашаюсь я.

Рассказчик мною доволен.

— Та не лай, ты-ы, не лай на меня, не лай!

Дверца в кухню распахивается и на пороге появля­ется растрёпанный гость.

— Петрович! — обращается он к деду. — Ты слышишь, Петрович, какое дело? Лисица ко мне повадилась, кур у меня таскает.

Я вспоминаю девочку. Так вот он, какой дядя Сёма — «кладбищенский стрелок».

— Дай овчарку, Петрович! Я выслежу эту лисицу и убью воровку.

— Ты уже убил бабку Матрёну, — хохочет Петрович, — прямо напова-ал!

Он разливает в стаканы водку.

— Будете? — предлагает мне.

Я же — специалист, ко мне особое отношение.

— Нет!.. Нет!.. Я не пью… Вот уже десять лет, как не пью. Я — трезвенник.

— Жалко, — вздыхает Петрович и обращается к во­шедшему человеку свысока, с презрением:

— Будешь водку, барыга?

Тот глотает слюну. Видно, что ему хочется вы­пить, но правила хорошего тона не позволяют согла­ситься на это сразу.

— Собаку дашь или как?

— Или как, — передразнивает Петрович.— На роже твоей написано, что ты хочешь выпить. Пей, ба­рыга, потом порешаем.

Семен осушает стакан и нюхает хлеб.

— Вы ешьте, — мирно говорит мне хозяин, — и ты закусывай, гость мой незваный. Говоришь, что лисица кур у тебя таскает?

— Петрович?

— А моя собака тебя не покусает?

— А что посоветуешь?

Они выпивают ещё по полстакана водки, и участь ли­сицы решена.

— На рассвете, если только она появится, по следу пустим. Догнать, пожалуй, моя собака лисицу не догонит, но норку поищем, не может эта тварь издалека свои набеги делать. Где-то здесь на болоте или в камнях её жилище.

Вечером я докладываю печку, собираюсь домой.

— Завтра, Петрович, мы оштукатуримся и расто­пимся. Готовься мешками дым ловить.

Вот оно кладбище, вот ручей, вот та самая кочка и нехитрый, восстановленный мною, мосток. Вдруг я слышу:

— Дяденька!

Это та самая девочка Тая. Она глядит на меня в на­дежде на чудо.

— Дяденька! Завтра дядя Сёма лисичку будет тра­вить Полканом. Он злой Полкан. Он порвёт лисичку на мелкие части!

— Тебе жалко эту лисичку?

— Да, очень жалко. Она такая красавица. Огонёк с белой кисточкой на хвосте! Вы же знаете, где она прожи­вает? Спугните её в другую сторону. Пускай сюда лисичка не приходит.

Я — высшая инстанция. Я — бог, способный предот­вратить задуманное охотниками.

— Дядя Сёма вернулся в зюзю пьяный и сказал ба­бушке Моте, что завтра он, наконец, сошьет воротник из рыжей гадины, она украла курочку Рябу.

— Я помешаю убить эту лисичку.

— Воруют все!

Тая приводит на сегодня самый весомый аргумент в пользу лисички. Я не знаю, что ей на это ответить и лгу.

— Я помогу тебе, девочка, я остановлю эту охоту.

 

= 5 =

 

Но не отсох мой язык. Есть высшие силы!..

Я стал свидетелем необыкновенной борьбы лю­дей и преследуемого ими зверя. Бешеный лай собаки торопил восходившее солнце. Сумерки растаяли, когда я поднялся на гору, держа в руках сучковатую палку. Зачем я её по­добрал? Не знаю. Ведь я обещал девочке заступиться за лисичку. Но перед кем?.. Перед овчаркой, идущей по следу? Перед собакой, чья реакция быстрее моей, чья воля определяется хозяи­ном? Или я хотел отбиться от хозяина? Или от иного злого человека? Я убоялся новых воров? Порушенный край. Развороченные постройки. Вокруг ды­рявые стены заброшенных улиц. Словно шквал артилле­рий­ского огня накрыл это забытое богом место.

Преследуемая лисица выскочила прямо на меня. Она хотела покинуть гору и исчезнуть среди садовых участков, разбросанных у подножья.

Но я был врагом, на которого выгнала собака. На мгновение лисица остановилась, её пушистый хвост замер. Она стояла передо мною на камне, как на пьедестале истукан — торжественно и мёртво. Только приподнятая передняя лапа дрожала, да парок из пасти напоминал о том, что она жива. Нет, лисица не испугалась! Скорее всего, она была удивлена таким жестоким коварством со стороны людей. Владельцы гаражей и маль­чишки неоднократно пытались выяснить, где её нора, но они не были охотниками, и больших головных болей плу­товка не знала. Но вдруг: эта бесноватая собака и воору­женный палкой человек на пути…

Оцепенение сошло, лисица изменила маршрут. Раз­вернувшись ко мне боком, но, не отрывая пристального взгляда, она величественно поплыла через туман в сторону порушенных гаражей. Собака стремительно приближалась к ней. В лае послышались торжественные ноты — в моем лице погонщица предположила союзника. Уже «второе дыхание» толкало охотницу за растерянной жертвой. Рас­стояние сокращалось. В этот момент красивая овчарка чувствовала себя примадонной в фокусе взглядов выше­стоящего руководства. Резко выбрасывая вперёд свое мус­кулистое тело, она спешила оправдать оказанное ей дове­рие, отдавала собачий долг людям, и вот уже гнала лисицу назад на ружьё на охотников. Со стороны посёлка на­встречу этой погоне спешили Семён и Петрович — чело­век, угощавший меня борщом. Впереди у плутовки был вчерашний гараж, до основания разобранный злоумыш­ленниками. И вдруг, лисица споткнулась и захромала, что-то произошло. В два прыжка собака приблизилась к своей жертве. Семён опустил вскинутое, было, в небо ружье, и я угадал на его лице злорадную усмешку. Но неожиданно послышался треск. Свирепая овчарка исчезла под землёй. Её горький скулёж обескуражил охотников. Хромоножка ожила. В мгновение ока взмахнула по уцелевшей штрабе на крыши гаражей и ушла, недосягаемая для дроби. Виной оказался погреб, накрытый куском порванной мягкой кровли. Более лёгкая лисица прошла по нему успешно, а тяжёлая собака попала в ловушку. Она упала вниз и сломала передние лапы. Горе-охотники ругались, спасая животное.

Девочка, как и вчера, стояла внизу у кладбища, прислушиваясь к охоте. Она ожидала горькую правду. Но я обнадёжил, обнял: «Жива! Твоя лисичка жива и здорова. Это собака плачет».

 

= 6 =

 

После обеда Тая играла в кулинарию. Собирая мок­рый осенний песок в маленькую формовочку, она лепила плюшки для кукол: «тяп-ляп» и выкладывала их на широ­кую дощечку, словно на противень.

Семён кочегарил. Он собирал на вилы ботву от кар­тошки и сжигал её, тормоша над огнём. Но сырая трава дымила. Чтобы костёр не погас, хозяин подкинул в него бумаги, среди которой были рисунки. Ветер поднял один из них выше забора в воздух, и тот упал на песочницу к Тае обугленный и грязный. Увидевши этот рисунок, де­вочка растерялась. Летом её мамка консервировала банки с томатами. Дочка тогда мешалась ей, рисовала весёлые эти­кетки и наклеивала их на «товар»: «как в магазине». Одна баночка лопнула, и проказницу отшлёпали. Но всё же на пяти других красовались огромные сеньоры-помидоры и маленькие помидорчики — их дети. Тае было смешно. А сейчас? Она подошла к штакетнику и увидала костёр, где тлели ещё два её рисунка. Девчонка  расплакалась.

— Ты чего ревёшь? — спросила мамка, и по простоте душевной доченька призналась, что самые лучшие её ри­сунки сгорели, показывая рукою на чужой огород

— Я так старалась, — всхлипывала Тая.

«Но откуда эти рисунки у Семёна?» — задумалась мама. Вечером она рассказала мужу про детские слёзы.

— Мы же все банки в погреб снесли?

На следующее утро — ни свет, ни заря, обеспокоен­ный хозяин пошёл в гараж и обнаружил, что его разобрали до последнего камня. В погребе было пусто. Предчувствие не обмануло Шамиля. Сосед его Семён был причастен к ра­зорению. Но как уличить злодея, у кого украденные строи­тельные материалы и банки с другими продуктами, он не знал.

— Задушу гада! — взорвался, было, Шамиль.

Но первый гнев ему удалось подавить.

— Зайду, сначала разузнаю, потом поговорим, — и с этими тревожными думами он поднялся в избу Семёна.

— Как прошла твоя охота, сосед?

— Ушла моя лисица, Шамиль! Утащила курицу и сыта. Ну да бог бы нею, ты, Шамиль, заходи. Не украдёшь — се­годня не проживёшь.

Словоохотливый Семён как на духу выкладывал под­робности неудачной охоты.

— Кто не ворует, тот ломает лапы, как эта несчастная милицейская собака, — рассказывал он. — Жалко её сер­дечную. Дура она косматая. Выслужиться хотела… Все мы грешные люди, Шамиль, кто на мента, кто на бандита горба­тим в надежде на пирожки…

— Горбатим, сосед?

— Да, горбатим, Шамиль. Там на отвале чьи-то почти бесхозные гаражи. Ты представляешь, люди, воруя, ло­мают стены, рискуют своей свободой, а опер их грабит? Две дармовые гаражные плиты с тех гаражей у него на участке. Он сам ещё ни рубля не вложил в своё строитель­ство, а хоромина у него, ты же видишь, выше деревьев. Я третий год по кирпичику да по песочику гребу не нагребу — бедна моя хибара. Тают мои деньжонки, словно снег.

— А собаку жалко?

— Пристрелит её легавый. Я подумал — пугать меня будет, ан нет, пронесло. Пообещал я ему свинины подки­нуть, чтобы он подавился, за эту покалеченную псину!

— Пообещал, не пожадничал?

— А как же ещё?

— Значит, взятки даёшь?

— Не подмажешь, Шамиль, сегодня не прожи­вёшь. Это норма нашей жизни…

— Неправда,  это — коррупция.

Банки с томатами стояли на подоконнике неприкры­тые. Знакомые дочкины художества немного раскисли от сырости, улыбки у помидоров растаяли, детские персо­нажи поблекли и глядели растерянно, словно имели вину перед Шамилем за то, что оказались в чужом дому.

— Интересные маринады на подоконнике. Что я вижу? Рисунки какие-то странные, не фабричные.

Семён опешил. Однако его супруга Светлана не рас­терялась и оправдалась.

— Это я рисовала для собственного сына, — улыбну­лась она Шамилю.

Её мальчишки не было в доме. Он ни подтвердил, ни опровергнул сказанное мамашей.

— Задание им в школе выдали, — соврала Светлана. — Наш Павлик принёс пятёрку по рисованию.

— А чтобы не пропадать его мазне, — подстроился Семён, — я эти самые картинки на банки наклеил.

— В школе по рисованию? — удивился Шамиль и предложил: — Ты вот что, Семён! Бери-ка эти свои мари­нады и ко мне. Выпьем с тобою вместе, потолкуем про нашу жизнь. Ссуду мне дали на строительство нового дома — хочу обмыть. Это —  доброе дело.

 

= 7 =

 

— «Распутин», — произнёс Шамиль, разгляды­вая водку. Две бутылки стояли на чистой скатерти.

— Что-то случилось? — заволновалась его супруга Ольга Сергеевна. — Ты ожидаешь гостей?

— Да-а, будут гости, — согласился хозяин.

— Ты снова взялся за старое, за пьянки?

— Замолчи и послушай! У меня разговор к Семёну-гадине про мой гараж. Ты в него не мешайся, а лучше всего — исчезни…

Оробевшая женщина перестала перечить.

Семён появился не с пустыми руками. Пиво было им поставлено рядом с «Распутиным» для имитации важности застолья. Его супруга держала злополучную банку с томатами. Встречая зазванных гостей, Ша­миль лукаво улыбался.

— Баночку я вашу, Светлана, поставлю на самое видное место в доме. Где моя доча?

Предчувствуя неладное, Ольга Сергеевна бурк­нула Шамилю в ответ, чтобы он оставил дочку в покое. Но хо­зяин притворился оглохшим.

— Играет в куклы? — переспросил он у супруги. — Что за напасть? — и заметил, обращаясь к соседям:

— Нет моей девчонки. Ну, будем здоровы, Сёма!

 

Собутыльники чокнулись, выпили и повторно напол­нили чарки. Водка согрела Шамиля, придала силы.

— Ты, Семён, не стесняйся, чувствуй себя как дома. И ты, Светлана, не отставай. Чай пережили эпоху трезво­сти нашей нации в горбачёвские вре­мена…

— А много ли денег отвалили в Сбербанке? — спро­сил Семён.

— Немало, — ответил ему хозяин.

— Ты поручителей собирал?

— Едва нашёл.

— Почему же ты к нам не обратился?

Наливая очередную, порцию водки, Семён промах­нулся. Бутылка в его руке дрожала. Пролитая жидкость покатилась по скатерти ручейком.

— Мы же знаем тебя как честного человека.

Язык у Семёна заплетался. Выпив, он потянулся к са­латнице за закуской, но помидор в его ложке не удержался и шлёпнулся под ноги. Растяпа нагнулся, упал на коленки и нашёл под столом помятый томат. Под весёлый хохот супруги, икая, он его съел. Светлана Анатольевна дважды ударила мужа кулаком по спине.

— Оставь меня, зараза! — огрызнулся Семён

Выглядывая из маминой комнаты, Тая пугливо на­блюдала за взрослым человеком, гуляющим, словно непослушный ребёнок, на четвереньках по грязному полу. Уви­дев доченьку, хозяин начал разборки.

— Таинька, подойти ко мне.

— Я тут как тут, — ответила дочка.

— Ты не знаешь, чьи это художества, Тая?

Нажим показал на банку с томатами.

— Это — мои рисунки.

Икота у Семёна прошла.

— Ты же мне вчера рассказала, что дядя Сёма их сжёг в костре?

Соседи замолчали, осмысливая вопросы.

— Тая, а что ты скажешь сегодня? — спросил Шамиль.

— Я, дяденька Сёма, плохо о вас подумала. Я вино­ватая, извините.

— Ты честная девочка, Тая! Я тебя не ругаю, — отве­тил Семён.

— Пошла бы ты, доча, на улицу вместе с мамой.

На окошке проснулась и забилась в истерике о стекло последняя поздняя муха.

— Где мой гараж, Семён?

— Я не знаю, ей богу, я ничего не знаю об этом! Одна плита у мента на подворье, я же тебе уже рассказал…

— А где вторая плита?.. Где все мои шлакоблоки и кирпичи?

— Я банки взял… И то — во время охоты, случайно, бес меня попутал.

— А гараж не брал? — заорал хозяин.

Женщины слушали перебранку мужчин, затаив ды­хание, поражённые неожиданным поворотом беседы от мира к войне.

— И право не брал?

— Какое право?

Шамиль оторвал от банки с томатами детский рисунок.

— Ты разве не говорил, что эта самая этикетка тобою нарисована?

— Это не я, это моя жена тебе соврала.

— Жена, говоришь, во всём твоя виновата?

— Да, это я, Шамиль, это я во всём виновата, – затара­торила Светлана, — я не подумала, поспешила.

— А если бы ты подумала, то и в гости ко мне бы не заявилась?

Шамиль рванул её за платье. Увидев это, супруга Шамиля Ольга вышла из кухни и закричала:

— Ты что задумал?

Муж её оттолкнул и приказал:

— Вон из дома, моя жена! Не любить я её буду, а творить правосудие!

— Это же срам, Шамиль!

— Убирайся, я тебе говорю! Ты, Светка, ко мне. Су­дить тебя буду!

Уходя, Ольга Сергеевна хлопнула дверью. Было слышно, как, всхлипывая в прихожей, она одевала дочку.

— Пойдём, Таинька, отсюда. Папа сбесился.

— Почему? — спросила Тая.

— Он много выпил. Мы с тобою уходим к бабушке Моте и у неё спрячемся от него навсегда. Нет у нас больше папки!

На глазах у Семёна Шамиль изнасиловал его жену.

Я не знаю, была ли она пьяна или испугана, кричала она или плакала? Дралась ли, ругаясь? Звала ли она на помощь пьяного мужа или проклинала его? Я услышал эту исто­рию из третьих уст и пересказываю только то, что слышал.

Главный «опер» в эту субботу находился на даче. Он растапливал печку, выложенную мною. Почуяв неладное, опер подался на эту драку. Были состав­лены протоколы. Буяна арестовали и вскоре отправили за решётку, как социально опасного человека.

 

= 8 =

 

Тая ночевала у бабушки. Она проснулась и растеря­лась. Вокруг была чужая обстановка, чужие тапочки стояли возле стульчика, на котором лежала её одежда. Из горницы доносились чужие незнакомые голоса. Девочка вспомнила вчерашний вечер — папу увезли в наручниках, пьяного. Он попытался её обнять на прощание, но высокий милиционер грубо оторвал его от девочки и затолкал в за­решёченную машину.

— Следователю будешь рассказывать, кто у тебя га­раж украл…

— Значит, милиционеры вернулись и пытают маму, — подумала девочка.

Она пошлепала к маме на выручку.

Неизвестные люди сидели за столом. Один из них, пожилой и седой мужчина, был почти старик. Сложенные кистями вместе, его тяжёлые руки подрагивали, глаза ис­подлобья сверлили скатерть. Девочка оробела. Увидев испуганную Таю, старик улыбнулся ей, но снова загадоч­ная скорбь омрачила лицо этого человека.

— Хорошие люди, — решила Тая. — Они жалеют бабушкин труд.

В отличии от вчерашних милиционеров нынешние гости вели себя скромно.

— Я, Матрена, с твоим сыном, четыре с лишним года вместе работал. Прекрасный был металлург, царство ему небесное…

Матрёна сидела напротив и вздыхала.

— Вот… Мы размножили фотографию, у меня ведь, Матрёна, тоже она была, — продолжал беседу седой. — Андрей уходил служить из нашего цеха, я писал ему письма.

Бабушка мирно плакала, посетители виновато улыба­лись.

— Мы поставили Андрею новую мемориальную доску на кладбище. Возложили венок и покрасили оградку. Весною посадим липку, может быть, она приживётся в нашей степи?

— Андрюша любил липку, — согласилась Матрена, — парился в бане только липовым веником, до сих пор ещё один невостребованный.

— И мужа твоего я знал. Он был у меня наставником.

Девочка окончательно успокоилась. Она покорно присела около бабушки на скамейку и похвасталась.

— А я лисичку-сестричку видела.

Тае очень хотелось, чтобы её заметили взрослые.

Но мама одёрнула дочку.

— У бабушки Моти — поминки, а ты со своими бай­ками лезешь, дочка!

Девочка сникла,  как виноватая.

— Ты, Ольга Сергеевна, не ругай свою дочку, — за­ступился седой мужчина. — Ничего обидного она не сказала. А лисички водятся в наших краях — это правда. Это ничего, Матрёна, что мы вот так — неожиданно, с ружьями, ввалились в твою избушку? Мы сыну твоему отдали салют на кладбище. Как великому металлургу!

— Что вы, детоньки, разве же можно себя ругать по этому поводу?

— И ещё… Ты, тетя Матрёна, не серчай, я знаю – от­кажешься, а деньги возьми! Мы с ребятами подумали и решили тебе помочь материально.

— Нет, нет, нет! — замахала она руками. — У вас у самих детки голодные, зарплату вам уже полгода не вы­дают. И даже не предлагайте.

— Есть у нас ныне деньги, мать, ты не отказывайся, не обижай коллектив.

— Откуда ж они у вас?.. Вы дурачите старуху!

— Мы акции продали, — сказал металлург, проща­ясь. И, обуваясь, добавил:

— Мы больше не собственники…