К тёще

Нас в палате тогда было трое: я, парнишка лет двадцати пяти и скрюченный, как он сам говорил, суматошной жизнью, наполовину седой носатый мужик. Его привезли на скорой два дня назад. Сутки, пока обследовали, он молчал, на вторые утром вдруг заговорил:

– Когда я первый раз женился, у меня были и теща, и тесть. Мы с женой после свадьбы у них неделю гостили. Дом небольшой, но солидный такой и весь выкрашен-выскоблен, не придерешься. Теща – хозяйка добрая. Сидим мы, значит, с тестем на крыльце, выпиваем, курим, разговариваем. Смотрим: теща бак железный, квадратный такой, от бани перебросом катит. На ребро поставит, бросит, он и катится, потом опять на ребро… Мы с тестем пока протележились, подбежали, она его уже на место определила, куда ей надо было. Ну, думаю, теще сносу еще лет пятьдесят не будет! А она через три года хлопнулась.

– Чё? – встрепенулся парнишка.

– Похоронили ее, – подсказал я.

– Два инфаркта в один день. Тесть плакал, кричал, что не уберег. Все его, значит, астматика, жалела. А он еще лет пятнадцать прожил, сходился с кем-то, но не пожилось… – посмотрел вдруг на нас вприщур, – я курить.

И выполз из палаты чуть ли не на четвереньках.

– Интересно, чё она ему далась, теща-то? Главно, не жена бывшая на ум лезет, а теща.

– Стоящая, выходит, была женщина. Знал-то он ее всего ничего, а гляди-ка, в душу запала…

– Все ж, в основном, радуются, если теща умирает. Я анекдотов про этих тещ море слыхал!

– То анекдоты, а то жисть. Ты, поди, не женат еще?

– Не.

– Мужик он, вроде, серьезный, и болезнь у него – будь здоров. Уж не умирать ли он сам собрался? – забеспокоился я.

После обеда паренька со словами: «Здоров пока, но не балуй больше», выписали. Мы с носатым остались вдвоем. Он молчал. Я попытался завлечь его хоть каким-нибудь разговором:

– А матери у тебя, что же, не было? Ты не сирота ли?

– Была, почему же… Она и щас жива. Я по молодости думал про нее, что веселая она, а как тещу узнал, сравнил их, понял, что распутная мать, а не веселая. После смерти отца она только с двенадцати моих лет до четырнадцати трех дядек поменяла.

– Бывает и такое, что не по сердцу… – я хотел спокойного разговора.

– Мастеровые все были дядьки, но выпить любили, молодцы. На это и попадались. Один веранду пристроил, она его через день выгнала, другой крышу перекрыл – под зад его. Третий баню хорошую такую соорудил…

– На работу она их, выходит, брала?

– А расчет, ясно, какой: выпивка да постель. Я эти два года так у бабушки и жил, думал: ну куда к матери, там стройка. Думал, это и есть правильно. Мать же. Да и веселая она, правда, была: песни пела, частушки там всякие, плясала. Конечно, не без стопочки. Самогон она хороший варила, я потом распробовал.

– На продажу гнала?

– Не, не на продажу. На хозяйские нужды. Ну, и себе, к празднику. А праздновать она любила.

– А чего вам с женой-то не пожилось?

– Она в свою мать пошла. Дом, дети, порядок кругом, меня берегла. Мне это поначалу нравилось, а потом скучно с ней стало, праздника захотелось. Видно, я в свою мать пошел. Она меня даже поддержала с разводом: понимаю, мол, надоела она тебе, и так – семнадцать лет на нее угробил. Жизнь у тебя одна, говорит… А к детям по праздникам приходить будешь.

– А теперь она как?

– Мать-то? Постится да молится.

– Сколько ей?

– Восьмой десяток.

– Молодец. Помогает, видно.

– Кто? Одна она щас.

– Я про молитву.

– Да… а теща только сорок пять отметила… Сама статная такая, высокая, крупная.

– Далась она тебе! Сколько у тебя тещ-то было, если жена не одна?

– Много. Столько никому не надо.

Принесли капельницы, разговор сам собой и закончился. У медсестры только спросил он:

– Щас ведь февраль? А число какое?

– Февраль. Второе с утра, – улыбнулась сестричка.

– Выходит, вчера девять дней было, как жена умерла.

– Все под Богом ходим, милок! – Она погладила его по голове и почему-то на цыпочках вышла. А мне в сердце вдруг хлынула такая тоска, что я не удержался и со злой подковыркой спросил его:

– Это какая же умерла? Первая или последняя?

– Она и первая, она и последняя. Остальные так – баловство.

– И дети от баловства имеются? – не унималось во мне зло.

– Имеются.

– А от первой сколько?

– Трое.

– Дак ты что ж тогда, сучонок? Это тебе от такой оравы праздника захотелось?! – едва не задохнулся я.

– Молчи, старик, молчи, – застонал он.

Тоска разом проглотила злость, и я, обессиленный, отвернулся к стенке.

Уже ночью, перед рассветом, он разбудил меня тревожным шепотом:

– Тяжелая она характером, теща-то… больно правильная… Боюсь я из-за нее помирать. Вдруг не простит, не подпустит второй раз к своей дочери. Что я тогда там один делать буду? Это хуже самой смерти…

Он приподнялся на локтях и пристально посмотрел в окно. Фонарь от столба желтым лучом косо резанул его по лицу, высветил крючковатый нос и крупные капли пота, стекавшие со лба по изломанным морщинам к искореженному подбородку. Кнопка вызова медперсонала выскользнула у меня из трясущихся пальцев, как намазанная маслом, и я стал бить кулаком по тумбочке.

Через несколько минут шум затих. Грузовой лифт понес бедолагу вверх, в реанимацию.