К матери…

За два дня до своего отъезда из Кургана взволнованный Володя Писарчук посетил Союз писателей Зауралья. Союз располагался на первом этаже пятиэтажного здания в однокомнатной квартире. Мутная полировка стола с неясным отражением потолка, железная кровать с голым матрасом, ненадежные решетки окон и мышиные запахи навевали грустные мысли о мелочности жизни. Володя с облегчением не увидел стула…

Встретил Писарчука хмурый человек непонятных лет:

– Ивановский. Николай. Н. Действующий литератор.

В финале представления он так и сказал: «Н».

– Писарчук. Володя. Сценарист… действующий.

– Хм… При такой фамилии вам и псевдоним не нужен!

Несмотря на теплый сентябрь Ивановский был в свитере, в штанах, похожих на галифе, при неряшливой бороде и в тяжких старомодных очках с толстыми линзами. Линзы придавали мужественному лицу Ивановского странно комичное выражение. На ногах литератора имели место негнущиеся сандалии из какого-то фанерного заменителя кожи. Сквозь бойницы сандалий виднелись не дырявые носки – Писарчук удивился.

Ивановский, самостоятельно вызвавшись, сдерживая себя, рассказал Писарчуку о своей последней работе. Не помня точно, сколько томов «Мертвых душ» сочинил Николай Гоголь, а сколько сжег, Ивановский сразу приступил к написанию третьего тома. Памятуя о совете одного большого и тяжелого писателя из столицы, Ивановский с особенной тщательностью сочинил первую и последнюю строчки своей поэмы. Вышло так: «Темнело». И: «Русь молчала».

– Актуально, – энергично выкрикнул Ивановский, – и, главное, эти строчки можно поменять местами! А?! Каково?!

Володя, вежливо кивая, взглянул на пухлую рукопись, которую Ивановский с кряхтением извлек из ящика стола. На обложке значилось: «Мертвые души. Поэма. Третий том. Николай Н. Ивановский.»

Писарчук понял, что вступать в Союз писателей Зауралья с его жалким десятком рассказов, напечатанных в Московской периодике и пятью уже снятыми сценариями нелепо.

– Именно так! – подтвердил Ивановский. – Вы еще… молодой… писатель, и вам необходимо набраться жизненного опыта, пройти достойный путь. Лучше, – Ивановский сморщив малиновый вислый нос, поправил очки, – на заводе. Или на фабрике. Или…

– Или в совхозе имени Розы Люксембург, – уныло заулыбавшись, Писарчук предложил свой вариант.

– Да… В племя… именном совхозе… А я сейчас на даче тружусь, в Шепотках, – неожиданно доверительно, как бы приглашая, сообщил Ивановский, – картошка, свекла. И спится там хорошо. И воздух. Словом, – он почесал нос, – пишу всласть. Бороду вот отрастил, как у Льва Николаевича!

Писарчук спросил про Курганский драматический театр, но выяснилось, что Ивановский не «театральный человек», но зато «большой любитель живописи».

– В галерею сходите, – посоветовал Ивановский. – Там сейчас друг мой висит… выставляется, отличный художник по прозвищу «Ка-Ка». Вы не подумайте дурного, просто у него всё на «Ка», Каблуков он, Кама Константинович. У Камы там и пейзаж, и портрет, и бабы голые… развесистые… получите удовольствие.

– Постараюсь.

– Постарайтесь! Кстати, у Каблукова есть ученики, он их называет подкаблучниками, – пугая Володю, Ивановский вдруг замогильно засмеялся, вскидывая бороду, – каково? А?!

У Писарчука перехватило дыхание, Ивановский был жовиален, ярок, остроумен. Все талантливее меня, задушено подумал Володя, включая, очевидно, подкаблучников Каблукова, я – последний…

– В Кургане вообще полно гениев, – сказал Ивановский, протягивая руку, – вот приехал Юрий Гальцев – Курганский наш Питерский комик из Москвы. А недавно увидел по местному телевидению – один умелец сплел из бересты кофейный сервиз. Каково, а?!

Писарчук содрогнулся, представив себе горячий кофе в берестяных чашках. Хотелось скорее выйти на воздух, Володя с облегчением пожал руку «действующего литератора».

– В кинотеатр повторного фильма сходите, – напутствовал Ивановский, – там сейчас идет французская драма «Мужчина и женщина». Или это комедия, не знаю… Режиссера не помню, но говорят неплохая картина.

Торопливо отбежав от Союза писателей, Писарчук перешел на ровный шаг.

В ожидании, он прошел мимо родной школы № 29, десять лет – в один день.

Но ожидания не оправдались, воспоминания легко возникая, исчезали, не оставляя послевкусия. Он отчетливо помнил ощущения первого хмурого дня – неприветливый сентябрь, свежий холодный ветер, вихры, волнения, банты, новенькие ранцы, цветы, солнце, май, платья-мини, передники, завивки, слезы, костюмы – выпускной. Вероятно, было ещё что-то важное, но думать об этом не хотелось. Всё, оставшись, прошло, – и этого довольно…

От школы он свернул к Детскому парку. Обозначенный остовом бортов корт, где Писарчук в пятом классе играл в хоккей; небольшая эстрада, поразившая своим уже вечным одиночеством; навсегда застывшие останки качелей; редкие брошенные березы – всё как будто истаивало, съеживалось, уменьшалось размерами.

Писарчук прошел сквозь руины воспоминаний парка, перешел улицу Гоголя и оказался напротив ресторана «Сказка». В его детстве «Сказка» была кафе-блинная. В этом кафе, после лыжных прогулок по застывшему Тоболу, они с матерью ели горячие блины и пили обжигающий чай. С мороза они возвращались домой и видели мертвящий экран телевизора, бубнившего своё, «батареи» пустых бутылок из-под пива и сизое дымное облако от папирос «Беломор» – свои выходные отец проводил вот так. Именно в «Сказке» много лет спустя поминали отца, так отчего-то захотела мать. Тогда Писарчук записал на салфетке: «Сказочные поминки». Попросил карандаш у напористо услужливого официанта и записал. Злила фальшивая вежливость официанта, холодный неприглядный март за окном, смерть отца. Потом стало страшно, стыдно, всё больше раздражаясь уже на себя, он смял салфетку…

Друзья отца умерли и мать пригласила своих подруг. За невеселым комплексным обедом неспешно и тихо вспоминали даже не отца, а свои жизни. Прислушиваясь и запоминая детали, Писарчук пил кофе, есть он не мог. Устраивая поминки в «Сказке» мать, видимо, безотчетно пыталась, хотя бы и после смерти, но соединить их.

Он хотел, но так и не вошел в «Сказку», вспоминать себя на фоне умирающего отца было невыносимо. Вместо этого Писарчук вызвал такси и поехал в Художественный салон, на Пролетарскую улицу, взглянуть на мастерство художника Каблукова.

Крохотный Курган был просторен, широк, прямолинеен. Город был наполнен архаичным солнцем и замедленным осенним временем. Не суетились ни люди, ни автомобили, даже собаки выглядели солидными.

Наверное, мать права. Всех, кто когда-то любил друг друга, Он соединит, где-то в районе звезд Ориона. Или Веги. А иначе, зачем всё?

…На выставке Камы Каблукова было пустынно. В центре зала интимно шептались две одинаково одинокие «молодые дамы средних лет», вероятно, служащие галереи. Женщины было одеты в похожие тугие блузки и обтягивающие юбки, которые открывая колени, пикантно подчеркивали монументальные скульптурные объемы. При виде Писарчука дамы напряженно умолкли. Рассматривая неброские портреты современников, неяркие пейзажи Зауралья и бесстыдно прикрытые ню, Писарчук чувствовал на своем лысеющем беззащитном затылке настороженные взгляды. По всей видимости, зритель здесь был фигурой вызывающей и неуместной, отчасти лишней, нарушающей спокойствие. Всю жизнь ощущая себя виноватым, Писарчук стал еще и нарушителем.

Мысленно протестуя, он вдруг представил себе этих дам раздетыми. «Картинка» была такая ослепительная, что, украдкой обернувшись, он зажмурился. Это было почти неприлично – две обнаженные женщины в центре пустого зала, увешенного живописным хламом. Он понял – это будет самое яркое впечатление от экспозиции.

С облегчением покидая выставку типового Каблукова, Володя думал о том, что он не был у матери семь лет. Он и сам не мог понять – как так вышло?

Месяц назад матери исполнился «восемьдесят один годик», она стала жаловаться на ноги, неизменно добавляя при этом про давление «которым я горжусь». Мать всю жизнь гордилась «двумя волшебными явлениями»: своим давлением и любимым сыночком.

– Но ходить стала с тросточкой…

И Володя, наконец, решился. Думая о том, что жизнь в России ничего не стоит, но жить – очень дорого, Писарчук обменял отложенные на «черный день» пять сотен долларов на рубли. Паталогически страшась перелетов, поехал поездом, хотя было неудобно – выходило две ночи и день.

За время путешествия Володе несколько раз удалось связаться с матерью по сотовому телефону. После этих кратких разговоров Писарчук болезненно цепенел на своей полке – у матери был вялый старческий голос.

– Ты до туалета добираешься? – спрашивал Володя, набравшись мужества.

– Добираюсь, – мать улыбалась в трубку, – путешествую по стенам квартиры и ручкам мебели. Спасибо тебе за звонок.

В конце каждого разговора мать всякий раз благодарила сына…

Я не могу забрать её в Москву, думал Писарчук, кто позволит мне жить на съемной квартире с пожилой матерью? Необходима регистрация, а кто нам её даст? И как она будет получать в Москве свою пенсию? А вызвать доктора? Придется объяснять врачам про то, что «сами мы не местные». А если умрет? Придется везти её на кладбище по месту регистрации, в Курган, к отцу под бок…

Писарчук взвешивал всё это совершенно спокойно.

С другой стороны, остаться в Кургане я не могу, что я буду там делать? Работать грузчиком? Дворником? Альберт Эйнштейн мечтал быть смотрителем маяка, но в Кургане не было моря, была небольшая, местами уже пересохшая речка – Тобол. Да и я, вспоминал Писарчук, не Альберт Эйнштейн.

Бросать мать было нельзя, хотя он, кажется, это уже сделал, но и жить безработным на её пенсию было невозможно. А почему невозможно? Многие так живут…

Нет, я не смогу жить жизнью матери, чем дольше он думал об этом, тем отчетливее понимал – выхода нет. Не в дом же престарелых её сдавать… Нанимать кого-то? Пустая трата денег, никто за ней не будет ухаживать по-настоящему, да и лишних денег у него не было. Но каждый должен где-то быть, придется мне быть в поезде Москва-Курган…

На рассвете вторых суток, обремененный беспомощными мыслями и скарбом, Володя с трудом вылез из вагона и ступил на перрон родного Кургана. Он ощутил запах паровозной гари… Откуда? Почему? Позвонил матери, она не спала.

– Жду тебя. Ты пешком?

Мать жила рядом с вокзалом, но идти вдоль заплывшего тиной болота с тяжелыми сумками Володе не хотелось.

– На такси, мам. Я скоро.

В такси, задыхаясь от пыльного полынного ветра, ворвавшегося в открытые окна, он подумал о том, что не помнит на каком этаже жила мать? Четвертый? Пятый? Шестой?

– Пятый, – закричала мать в телефон. – Пятый этаж!

Выйдя из лифта, он увидел сгорбленную, опирающуюся на трость незнакомую старушку. Другой рукой мать держалась за косяк распахнутой настежь двери.

– Вот так я теперь и живу, – сказала мать с бодрым вызовом. – По стеночке. И с тросточкой. Здравствуй, сыночек.

– Здравствуй, мама…

«Стеночка», «тросточка», «сыночек» – в чем-то мать не изменилась.

Он не знал, с чего начать – однокомнатная квартира матери была запущена, во всем чувствовался застарелый, уже равнодушный беспорядок. Мать была в том возрасте, когда всё, к чему прикасались старческие неверные руки ломалось или пачкалось.

Вручив растрогавшейся матери подарки, составив длинный список необходимого, он вызвал такси и поехал по магазинам. Настороженные продавщицы и кассирши, мгновенно почувствовав чужого, не знали, как именно надо отвечать на вежливые слова Писарчука: «Добрый день!» Володя недоумевал.

Приводя квартиру в порядок, он мыл пол и окна, пылесосил, затем готовил обед, созванивался с электриком и сантехником. День приезда, оказавшийся бесконечным, прошел в мелких важных хлопотах, и некогда было думать о том, как им с матерью жить.

К вечеру Писарчук падал от усталости, но понял, мать не так плоха, как он себе представлял – и голос у неё был вовсе не такой старческий и по квартире она ходила бойко. Приободрившийся Володя, прислушиваясь к размеренным, почти музыкальным звукам вокзала, уснул в некотором спокойствии, думая о том, что близкий вокзал – отличный драматургический сюжет, надо будет использовать в рассказе.

В прошлую субботу, сорок лет назад, самостоятельным дошкольником, заскучав, он уходил из родного двора, брел в сторону вокзала, карабкался на железнодорожный мост и смотрел сверху на прибывающие и уходящие поезда. Его поражали нескончаемые, от горизонта до горизонта, рельсы – зримый образ бесконечности. Его волновали большие незнакомые города, мимо которых шли увиденные им красивые составы. Его притягивала будущая, непременно яркая, иная жизнь…

Мать пугали «вокзальные» прогулки сына.

– Думала, ты сбежишь из дома…

В положенное время так и случилось. Наверное, бесконечные рельсы и предопределили «цыганскую» судьбу Писарчука, но меняя четвертый город, он нигде так и не смог стать своим, без надежды мечтая о том, что Москва станет его окончательным приютом, местом, откуда он не захочет убежать…

Надо же, удивлялся Писарчук, в детстве я был храбрым, умным и взрослым, а сейчас – всё наоборот…

Он попробовал «на вкус» эти слова: «Приют Москва». Надо будет запомнить…

Ночью приключилась неприятность – у матери поднялось давление, которым она так гордилась. Володя запаниковал и вызвал «скорую».

– Ничего страшного, – успокаивала его мать, – просто переволновалась из-за твоего приезда…

Врач – высокая, яркая брюнетка, неспешно торопясь, измерила матери давление, ловко поставила укол. Было ей чуть за тридцать, и, несмотря на неурочный час, выглядела она ухоженной, отдохнувшей, совершенно благополучной. Не счастливой, но спокойной. Писарчук позавидовал этой женщине, сам он уже не помнил спокойного дня. Вероятно, такие дни были, просто Володя уже не помнил этих ощущений…

– Через десять минут, – изящно выгнув руку, она взглянула на часы, – померяем еще раз.

Мать тут же стала хвалится сыном – он и режиссер, и сценарист, и писатель.

– И живет в Москве!

Покрасневший вдруг Писарчук почувствовал, на него посмотрели иначе – диагностируя возможные перспективы. Поговорили о погоде в Кургане и в Москве. Ощутив себя идиотом, он зачем-то рассказал ей о московских ценах на продукты. Она, понимая его, равнодушно удивилась. Измерили давление ещё раз.

– Как у космонавта… со стажем! Очень хорошо! И я вам кое-что выпишу…

После ухода врача, мать заулыбалась:

– Я же говорила, это – случайность. Давление у меня – высший класс и…

– И ты им гордишься!

– Как и тобой! И я заметила, – мать серьезно улыбнулась, – вы оба обратили друг на друга внимание.

Промолчав, он подумал, мое семейное положение – общегражданский муж…

Этим же днем, несмотря на протесты Писарчука, они съездили к отцу на кладбище с неожиданным названием «Зайково».

– Я себя прекрасно чувствую, – твердила мать, – и у меня моё рабочее давление! Едем!

Мать с трудом влезла в такси и с ещё большим трудом, с помощью сына, выбралась из автомобиля. Помогая задыхающейся матери, Володя намертво задавливал в себе тихое отчаяние…

– Малой каракатицей хожу, – оправдывалась мать, – извини, сыночек.

Среди неуместных мусорных куч, разбросанных тут и там, с трудом отыскали родной крест, могилу отца плотно «заселили» новые вечные «жильцы».

– Это для жизни не все, а для смерти – все годные…

Могила заросла травой, и Писарчук вдруг запоздало сообразил, надо было взять с собой нож. Господи, корил себя Володя, очевидные житейские вещи недоступны моему пониманию.

Но, к счастью, нож, огромный пиратский тесак, оказался в хозяйстве у пожилого молчаливого таксиста, и Писарчук срезал сорняки на могиле отца.

Было солнечно и ветрено, сочно благоухали срезанные травы. Березка, что посадила мать у могилы отца, охотно выгибалась под порывами ветра, она прижилась, окрепла, заметно подросла. Недалеко тихо разговаривали посетители кладбища. Таксист деликатно гремел чем-то в багажнике – жизнь была наполнена подробностями до краев, Писарчук почти не ощущал пустоты.

Отца хоронили в начале марта, земля была промерзшая, тяжелая. Тут и там гробовщики жгли автомобильные покрышки, готовя землю для свежих могил. Писарчук запомнил отвратительный горячий запах горящей резины в еще зимнем холоде и жуткое сочетание слов: «Свежие могилы».

– …рядом с отцом. Это мое желание, знай.

– Да, мам, конечно. Уже десять лет знаю – рядом с папой…

– Тебе что-то платят за твои сценарии, сыночек?

– Иногда платят. Иначе на что бы я жил в Москве?

– Как ты живешь в этой Москве? Я совершенно не понимаю…

И я, подумал в ответ Писарчук, и я не понимаю…

Вечером, лежа в постели и прислушиваясь к вокзальным объявлениям о жизни поездов, он думал о том, как исполняются и не исполняются желания. Хотел, чтобы вышли фильмы, и они вышли, но не так, как задумывались. Видимо, задумывались не фильмы, а «слава и деньги»? Хотел жить в Москве, и живу, но совсем не так как мечтал. Видимо, мечтал не о Москве, а о «богемном благополучии»? Жаждал полюбить красивую высокую брюнетку, и полюбил, но всё вышло болезненно иначе. Видимо, имел в виду не любовь, а «собственность и подчинение»? Или просто мне была нужна другая брюнетка?

Вздрогнул от звука, к которому никак не мог привыкнуть – мать опустила в керамический стакан вставные челюсти.

Формальную сторону желания Он всегда выполняет, что до содержания – то тут надо мечтать точно. А это немыслимо. Невозможно. И всё делается так, чтобы было нескучно жить. Потом подумалось: «Войти в “Сказку”» – отличное название для рассказа…

…Перед отъездом Писарчук сходил в театр. Мать отказалась. Две недели прошли неприметно, этой ночью он уезжал в Москву, и мать, видимо заранее, привыкала к расставанию.

Энергично жестикулируя, натыкаясь на стулья, актеры с шумом передвигались по сцене. Отчетливо выкрикивая реплики, они почти не перебивали друг друга. Сидя в седьмом ряду, Писарчук подумал, о том, что, вероятно, всё было слышно даже в фойе. И только «Дальше – тишина». Забывая текст, актеры, запинаясь, имитировали нервность, давая себе время вспомнить слова. Во всем, включая и эту нервность, ощущалось избыточное старание. Сочувствуя, Володя понял, актеры вынуждены были противостоять стойкому безразличию малонаселенного зала. Манера игры была настолько оригинальной, что в какой-то момент, увлекшись, Писарчук забыл, что именно дают.

Посещавший в Москве все премьеры, Володя вышел из театра озадаченным.

Прощаясь с Курганом, решил неспешно прогуляться.

Писарчук пересек площадь Ленина. По улице Гоголя дошел до гостиницы «Москва», свернул на Красина. Там было рукой подать до вокзала. Перешел железнодорожный мост, гудящий от медленно проходившего бесконечного состава. Опять вспомнились его «поезда детства». Вдоль вечного болото вышел к дому матери…

…Сумки он собрал заранее. Ночью, сидя в кухне, сделал наброски рассказа. Планы сюжетов он всегда записывал карандашом в простую школьную тетрадь. Мать делала вид, что спит, но он слышал, как она обессиленно вздыхала…

Сварил кофе. Перечитал написанное. И захотелось жить другой жизнью, захотелось сейчас же, сию минуту. Хотелось сидеть на веранде их с матерью дачи, пить кофе, легко записывать любопытные истории, слушать скрип своих сосен и далекое эхо электричек. И чтобы чуть дальше было озеро с лодками, готовыми к зиме, без весел. И чтобы по участку дачи бегала, гулко гавкая, огромная немецкая овчарка Вега, настойчиво приглашая его не к прогулке, а к целому путешествию. Закрывать глаза, ощущать кожей свежесть осеннего утра и остро понимать прелесть обычной нормальной жизни…

Обмирая как в дурном сне, Писарчук вдруг осознал, его рассказы – это и есть его реальность и другой у него не будет. Мысль была как скальпель неопытного хирурга – простая холодная и безжалостная, не оставляющая надежды.

Очнувшись, он посмотрел на часы, надо было вызывать такси, докучливо продолжая прежнее своё неизменное существование. Отчего-то он вспомнил кладбище, рядом с отцом места достаточно, хватит и мне, и матери. О смерти подумал с некоторым облегчением – слишком велик был контраст веранды, сосен, эха и неизбежного отъезда.

Он позвонил в службу такси «Миг-Курган».

Впереди был поезд, «приют Москва», съемная квартира, нервный поиск работы для оплаты этой чужой квартиры и ежедневные звонки матери. Одинокая мать, одинокий я. Отчего это так? Зачем? Как можно прожить пустую, ненужную самому себе жизнь? Какое же это обременительное занятие – быть никем.

Мать, запахнув подарочный халат, стояла в дверях, опираясь на трость и смотрела на сына. Всё показалось бессмысленным…

– Мам, я вернусь. Скоро приеду опять, не плачь…

Вот черт, подумал Писарчук, для неудачника я совсем не талантливый. С другой стороны, даже крохотный успех для самого последнего меня – это огромное счастье.

– Всё хорошо, сыночек.

Как будто бросая ребенка, ничего не видя, он вышел за дверь. Всем своим существом почувствовал – мать перекрестила его. Он не знал, когда снова навестит мать.

– Сыночек, всё хорошо.

В такси он вспомнил врача – высокую яркую брюнетку. Водитель отвлек его каким-то пустяковым разговором про американцев, которые «закрыли, суки, все производства в Зауралье». Володя вяло соглашался, не патриотично думая о своём – своих сосен у Писарчука не было. Не было ни сосен, ни веранды, ни дачи, ему нечего было предложить яркой высокой брюнетке.

Но было это: «Войти в “Сказку”» – отличное названия для нового рассказа.

– Всё хорошо, сыночек, всё хорошо!

(Москва – Курган, ресторан «Сказка» – Москва. Теплый сентябрь 2016 г.)