JDM2020040105

Когда речь заходит о людях, оказывается, что сложно придумать для каждого человека некий однозначный и уникальный идентификатор, если использовать только стандартные фамилию-имя-отчество и ничего более. Сотрудников в компании, которым нужен корпоративный емейл, позволяющий точно установить, кому он принадлежит, может оказаться настолько много, что совпадения неизбежны. Чтобы хоть как-то разделить сотрудников, сначала к фамилии добавляют первую букву имени, потом — отчества, и такое, в принципе, какое-то время сносно работает. Вот только затем нанимают твоего полного тёзку или просто того, с кем совпадают фамилия и инициалы, а после — ещё и ещё одного такого человека, потому что штат надо расширять, потому что поступают приказы сверху, какие игнорировать нельзя, потому что финансирование от государства — неприлично огромное, а рынок — чист и свободен. Никогда такого не было, чтобы прогресс двигался государством и протекционизмом, а не частными лицами, распиаренными гениями, и вот опять.

Сложно сказать, в какой конкретно момент это произошло, но однажды мой емейл превратился в набор букв и чисел. Больше никакой jagodad — только уникальное и однозначное JDM2020040105, инициалы и десять цифр. Что они означают, мой начальник, один из тех редких менеджеров, старательно очеловечивающих бездушного колосса созвонами один на один раз в две недели, на которых можно свободно и бесстрашно пожаловаться и поговорить о жизни в дополнение к корпоративному психологу по скидкой пятьдесят процентов, затруднился объяснить — только печатал нечто крайне таинственное долго, порядка минуты, затем замер, а после и вовсе припечатал смешной растерянный стикер с недоумевающим котом. Никакой #alert рассылки с объяснениями не последовало, а к вечеру понедельника, как и всегда, на почте появился стандартный дайджест с последними внутренними новостями, но, опять-таки, обоснования произошедшему там не нашлось тоже. Подводим итоги года с вице-президентами департаментов, открыта запись на предновогодние онлайн и оффлайн-активности, итоги недели кибербезопасности, график работы в новогодние праздники, итоги работы нового виртуального помощника, просьба сотрудникам перейти на электронный документооборот, организационные изменения в отделе продаж, декабрьские тимбилдинги и праздничные лоты в мерч-магазине. Никто не обсуждал эту безмолвную замену даже в “неофициальных” мессенджерах, запрещённых (да и неразумных) к установке на рабочие машинки, и на кофе-пойнтах: критиковать политику компании было запрещено, а как говорили в своё время дибовцы, “камер нет только в туалетах”. И то, некоторые отъявленные параноики сомневались, точно ли там ничего не затаилось.

Слышны, как и всегда, только прицельные удары по клавиатурам, столь мучительно громкие, что слышно сквозь белые беспроводные наушники-затычки. Совсем как в старо-советских синих вагонах, когда они безумно разгоняются в тоннеле, подскакивая и дрожа так, точно вот-вот сойдут с рельс, и истошно-грохочуще визжат колёсами, перекрикивая и музыку, и мысли, и тебя саму.

Хочется закрыться от всего мира, но не получается.

Тап-тап-тап-тап, бешено бьют пальцы, утапливая чёрно-пластиковые клавиши в тонких серебристо-стальных корпусах, и бесконечно-цветные строки кода ползут вниз по широким экранам. Чуть поверни голову — и увидишь, чем занят твой коллега, не отвлёкся ли он на социальные сети, не смотрит ли ненароком мемы в телеге, не прокрастинирует ли, не думскроллит ли — иначе теперь ленту и не полистаешь; чуть поверни голову — и экран рядом откроет тебе чужие голову и мысль. Я стараюсь не смотреть и не подсматривать, даже если иной раз что-то яркое ненароком привлекает взгляд, и я жалею, что нам не выдают шоры, как лошадям, хотя, возможно, это только вопрос времени. Не отвлекайтесь, не отвлекайтесь, не отвлекайтесь, печатайте код.

В углу сине-квадратной иконки с белым конвертом загорается красная точка с единичкой — и резко становится тише. Мысль сбилась и выскользнула из потных рук, новое письмо ворвалось в привычный ритм и отправило в нокаут. Я совершенно тупо пялюсь на эту красную точку, прежде чем решаюсь кликнуть однажды — и иконка подпрыгивает, приложение загружается, и разворачивается новое чёрное окно, поделённое на три неравные части: папки: список писем, само письмо.

YEARCH NEWS !!!

#alert Соревнование по программированию для сотрудников департаментов разработки программного обеспечения

Открываю. Пробегаю глазами. Смутно удивляюсь.

Какое-то время в опен-спейсе оглушающе тихо, но потом, спустя две-три минуты после неожиданной утренней рассылки, вновь привычно стучат по клавишам пальцы и прогибаются едва ощутимо тачпады. Никто не обсуждает, никто не пытается разговаривать, а чат в телеге, активный исключительно во внерабочее время, молчалив и тих. Все прекрасно знают, что, во-первых, трафик внутренней корпоративной сети поступает дибовцам нонстопом и анализируется натренированными нейросетями (в сущности, первыми в дело вступают примитивнейшие алгоритмы, остро реагирующие на стоп-слова, захардкоренные в словарь — не нейросети толком), да и сиагент, добровольно-принудительно установленный на каждую корпоративную машину, постоянно глядит на твой экран. Я отвыкла использовать рабочий ноутбук вместо личного, пусть и порой мучительно нет сил заставить себя взять более громоздкий ящик и дождаться его запуска, в то время как лёгко-тонкий, плавно-стильный заманчиво удобен и приятен; пусть и порой проще всего — вытащить рабочий из рюкзака и плюхнуться с ним без сил на никогда не заправленную кровать.

С другой стороны, какая разница, кто будет красть твои данные — работодатель или какая-нибудь ещё жадная до бигдаты компания? Работодатель даже как-то надёжнее кажется, привычнее, роднее: и без того имеет доступ к номерам твоих счетов, медицинской истории, хронологии работы и всему, что пожелает.

Времени обеденного перерыва критически не хватает, чтобы выйти из офиса, да и не сильно хочется. На пятом этаже, исключительно для сотрудников YEARCH, раскинулся ресторан; шведский стол, компенсация питания, а по сути — сокращение реально затрачиваемого на законный обед времени. Долго тут рассиживать не станешь, потому что шумно, потому что коллеги тоже голодные; и много времени, чтобы дойти, тоже не потратишь — даже при всём желании.

Оптимизация.

На обеде подхватываю Айгуль и Таню — разработчиц из дружественного департамента. Они занимались бекенд-разработкой, но какие именно задачи выполняли, я затруднялась объяснить; вроде как что-то связанное с поддержкой наших вычислительных кластеров, на которых такие МЛщики, как я, выполняют вычисления, а может, уже перебросили на какие-то другие проекты. Держать в голове столько информации не получается: в какой-то момент ловишь себя на том, что мозг как будто превратился в идеально гладкую сферу, не способную захватить и самую ничтожную мыслишку — вот тогда-то и надо уходить в отпуск.

— Я не поняла, что это было, — на грани слышимости проговаривает Айгуль, нервно глянув под потолок. Её беспокойства я как-то не разделяю: тут слишком шумно, чтобы микрофоны могли разобрать конкретные разговоры, но чужая нервозность оседает на коже, как городская пыль. — Что это было вообще?

— Какое-то соревнование. Может, решили проверить, насколько мы хороши как программисты, — только и пожимаю плечами. — Ну, типа новая форма квалификации, чтобы в игровом формате и с элементом соревнования. Хотя, согласна, какая-то не очень здоровая штука, особенно если последуют увольнения.

— А они последуют, — флегматично замечает Таня, ковыряя без аппетита и интереса мягкую говядину. Если бы в глазах человека могли отражаться в самом деле его мысли, то у Тани носились бы строки кода, осмысленного, подсвеченного, как в редакторе, и сплетались бы причудливые алгоритмы, ускоряющие отдельные операции на доли секунды, но суммарно экономящие пользователям драгоценные часы. — Всё плохо, денег мало. Да и общая тенденция — на увольнение.

— У нас вроде не коммунизм в офисе. И работают не шесть часов в неделю.

— Коммунизм — это не про…

— Не душни. Ты поняла шутку.

Замолкаю.

— Странно слышать про коммунизм от той, кто работает на монополиста, — не упускает возможности поддержать почти беззлобно Айгуль. — Ничего не жмёт?

— Успокойтесь, пожалуйста, обе, — выдыхает Таня.

 

***

В офисе разговаривают только неодушевлённые предметы — и много. То звякнет где-то в отдалении микроволновка, одна из многих в стройном ряде на кофе-пойнте, то шумно выдохнет воду кулер, то зашумит с особой силой вентилятор, то пробормочет механически “доброе утро” чья-нибудь не выключенная умная колонка. Когда приходишь рано, ещё когда мгла по-ночному тяжело давит на веки, всё равно в неправильно-прямоугольном опен-спейсе отвратительно громко, и кажется, никуда не деться от этих звуков, никак не забиться в свой тихий угол, где слышно только своё дыхание, никогда не скрыться от стеклянных взглядов приборов.

О клавиатурах и повторять излишне.

— Почему ты так рано приходишь? Я как ни войду, а ты тут. Ночуешь, что ли? Встаёшь на зарядку и подпитываешься офисным электричеством?

Я вздрагиваю и трясусь так, что могла бы киношно упасть со стула, не задвинься так глубоко в стол, что его край впивался болезненно в живот.

Его взгляд ощущается как две улитки.

— Да просто… — во рту как-то резко пересыхает. — Я стараюсь приезжать рано, чтобы в метро не толкаться. И уезжать поздно, чтобы тоже в метро не толкаться. В этом определённо есть какой-то смысл.

— А я приезжаю поздно, чтобы в метро не толкаться, и уезжаю рано, чтобы в метро не толкаться.

Мучительно не могу вспомнить его имя, пусть и работаем вместе уже сколько времени. Я смутно помню его облик, могу восстановить в памяти те редкие разы, когда пересекались в лифте или у автомата с кофе, но именно имя будто утонуло в памяти или вовсе никогда в ней не откладывалось. Хотела бы я, чтобы любая информация отпечатывалась так же надёжно, как отчаянно бегущие среди меловых отложений существа; тогда и можно было бы проносить сквозь века всё-всё важное.

Вместо нормального смеха получается какой-то стеклянный суррогат — того и гляди, как попробую смеяться громче, так осколки изрежут мне горло, и я захлебнусь в собственной крови.

Коллега молчаливо отходит, и я его не осуждаю.

Резко откатывается стул назад, возвращается, шурша колёсиками, обратно, и сквозь наушники я ещё слышу, как гулко в наступившей тишине включается его рабочий компьютер.

Категорически не работается; а в девять сорок пять приходит напоминание о том, что через пятнадцать минут должен начаться дейлик. Я бездумно гляжу в монитор, в пустые окошки юпитер ноутбука, и понимаю, что в голове — полнейшая, абсолютная пустота. Мысли хаотично витают в голове, как идеи в тёмной пещере, но схватить их никак не выходит, поэтому я обновляю несколько раз табличку с задачами и продолжаю смотреть, не моргая, пока не разболятся глаза и не заслезятся так, что приходится снять очки и вытереть слёзы. За две минуты до созвона я выхожу из опен-спейса: коллега даже не смотрит на меня, увлечённый экраном — и сажусь на диване в коридоре.

Цок-цок-цок, проходят мимо меня коллеги из департаментов, чьих названий я не знаю. Какие-нибудь HR, PR, маркетинг, продажи, юриспруденция, развитие бизнеса — сотрудницы таких подразделение всегда надевают каблуки, юбки и пиджаки; они всегда используют духи, пронося за собой ароматы по всему этажу, и выглядят неизменно стильно чв и рядом с ними в пыльных кроссовках, позорно порванных изнутри, ощущаешь себя замарашкой, и рядом с ними я каждый раз вспоминаю о матери. Помнится, когда я была ребёнком, моя мама носила уральской зимой сапоги на каблуках, тонких и высоких, пока я шаркала рядом с ней в чёрных ботинках на меху и толстой резиновой подошве. Она всегда говорила, что я пойму, когда вырасту, но я по-прежнему ношу чёрные ботинки на меху и мелкозернистой резиновой подошве, а она сменила каблукастые сапоги на термоваленки, серые и отдалённо напоминающие не то гусеницу, не то пуховик, не то гусеницу в пуховике. Может, мама вовсе не ко мне обращалась, когда говорила неизменное родительское “вырастешь — поймёшь”? Может, это она выросла и поняла, что никакая красота не стоит не то что удобства (этой мыслью, пожалуй, уже никого не удивить в двадцать первом веке, разве что совсем ретроградов, разговаривать о которых у меня нет желания), но безопасности? Мама вообще много что говорила. Надо уезжать заграницу, говорила она. Зачем, спрашивала я. Потому что здесь всё кончено, отвечала она. Ты же у меня умная девочка, я не идиотку воспитала, можешь сама осмотреться и сделать выводы. Вроде выросла, а ничего не поняла, заканчивала она. Негры в Штатах живут плохо, потому что они ленивые и плохо работают, говорила мама, а она живёт в РФ плохо, потому что система плохая. В этой стране никому ничего не надо, говорила мама, нет смысла стараться здесь, надо уезжать, пока границы открыты, потому что лучший вариант — это железный занавес и полное отрезание от цивилизованного мира.

Коллеги удаляются к кофе-пойнту, не обратив на меня, притихшую на диване с высокими бортами, закрывающими от внешнего мира, внимания. Если бы я могла запоминать лица, то наверняка бы тоже отметила, как наш начальник, что там вечно сидят одни лица, когда ни зайди, но, к сожалению, не получалось, а без начальника я бегала на кофе-пойнт только для того, чтобы нырнуть в холодильник, забросить контейнер в микроволновку и поглотить судорожно и нервозно готовую пищу. Пусто без него как-то стало.

Собрание начинаю я — случайно, подключившись ровно в тот миг, когда часы отмерили десять ноль-ноль. Следующим за мной подключается начальник: его плохо видно, изображение рябит. Он говорил, что в казахстанских пустошах плохой интернет, но возвращаться домой не планировал; а если учесть, какие последние шепотки прошли по компании, то я ничуть не удивлюсь, какие новости он может сообщить.

— Привет, — говорит он.

— Привет, — отвечаю я. — Может, выключить камеру?

Не люблю смотреть на своё лицо, противно-круглое и толстое. Всегда камеры показывает меня чуть снизу, и видно, что подборок мой не одинок.

— Было бы неплохо, — выдыхает он сквозь странный шум и свою камеру отключает.

Я спешу последовать его примеру, и мгновения мы сидим в безликой тишине, ожидая, когда подключатся остальные участники.

— Что же, всем привет, — и аватар начальника выделяется зелёным кругом. — Спасибо, что пришли. У меня для вас всех несколько новостей. Думаю, у вас и самих есть кое-какие… вопросы, но начну я совсем с организационного момента. Дело в том, что вашим начальником я больше не смогу быть.

— Но почему? — спрашиваю, включив на мгновение микрофон.

— Новая политика компании: нельзя занимать руководящие должности, находясь за пределами России. Кто меня заменит, пока неизвестно, и официально я схожу с должности с первого января, но до девятого числа вы вряд ли что-то заметите.

— А кто, ну, будет после?

Какое-то время Алексей Владимирович молчит.

— Пока не знаю. Скорее всего, Адель возьмёт на себя часть обязанностей, а остальное… правда, не могу сказать. Что-то упадёт на него, что-то — на скрам-мастера, что-то придётся вам решать самостоятельно. Я же ухожу на должность рядового специалиста. Думаю, к тому времени ещё Алина наша станет более вменяемой в плане помощи, так что можно будет обратиться к ней.

Алина наша — это нейросетка, которую наша команда и разрабатывала.

Что-то мне подсказывает, что такое положение дел — только вопрос времени. Да и маловероятно, что Адель потянет: он больше занят организационными вопросами, что называется. Согласование отпусков, долгосрочное планирование на несколько смежных команд — да у него времени не будет, чтобы делать всё то, что делал Алексей, и об индивидуальном подходе можно забыть.

— И ещё одна новость, касательно соревнования. Пожалуйста, эту информацию не разглашайте среди коллег дружественных департаментов, а в первую очередь — разработчиков софтины. Нам как эмельщикам рассылка пришла по ошибке. Мы в нем не участвуем в обязательном порядке, но можете попробовать свои силы, есть есть интерес к спортивному программированию, — он шутит, я это знаю. — Основная масса задач будет по всяким бекенд-таскам, конвертациям джейсонов и прочих увеселений. Совсем не наше.

— Но почему? — невольно повторяю я тот же вопрос.

— Что именно почему?

— Почему нас не касается? Мы же тоже программисты.

— Потому что мы потом будем модель по этим данным обучать. Заменим наших разработчиков по возможности, так сказать, и в первую очередь — джунов. Говорят, на них слишком большие расходы, которые себя не оправдывают.

Очевидно, надо что-то сделать.

Не менее очевидно, что так скоро мы с данными не разберёмся и уж тем более не обучим нужную модель так быстро — для начала бы с данными разобраться. Надо их обработать, сохранить, разметить — это не быстро и занимает шесть двухнедельных спринтов, во время которых идея развернуть раскладушку в офисе не кажется такой уж нездоровой (пусть даже разметкой, на счастье, занимаемся не мы). Какой смысл возвращаться в дом, который даже не дом, а общежитие на время аспирантуры? Люди часто жалуются на цикл дом-работа-дом, но у них хотя бы есть этот самый дом, возвращаясь в который, наверное, не хочется поплакать пару часов, а после — забыться тревожным сном до следующих шести утра, когда снова придётся вставать, снова приводить себя в более-менее вменяемое состояние, снова ползти до метро, снова трястись в старом вагоне, снова терпеть заложенные уши, снова осознавать, что сутками сидишь или под землёй, или в здании.

Хоть что-то надо сделать…

Но что?

Предупредить людей, чтобы начинали искать новую работу? Вбросить идею забастовки? Да, это же на что-то повлияет, совсем как когда курьеры YEARCH_food пытались устраивать “стачки” и не выходить за сущие копейки, которые им, как с барского плеча, отстёгивал YEARCH. Даже минимальную оплату за заказ не поставили, не перестали накидывать сразу по две-три штуки и платить как за один, потому что адреса совсем рядом; кого-то уволили, кто-то ушёл сам, но почти мгновенно пустоты заполнились новыми курьерами — теми, кто достаточно отчаялся, чтобы согласиться на что угодно. Студенты вузов, получающие по одной тысяче и восемьсот рублей, и студенты колледжей, получающие по шестьсот; матери с двумя детьми, готовыми ради них на третью работу за гроши; недавние школьники, не сумевшие никуда поступить и вынужденные продолжать пахать; мигранты; и многие, многие, многие другие. Однажды мне так заказ принёс студент-магистр моего университета, живущий в той же общаге, что и я — только на другом этаже, не на аспирантском.

А если начну говорить, а начальство узнает? Просили же не распространяться.

Массовая рассылка — невнятная и бессмысленная глупость: с постороннего емейла, лево-случайного и зарегистрированного специально для диверсии, организоваться не получится, всё улетит в спам и не откроется толком; а если с JDM2020040105@yearch.ru, то, очевидно, станет тут же понятно, чьих рук дело. Можно, конечно, организовать перформанс с угоном аккаунта, но ведь обязательно начнётся дибное расследование — и определят, что никто, кроме меня самой, моим аккаунтом не пользовался. Выдать энтузиасту пароль, чтобы он наломал дров рассылкой, украл проприетарные данные и поронял серверов?

Я не знаю, что делают в таких ситуациях. Наверное, молчат, скрывают проблемы, делают вид, что всё в порядке.

— Кому-то слава СhatGPT покоя не даёт?

— Что-то вроде того, — кивает начальник.

— Может, — говорю, — пора перестать тратить восьмичасовой рабочий день джуна для распарсивания джейсона на шестьдесят семь полей и девять уровней вложенности и давать им делать нечто большее? Тогда и не придётся судорожно создавать модели, чтобы их заменить.

— Ты бы такие вещи не говорила: нас прослушивают, вообще-то.

 

***

— Не хочешь на обед вместе сходить?

Когда тот-самый-безымянный-коллега подаёт голос, я уже не пугаюсь: из-под наушников его слова звучат приглушённо, сливаясь в маловнятный общий шум, и я скорее достраиваю логически его предложение, чем слышу. Времени — час дня; логично, что он, последние пятнадцать минут не делая решительно ничего, кроме ленивого перетаскивания курсора по экрану и лёгкого рефакторинга кода для красоты, думает о еде. Новый недостаток белкового сотрудника: ему нужно время на обед.

— У меня с собой своё, — отзываюсь я, вытащив наушники.

— У меня тоже. Идём?

Он так и не называет своего имени, а я не решаюсь попросить представиться опять. Не то чтобы это было важно, не то чтобы меня на самом деле интересовало его имя столь сильно, как может показаться, но после резкой смены емейла на невнятный набор букв и цифр хочется чего-то примитивно-человеческого посреди унылого заоконного киберпанка. Да и то ещё можно поспорить, точно ли tech у нас high: былые фантасты ожидали нейроимплантов, а получили мы шурупы в челюсть за восемьдесят тысяч. Как назвать low tech, low life? Реализм? Грязный киберпанк, неожиданно высокий в писательской вере в могущество технологий, закончился, как и та самая золотая научная фантастика. О чём она говорила? Что предлагала человеку-читателю? Смотрите вверх, на звёзды, и внутрь себя, на свою мораль. Звёзд у нас не осталось: старые мечты о космосе оказались обманом, захватившим самых наивных — осталось только тревожно-щепетильно, маниакально-настойчиво, до рези где-то за глазами, вглядываться внутрь себя и выискивать там чудовищ. Почему иначе бы стал так популярен хоррор? Это ведь та же фантастика, только без космоса, без величия человеческой мысли, без вечного сияния чистого разума, без сломанных преград пространства-времени, без торжества и без надежды. Только болезненная попытка найти нечто стоящее в себе, нечто такое, ради чего бы стоило жить, но что по итогам? Страшное, грязное, безобразное, низкое, застойное, гнойное, чёрное и страшно ничтожное — другого ничего внутри нет.

Впрочем, вряд ли кого так сильно волнует судьба загибающейся фантастики, если можно взять весь корпус ширпотребных “современных любовных романов”, как официально называлась эта категория на литературных сайтах, и обучить нейросеть, то можно бесконечно генерировать актуальный контент на радость алчущей публике. Про наследника, двойняшек, тройняшек и далее по списку для миллиардера, или магната, или босса, или бывшего-босса, или миллиардера-босса, или хотя бы миллионера; про тайного ребёнка от бывшего, который непременно человек непростой и уважаемый; про очередного Руслана Ахметовича, который принудил новую девятнадцатилетнюю дерзкую героиню к браку, потому что отец залез в долги, а каждый миллиардер, безусловно, нуждается в малообразованной и откровенно глупой жене. А если вдруг ЦА пожелает фэнтези, то всегда можно нагенерировать историю про дракона, про ректора, про дракона-ректора, про демона-дракона-ректора, у которого, разумеется, всегда есть время лично побеседовать с попаданкой-студенткой, грубящей каждому встречному.

Когда-то говорили, что вкалывать будут машины, а не человек. Наверное, уже все в интернете обсосали это давнее пророчество, обернувшееся совсем не тем, чем мечталось. Творческие и интеллектуальные работы оказались настолько легко автоматизируемыми, что даже становилось жутко: я постоянно думаю о том, как легко могу лишиться работы, и та самая рассылка с соревнованием всё ещё перетягивает на себя внимание. У нейросети, которая однажды может занять моё место, таких проблем нет: она умеет сосредотачиваться, работать над конкретной задачей, и ей не нужны ни корпоративный психолог, ни зарплата, ни отпуск, ни сон, ни время, чтобы добраться до работы — только закупи хорошее железо, разверни новую молчаливую сотрудницу и поставь пару сисадминов отслеживать состояние серверов. Может, надо было идти в сисадмины как раз — обслуживала бы умно-послушные машины.

— О чём ты так задумалась?

Такой клишированный вопрос, в сущности, но он выводит меня из раздумий. Так бы написал глупый и малоопытный автор, способный мыслить только сплошными клише и не могущий исторгнуть из своего жалкого разума новые сочетания слов, бесконечно переставляя некогда услышанное, некогда прочитанное, некогда произнесённое, в такие же безжизненные предложения; и именно так и я подумала.

— Да ни о чём…

— О работе?

Киваю.

Он кивает тоже, и глаза его на мгновение горят. Такой блеск в последний раз я видела разве что у Тани, но почему-то только Таня не вызывает у меня отторжения: все же прочие чудятся вечным укором и порицанием тому, что сама я — пустышка, чей потолок — доказывать не свою человекость, а нероботость. Чудом научилась отличать самолёты от светофоров, а зебру — от парашютистов, но что там, если копнуть? Тревожная масса, чёрное пятно вместо образа будущего, зацикленные мысли о еде и ипотеке на тридцать лет, чтобы в шестьдесят, наконец, обернуться и осознать, сколького лишала себя, только бы выплатить банку занятые деньги? Нейросеть хотя бы о будущем своём не волнуется. И о своём психическом здоровье.

Помнится, недавно я просила ChatGPT написать небольшой художественный текст о нейросетях: “Нейросеть — это мощное средство, она умеет многое, но всё же не человек. Она может учиться быстро и найти ответ, но не знает, что такое чувства и справедливость. Нейросеть — это программа из нулей и единиц, она не может чувствовать боль или радость. Она может анализировать данные и делать выводы, но не знает, что такое эмоции и чувства. Нейросеть — это только машина, она не чувствует страха. Но не стоит ей пренебрегать, она может решать задачи, которые для человека сложны. Она может анализировать огромные объемы данных, и найти паттерны, которые человеку не видны. Нейросеть — это сила, способная многое сделать, но она нуждается в человеческом управлении. И поэтому нужно быть осторожным, когда с ней работаешь, чтобы не допустить нежелательных последствий”. OpenAI, правда, оказался настолько open, что not available in your country и пришлось привычно подключать впн.

На счастье, коллега не спрашивает, слышу ли я его, только, видимо, повторяет не первый раз вопрос:

— Ты слышала сказку о ленивой птичке?

— Нет…

— Жила-была птичка, и каждую ночь она обещала себе, что завтра точно-точно совьёт себе гнездо, как только солнце разольётся по подзимному небу, но наутро всякий раз отказывалась от этой идеи. То пощебетать хотела, то никак времени не находилось, до солнышка пригревало так тепло-тепло, что, казалось, зима никогда не наступит, то веточки правильной никак не попадалось.

— Я догадываюсь, чем дело кончилось.

— И что произошло с птичкой, как ты думаешь?

— Она замёрзла от холода. Но зачем ты мне это рассказываешь?

Он пожимает плечами, наматывая на вилку макароны, щедро посыпанные сыром:

— Не хочется говорить о работе на работе. Вот и попытался найти какую-нибудь другую тему. Не всё же мусолить депрессии, налоги и засиживания на работе допоздна, лишь бы как-то унять пустоту внутри?

— Так всё равно получилось, по сути, о депрессии и смерти.

— Или о необходимости психотерапии.

— Об этом уже столько сказано, что, думаю, повторять бесконечно одно и то же — перебор. Да и это снова сводится к депрессии.

Диалог липкий и противный, как тот самый комок длинных волос, зацепившийся за таинственную форму жизни внутри водостока ванны и скользкий от шампуня; я безумно не хочу ни с кем говорить, но продолжаю жевать слова, как будто это — тот самый small talk, который делает нас более социальными и больше людьми. Какой-то нервный, какой-то странный, какой-то невнятный: такое в театре не поставят.

— Как думаешь, что такое ум?

— Уехать из этой страны ещё в четырнадцатом году, — отвечает он.

— А ты почему не уехал? — вырывается быстрее, чем успеваю подумать.

Не стоит вести с малознакомыми людьми разговоры о политике, религии и семье — это я вроде уяснила со всей ясностью, но продолжала из раза в раз наступать на те же грабли, будто ничему и не научилась, как сломанная нейросеть, сохраняющая не лучшие веса, а какие-то совершенно случайные, нелепые и несуразные. С другой стороны, по моему опыту, бывает такое, что и друзьям не сможешь признаться, что донатишь российским врачам на передовой и беженцам с Донбасса, потому что твой близкий друг будет, сидя по ту сторону дискорда, рассказывать, как перевёл битка азовцам на дроны, и, потягивая пиво из пятёрочки, говорить, что “мы-то знаем, где хорошие парни”, а не менее близкие подруги его охотно поддержат. А может, и просто не станут спорить; а может, и не “может”, потому что собрания вечером в диске они не прекратят, а ты как-то якобы случайно выпадешь из привычного микросоциума, потому что не слезть с лошади окончательно, ни сделать вид, будто согласна, не можешь.

Трусливой я стала.

— Потому что у меня не будет того же комфорта там, как здесь.

— И всё?

— И всё. Я не верю в существование любых интересов, кроме эгоистических и экономических. И, в общем-то, различий между этими фотографиями нет: они одинаковые.

— Знаешь, — начинаю. — Есть у меня знакомая. У неё были партнёр, ипотечная однушка на Парнасе, какая-никакая работа в редакции “Фонтанки” или какой-то ещё локальной питерской газетки и двое котов. Когда всё началось, она едва ли не пешком ушла в Тбилиси, бросив всё, что имела. Ушла без денег, без перспектив. До сих пор не нашла там работу и себя, скитается по каким-то впискам у некогда ролевых друзей, но, хотя я думаю совсем иначе, я уважаю её позицию, потому что её слова не расходятся с действиями. Даже если я не согласна с каким-то человеком, но этот человек не ставит комфорт выше идей, он вызовет у меня уважение.

— И зачем ты мне это сказала?

— Не хочется говорить о работе на работе, сам понимаешь.

 

***

— Какого чёрта? Нет, в смысле, какого чёрта?

Иного от Айгуль я не ожидала, но всё равно вздрагиваю.

— Не массовые увольнения, а оптимизация расходов.

— Очень смешно, Тань.

— Я и не смеюсь, — отзывается та. — Давно хотела уйти из этой клоаки, а тут такой повод нарисовался замечательный!

— А что, есть офферы?

— Ну так, пригласили в кое-какой стартап бекендером и девопсиной. Зэпэ, правда, меньше, чем тут, но как запасной аэродром — самое оно. К тому же, задачи интересные, ипотеки нет, кредитов — тоже, так что могу себе раз в жизни заняться тем, что хочу.

— А ты тут планируешь остаться?

Под взглядом Тани становится стыдно. У неё планы, идеи, желание заниматься хоть чем-то, кроме сна; и рядом с такими людьми ощущаешь себя разваренным пельменем.

— Мне некуда больше идти, — невнятно бормочу. — Работы мало, на вакансии откликаются выпускники всяких там МГУ, вышки и Бауманки.

— Но у тебя уже есть опыт. Это важнее образования.

— А вдруг уволюсь, но не возьмут? Мне ещё на первый взнос по ипотеке копить. Не всем так повезло, что есть своя квартира.

— Ты просто ищешь оправдания. Кто ищет, тот обрящет.

— Ого, как всё легко, оказывается! Я-то не знала. Можно же просто бросить работу с зарплатой, о которой я раньше и подумать не могла! Можно просто отказаться от источника заработка! Можно же жить без денег!

— Иногда можно думать не только о своём комфорте и желании жить удобно и красиво. Есть ведь и более важные вещи.

— Это вопрос приоритетов.

— Это вопрос не приоритетов, а выживания.

— Тогда или крестик сними, или трусы надень, что ли. Только что заливала про коммунизм, а сейчас вдруг выяснилось, что жить без денег сложно.

— Так я и не отрицала этого никогда.

— Неужели?

 

***

Заявление на увольнение из-за разглашения конфиденциальной информации приходится написать по собственному, чтобы не испортить трудовую.