Историчка

Маргарита Графова 18 октября, 2022 Комментариев нет Просмотры: 794

Преподавателям и выпускникам родного и любимого

Чистопольского педагогического училища…

Глава 1. Безысходность

Осень в Сибири короткая, но ясная, щедро балующая солнечным светом и богатством золотой листвы. Уже в начале сентября ночами случаются заморозки, однако, полуденное солнце прогревает воздух до такой степени, что сибиряки скидывают с себя пальто и куртки, поспешно надетые утром. 

Елена Алексеевна Соколова, учитель истории общеобразовательной школы №8, медленно шагала по знакомой с детства аллее, покрытой золотым шуршащим ковром. Занятия закончились, но ей вовсе не хотелось идти домой. Осеннее солнце не радовало, как уже ничего не приносило счастья в этой жизни. Через месяц Елене Алексеевне должно было исполниться сорок три года. Это была грузная некрасивая женщина, совершенно неухоженная и к столь солидному возрасту ничего не достигшая ни в карьере, ни в личной жизни. Школа, где она работала, казалась несчастной адом. Дети не любили учительницу истории и посмеивались над ее неуклюжей походкой, рваной и абсолютно не подходящей к типу лица стрижкой и немодной одеждой, купленной на распродаже. Да и учителя относились к своей коллеге с плохо скрываемым пренебрежением. Особенно Елене Алексеевне доставалось от красивой и ухоженной литераторши, сохранившей девичью стройность, несмотря на рождение двоих детей. Подкалывал историчку и Виктор Петрович, физрук. Будучи простым парнем и не претендуя на звание интеллигента, он не стеснялся в выражениях и часто отпускал непристойности в виде пошлых шуточек касательно секса, точнее, его полного отсутствия в жизни Соколовой. Поддерживала и любила Елену Алексеевну лишь Ольга Ивановна ― завуч по воспитательной работе, душевная женщина пенсионного возраста. 

Елена Алексеевна вовсе не страдала из-за своего внешнего вида: ее больше расстраивал недостаток любви. Да и матушка, будучи деспотичной и авторитарной женщиной, постоянно упрекала дочь за отсутствие личной жизни. Учительница уже опустила руки, не надеясь, что однажды счастье любить и быть любимой улыбнется и ей. До сорока лет она старалась выходить в люди: посещала кафе, театры и даже ездила в туристические походы к озеру Байкал. Но окружающие мужчины совершенно не замечали Елену Алексеевну, словно смотрели сквозь нее и не видели в ней женщины. Подруги детства и бывшие одноклассницы выходили замуж, рожали детей, разводились и снова влюблялись, Соколова же продолжала жить с родителями в старой хрущевке, видевшей свой последний ремонт в аккурат за год до начала августовского путча. 

Типовая двушка хрущевского проекта, в которой ютилась семья Соколовых, располагалась на четвертом этаже старенькой пятиэтажки. Окна квартиры выходили на север, поэтому солнце здесь было крайне редким гостем. Ремонт, как уже ранее упоминалось, практически отсутствовал. Дверь в жилище была обтянута дерматином, порядком облезшим от старости. В тесной прихожей возле входа висели огромные оленьи рога, как бы символизирующие недавнее прошлое главы семейства. Пол был покрыт советским линолеумом, кое-где подклеенным строительным скотчем. Слева от входной двери находился санузел, объединенный с ванной комнатой. Еще левее ― небольшая кухонька со старой плитой и газовой колонкой с двумя рычагами, торчащими в разные стороны. Подобная планировка была достаточно неудобной, ибо все ароматы, наполняющие туалет, тотчас же переносились на кухню, отравляя аппетит принимающим пищу. 

Пройдя по узкому темному коридору, ведущему из прихожей в зал, гости оказывались в настоящем ковровом царстве. Шедевры текстильной промышленности 80-х красовались повсюду: на полу и на стенах. Складывалось ощущение, что если бы существовала возможность повесить ковер на потолок, то хозяева квартиры обязательно бы ею воспользовались. Но главным предметом гордости Соколовых была румынская стенка, до отказа набитая хрусталем. Посередине соотечественницы Дракулы, произведенной неутомимыми руками братьев по соцлагерю, стоял кубический телевизор, неоднократно ремонтированный. Пульт от него был давно утерян, включался аппарат путем нажатия на круглую кнопку, расположенную под экраном. Казалось, совершишь сие несложное движение ― и в телевизоре появится Борис Николаевич со своим монументальным: «Понимаешь!». 

Елена Алексеевна неспешно отперла дверь ключом и вошла в квартиру. В нос учительницы ударил запах жареной рыбы, смешанный с гарью, что выделяла старая сковородка, на которой когда-то готовила бабушка, ушедшая в мир иной лет пятнадцать назад. «Пришла, бездельница!» ― донесся сверлящий голос из кухни. Елена Алексеевна сняла с ног стоптанные туфли огромного размера, сбросила с плеч и повесила на вешалку дешевенький плащ, приобретенный на недавней распродаже. Мать предлагала купить однотонное пальто, но дочь была непреклонна и выбрала именно эту вещь. Мало того, что сей многострадальный предмет верхней одежды имел ядовито-желтый цвет, так еще и во всю его спину были напечатаны непонятные изображения. Стоит ли рассказывать, насколько нелепо выглядела историчка в этом плаще?! Когда Елена Алексеевна впервые возникла в обновке на пороге учительской, педагоги кое-как удержались, чтобы не рассмеяться, а красавица-литераторша даже отпустила едкую шутку, что неплохо было бы прикупить подобную вещицу и себе.

Мать сковырнула деревянной лопаткой пригоревшую рыбу и положила ее на тарелку, бросила пару картофелин, пучок зелени и поставила еду перед дочерью. Затем пожилая женщина уселась напротив и пристально уставилась на младшую Соколову.

― Ходила сегодня на рынок, ― женщина отхлебнула чай из железной кружки. ― Видела Люську Беляеву. Говорит, в прошлую субботу внучку свою замуж отдали. До тридцати лет в девках сидела. Эх! Только я тебя скинуть не могу, как говно с лопаты…

― Мама, прошу тебя…

― Что, мама? Я уже сорок с лишним лет тебе мама! Даже беляевскую внучку, что жирна, как свиноматка, замуж взяли! Даже ее! Только на тебя никак жених не найдется! ― мать семейства оглядела дочь с ног до головы. ― Конечно, и ты не балерина, но ведь могла же хоть кого-нибудь себе найти. И не стыдно мне было бы в глаза соседям смотреть!…

Елена Алексеевна почувствовала, что вот-вот расплачется. С противоположной стороны стола раздался неуверенный голос отца:

― Нина, хватит, пожалуйста! Видишь, у Леночки нашей слезы…

― Хватит! ― слова мужа еще больше распалили женщину. ― Это все ты виноват! Вырастил принцессу, перебирает женихов, все принца ждет. Ассоль-переросток! Довыбиралась до пятого десятка! Теперь и грузчика надо на коленях уговаривать, чтобы подобрал.

Елена Алексеевна выскочила из-за стола и побежала в свою комнату. Слова матери ранили ее в самое сердце. И ведь права была мама: ни один мужчина уже давно не оказывал несчастной никаких знаков внимания. Учительница заперла дверь спальни на крючок, чтобы никто не смог ее побеспокоить, упала на кровать и горько разрыдалась.

Комната Елены Алексеевны наилучшим образом отражала печальную жизнь своей хозяйки. Это было довольно тесное пространство прямоугольной формы с небольшим деревянным окном, в которое практически не заглядывало солнце. На стенах красовались зеленые обои, поклеенные еще в советское время, порядком состарившиеся и местами почерневшие. В углу, противоположном от окна, стоял старенький шкаф. Вещей в нем было немного: женщина имела крайне скудный гардероб. В самой глубине шкафа пылилось заботливо припрятанное главное сокровище Елены Алексеевны ― коробка с итальянскими туфельками. Стоила эта обувь, как две учительских зарплаты, и бедная историчка никогда не смогла бы позволить себе такие внушительные траты. Но, как мы уже упоминали ранее, Соколова обладала огромным размером ноги, более характерным для здорового мужчины, чем даже для столь корпулентной женщины. Последняя пара туфель стояла на витрине до тех пор, пока продавцу не пришло в голову сделать на нее скидку, такую же громадную, как стопа старой девы. В тот день Елена Алексеевна как раз получила зарплату и просто не смогла пройти мимо новенькой сверкающей кожи. Конечно же, дома ее ждал очередной нагоняй от матери, но женщине было все равно. Стоит отметить, что она так ни разу и не надела обновку ― просто не было повода: в рестораны и театры учительница давно не ходила, а на свадьбы и юбилеи ее попросту не приглашали. Часто, оставаясь дома одна, она доставала заветную коробку, примеряла туфельки и кружила в них по квартире, представляя себя настоящей Золушкой ― героиней ее любимой сказки. Реальная же жизнь Елены Алексеевны, к сожалению, больше напоминала тыкву.

Справа от окна находился небольшой письменный стол, купленный отцом за неделю до того, как маленькая Леночка пошла в первый класс. Над столом висела книжная полка, на ней стояли фотографии, изображающие разные периоды жизни Соколовой-младшей. С фотоснимков смотрела то маленькая милая девочка с белым бантиком, то юная улыбчивая девушка в спортивной бейсболке. При взгляде на эти жизнерадостные фото никто не смог бы и предположить, во что превратится данная особа всего через пару десятков лет. 

Единственным предметом в комнате, свидетельствующим о наступлении 21-го века, был ноутбук. Он же служил для Елены Алексеевны настоящей отдушиной и окном в большой мир. Мать долго противилась дорогостоящей покупке, но дочь потратила много времени и сил на уговоры, объясняя, что компьютерная техника жизненно необходима для работы. Наконец, старая женщина сдалась, и Елена Алексеевна оформила кредит. Теперь все свое свободное время она просиживала на различных сайтах и в социальных сетях, где, общаясь с такими же возрастными невостребованными женщинами, чувствовала себя настоящей звездой, блистая псевдоинтеллектуальными репликами. Что касается более молодой интернет-аудитории, то ее представители просто посмеивались над выражениями Соколовой, считая ее поехавшей от одиночества теткой. 

Подруги по чатам, сочувствуя Елене Алексеевне, советовали ей зарегистрироваться на сайтах знакомств. Но женщина не верила ни в свою привлекательность, ни в тот факт, что ее вообще можно полюбить. Познала ли она любовь за те сорок с небольшим лет, что прожила на этом свете? Да. Только ничего хорошего из этого не вышло, как, собственно, и из всего, за что бралась Елена Соколова.

Глава 2. Первая любовь

В год тридцатилетия Елены Алексеевны сентябрь выдался холодным и дождливым. Небо настолько щедро поливало Сибирь потоками воды, что не помогал никакой зонт. В то серое утро учительница истории, как обычно, бежала в школу, чтобы скорее скинуть промокший плащ и согреться чашкой горячего чая с малиновым вареньем. Вытерев обувь куском старой мешковины, лежащей возле входа, и поздоровавшись с уборщицей бабой Нюрой, Елена Алексеевна бодро побежала по лестнице на второй этаж. Женщина спешила в учительскую, но, проходя мимо класса музыки, неожиданно остановилась. До ее ушей донесся невероятно чистый и красивый тенор, гордо выбивающийся из хора фальшивых детских голосов. Осторожно, чтобы не быть замеченной, Соколова приоткрыла дверь кабинета. В крохотную щелочку она увидела молодого мужчину, сидящего за фортепиано в окружении учеников, прекрасного до такой степени, что у женщины перехватило дух. Незнакомец обладал огромными черными глазами и идеально гладкой фарфоровой кожей. Казалось, это был принц, сошедший со страниц волшебной сказки. Но настоящая магия таилась в его волосах черно-вороного цвета, нетипичных для столь светлого лица. Длинные пальцы резво ударяли по клавишам, извлекая ритмичные звуки. Красавец никак не вписывался в формат общеобразовательной школы спального района сибирского областного центра, и не шел ни в какое сравнение ни с быдловатым физруком ― обладателем красной ряхи и носа-картошки, ни с трудовиком, источающим перегар, смешанный с запахом пота и мазута.

Войдя в учительскую, Елена Алексеевна застала там лишь завуча. Ольга Ивановна сидела за столом и составляла расписание уроков. Увидев молодую коллегу, она отложила работу и встала, чтобы поставить чайник. 

― Леночка, ― мило улыбалась пожилая женщина, расставляя чашки на столе. ― Да ты вся продрогла! Сейчас выпьешь чайку, согреешься. А уж какие вкусные пряники я сегодня купила!..

Но Соколову не интересовали ни пряники, ни фирменный чай Ольги Ивановны, заваренный по рецепту ее покойной бабушки ― известной сибирской травницы. 

― Ольга Ивановна, ― заговорила историчка шепотом, словно боясь быть услышанной. ― А кто это в кабинете музыки? Что за парнишка?

― Это Гия Арчилович, ― бойко ответила завуч. ― Наш новый учитель. Красавец!

― Гия? ― переспросила Елена Алексеевна. ― Странное имя…

― Он ― грузин, ― поспешила объяснить Ольга Ивановна. ― Но родился и вырос у нас в Сибири. Его родители поженились сразу после института и уехали из Грузии во времена перестройки. А потом так и остались. Гия Арчилович в этом году окончил консерваторию, его приглашали в филармонию, но он всегда мечтал работать с детьми, поэтому выбрал школу. 

Гия!.. Непривычное для русского слуха имя разливалось в ушах Елены Алексеевны сладкой музыкой. Учительница отметила, что никогда прежде не испытывала столь волнующего чувства. Как бы ей хотелось смотреть в его бездонные темные глаза и проводить рукой по иссиня-черным волосам, играя с неуловимыми солнечными бликами! Но Гия неприкасаем, по крайней мере, для нее. 

Красавец-грузин был на целых семь лет моложе Соколовой. Одевался Гия Арчилович с иголочки, в отличие от исторички, вынужденной обновлять гардероб в секонд-хендах и на распродажах. Когда он проходил по школьному коридору, все старшеклассницы сворачивали головы и шептались между собой. С появлением учителя музыки их юбки стали короче, а белые блузки, словно сговорившись, перестали застегиваться на верхние пуговицы. Между девочками шло негласное соревнование за внимание молодого педагога, который, в свою очередь, не проявлял к ним никакого интереса, кроме профессионального. 

Елена Алексеевна шла по лестнице с огромной стопкой книг в руках. От напряжения ее лицо покраснело, отчего казалось еще более смешным и нелепым. Путь ей предстоял нелегкий: библиотека располагалась на первом этаже, а кабинет истории ― на третьем. Конечности женщины просто изнывали от тяжести, казалось, еще немного, и она уронит свою ношу к великой радости наблюдающих школьников, готовых в любой момент осмеять нелюбимую учительницу.

Неожиданно Соколова почувствовала облегчение, словно кто-то бережно схватил ее под руки. Сначала женщина подумала, что физкультурник крайне обнаглел и, решив не ограничиваться сальными шуточками, перешел к действиям. Историчка повернула голову и замерла… Гия Арчилович! Несчастная не могла произнести ни слова и была готова провалиться сквозь землю, но молодой коллега спас ситуацию:

― Вам помочь?

― Не помешало бы, ― робко ответила Елена Алексеевна.

Гия Арчилович забрал у женщины книги и, одарив коллегу ослепительной улыбкой, спросил:

― Куда отнести?

― В кабинет истории… Ой, ― спохватилась Соколова. ― Вы же у нас недавно, всего не знаете. На третий этаж, направо от лестницы. 

Дорога продолжительностью в два этажа показалась учительнице вечностью. Книги были достаточно весомые, поэтому Гия Арчилович молчал, но, когда коллеги очутились перед дверью кабинета, музыкант заговорил:

― У вас сегодня сколько уроков?

― Пять, ― прошептала женщина, и щеки ее залились стыдливым румянцем.

― Отлично. У меня тоже, ― молодой человек снова улыбнулся, а Елена Алексеевна смущенно опустила глаза. ― Мы могли бы прогуляться после работы и поболтать. Как вы знаете, я здесь недавно, и мне хочется как можно больше узнать о жизни школы. 

Историчка утвердительно кивнула. Слов у нее не было.

С тех пор Елена Алексеевна и Гия Арчилович часто гуляли вместе после уроков. Он провожал ее до дома и крепко пожимал на прощание руку, словно верному товарищу. Так прошел месяц. Безусловно, она мечтала о большем, но понимала, что такой утонченный красавец никогда не удостоит вниманием неприметную женщину с бесцветными глазами, редкими волосами и огромными мужицкими стопами. Соколова была благодарна судьбе даже за эти прогулки: так она имела возможность любоваться одним из прекраснейших сыновей грузинского народа и ловить жадным взглядом отблески солнца, беснующиеся в его черных волосах.

В один из дней, подходя вместе с Гией Арчиловичем к родной хрущевке, Елена Алексеевна заметила свою мать, выходящую из подъезда, и не на шутку перепугалась. Но отступать было некуда: пенсионерка тоже увидела дочь и от удивления чуть не выронила из рук старую хозяйственную сумку. Соколова-старшая никак не ожидала увидеть свою наследницу в компании мужчины, а уж тем более столь молодого и красивого!

― Мама, познакомься, это мой коллега, Гия Арчилович, ― пролепетала учительница, сравнявшись с матерью.

― Очень приятно, ― сухо сказала женщина и пошла по своим делам, даже не остановившись.

― Похоже, она не в духе, ― заметил грузин, когда матушка его спутницы скрылась между домами.

Вечером Елену Алексеевну ждал очередной скандал. Мать размахивала руками и кричала так, что в недрах румынской стенки дребезжал хрусталь.

― Ишь чего удумала! ― корила дочь пожилая женщина. ― Еще бы в детском саду себе жениха искала! Помоложе не нашлось?

― Но мама, ему уже двадцать три… ― робко оправдывалась историчка. ― И он не жених… Он… просто… просто коллега…

― А тебе уже тридцать, старая дева, не забывай! ― старуха вытерла полотенцем взмокший лоб. ― Коллега! Видела я, как ты на него смотрела! Это ты для него ― коллега! Ишь губу раскатала, не про твою честь жених.

Елена Алексеевна отвела в сторону глаза, полные слез. Она знала, что мама права, и ей не стоит надеяться на взаимность Гии Арчиловича. Женщина обреченно поплелась в свою комнату, там она села за письменный стол, включила ноутбук и надела наушники. И растворилось ее бескрайнее горе в нежной и грустной музыке, исцеляющей душу и наполняющей пространство вокруг себя, как если бы свет мог найти свое воплощение в звуках.

Приближался Новый год. Ночами столбики термометров опускались ниже сорока градусов, днем же из-за облаков выглядывало яркое солнце, дарующее слабую надежду на неизбежное лето. Но, стоило светилу ненадолго скрыться из виду, как мир снова погружался в беспросветную тоску, характерную для мрачной и холодной Сибири.

Елена Александровна и Гия Арчилович продолжали дружить. Вернее, так считали учителя, ибо они не могли себе представить, что такой колоритный красавец снизойдет до безликой неприметной женщины. Лишь Ольга Ивановна, имеющая определенный жизненный опыт, давно заметила, что Соколова испытывает к своему коллеге далеко не приятельские чувства. Что касается Гии Арчиловича, то он даже не задумывался над природой своей привязанности к историчке. Ему было интересно разговаривать с ней о музыке, слушать содержательные рассказы про Байкал, рассуждать о политике и просто о погоде. Он даже учил коллегу некоторым грузинским словам и беззлобно смеялся, когда она, краснея от смущения и запинаясь, их произносила. При этом педагог, как и сотни мужчин до него, не испытывал к Елене Алексеевне никакого физического влечения. Если быть точнее, то он даже не рассматривал учительницу истории с подобного ракурса. Для него она была надежным другом, собеседником, коллегой. Но никак не женщиной. 

Примерно за неделю до первого января завхоз дядя Сережа завел старенький уазик и уехал на рынок, откуда вернулся с главным атрибутом новогоднего праздника. Живая елочка сразу же захватила внимание учеников и учителей, а неповторимый хвойный аромат разливался по школьным коридорам, проникая в классы и отвлекая от уроков. Каждую перемену ребята бегали в актовый зал, чтобы полюбоваться красавицей, занимающей пространство от пола до потолка и терпеливо ожидающей праздничного наряда. 

Ольга Ивановна, наблюдая, как страдает от неразделенной любви ее молодая коллега, решила взять на себя роль вершительницы судеб и, зайдя в учительскую, громко объявила:

― Гия Арчилович и Елена Алексеевна! Останьтесь, пожалуйста, после уроков. Нужно к завтрашнему утру нарядить елку. 

― Но у меня сегодня вторая смена, ― попыталась возразить Соколова. ― Мне страшно возвращаться домой так поздно.

― Думаю, Гия Арчилович вас проводит, ― таинственно улыбнулась завуч.

― Конечно! ― ответ музыканта не заставил себя долго ждать.

После занятий коллеги принесли из школьной кладовой две большие коробки с елочными игрушками и гирляндами. Перед ними лежала настоящая сокровищница, за которую готовы были бы сражаться владельцы музеев социалистического быта, ибо она вмещала в себя все образцы советской новогодней промышленности. Здесь были космонавты, герои народных сказок, персонажи мультфильмов, а также привычные шишки, звезды и разноцветные шары. Елене Алексеевне показалось, что она на мгновение вернулась в то беззаботное время, когда отец был молод, а мать еще не продемонстрировала все стороны своего истеричного характера. 

Пушистая красавица примерила наряд и засверкала разноцветными огоньками. Гия Арчилович выключил свет, чтобы полностью погрузиться в новогоднюю атмосферу. Молодой учитель бросил взгляд своих черных очей на смущенную коллегу, которая, оказавшись с возлюбленным в столь интимной обстановке, не могла ни пошевелиться, ни что-либо сказать. В свете елочных огней она показалась ему совершенно другой, нежели под холодным освещением классных люминесцентных ламп. Гия Арчилович почувствовал в своей груди волнение, какое испытывал ранее лишь раз в жизни: играя экзаменационную пьесу перед комиссией в зале консерватории. Молодой человек подошел к Елене Алексеевне и нежно взял ее за руку. По телу женщины пробежал электрический ток. Она смотрела на своего любимого, при этом глаза ее наполнялись слезами. Он же посчитал промедление бессмысленным и коснулся горячими губами ее тонких обескровленных губ. В тридцать лет Елена Алексеевна впервые ощутила вкус поцелуя. Сначала бедняжка растерялась, потом же ласково погладила Гию Арчиловича по волосам, исполнив свою давнюю мечту, всего каких-то пару минут назад казавшуюся недосягаемой.

― Давай встретим этот Новый год вместе! ― тихо произнес красавец-грузин, оторвавшись от губ Соколовой.

― А как же родители? ― прошептала учительница.

― Они уезжают на дачу. 

И Гия Арчилович крепко прижал к груди коллегу, молниеносно переведенную в статус возлюбленной.

Впервые за тридцать лет Елена Алексеевна встречала Новый год вне дома. Семейство Соколовых всю жизнь отмечало самый долгожданный праздник по стандартной программе: утром из румынского плена освобождались и тщательно отмывались от скопившейся за двенадцать месяцев пыли хрустальные бокалы, нарезались салаты, а в стареньком духовом шкафу запекались куриные ножки с ломтиками картошки. Ровно в шесть часов семья садилась за праздничный стол. Отец открывал шампанское, разливал напиток по бокалам и произносил торжественную речь под монотонное ворчание супруги. Затем приходил черед его жены. Последние десять лет Соколова-старшая на всех семейных застольях поднимала один единственный тост ― “За замужество дочери!”. После поздравления президента старики выключали телевизор и ложились спать, поэтому историчке приходилось продолжать празднование в одиночку. Женщина сидела в своей комнате, доедая оливье и стараясь не шуметь, чтобы не разбудить родителей.

Во избежание очередного скандала, Елена Алексеевна сказала матери, что приглашена в гости к Ольге Ивановне, которую предупредила заранее. За три дня до праздника Соколова прошлась по магазинам и потратила половину зарплаты на платье из голубого атласа и простенькое ожерелье. 

В назначенный день женщина накрутила свои короткие волосы на бигуди и накрасила глаза ярко-голубыми тенями. 

― Ишь, вырядилась, как на панель! ― проходя мимо дочери, прихорашивающейся перед зеркалом, бросила мать. 

В другое время Елену Алексеевну задели бы слова родительницы, но сейчас все ее мысли занимал красавец Гия. Впереди их ожидала сказочная новогодняя ночь, одна на двоих. 

Стрелки часов показали шесть. Учительница поспешила на автобусную остановку. Через сорок минут она стояла перед добротной панельной новостройкой. Женщина вошла в подъезд и поднялась на лифте на седьмой этаж. Потратив несколько секунд на бесполезную борьбу с волнением, она позвонила в дверь. Не заставляя себя долго ждать, на пороге появился Гия Арчилович. В шелковой черной рубашке и модных обтягивающих джинсах он был еще прекраснее, чем в строгом учительском пиджаке и идеально отглаженных брюках. Елене Алексеевне даже стало стыдно за те мысли, что родились в ее голове при взгляде на красавца-грузина. Позволив себе неожиданную смелость, женщина заключила любимого в объятия.

Учительница никогда не видела столь щедрого новогоднего стола: лучшие грузинские блюда, о которых она знала только из журналов и кулинарных телепередач, чередовались с угощениями, традиционными для русского застолья. Но еда интересовала женщину в последнюю очередь: Елена Алексеевна думала только о своем возлюбленном. 

Квартира, где проживал Гия Арчилович с родителями, не шла ни в какое сравнение с обителью Соколовых. Три просторные светлые комнаты разделял огромный коридор. Стены его украшали картины, изображающие великолепные пейзажи Грузии: заснеженные горные вершины, цветущие виноградники и прозрачные озера. Мебель в квартире была абсолютно новой, и Елена Алексеевна даже боялась к ней прикасаться. Еле уловимый запах обойного клея свидетельствовал о свежем ремонте. Обстановка жилища говорила если не о богатстве, то уж точно о достатке своих хозяев.

Часы пробили полночь. Гия Арчилович поднял бокал с шампанским:

― За уходящий год, подаривший мне тебя, и за будущий, где мы будем вместе!

Елена Алексеевна разрыдалась. 

― Ме шен миквархар! ― выпалила женщина, когда учитель музыки нежно обнял ее, чтобы успокоить. Никогда в жизни она не была так счастлива. То, о чем бедная историчка даже не могла мечтать каких-то пару недель назад, свершилось! Судьба положила ее, некрасивую, нестройную, неуклюжую, в объятия прекраснейшего из мужчин. Женщина все сильнее прижималась к любимому, словно боялась, что перед ней призрак, который вот-вот исчезнет.

Гия Арчилович тем временем медленно расстегивал молнию на платье учительницы. Елена Алексеевна не сразу поняла, что осталась практически раздетой. Осознав этот факт, она громко воскликнула:

― Гия, что ты делаешь?

Вопрос женщины поставил грузина в тупик. При этом учитель не отложил свое занятие, и через несколько секунд платье, соскользнув с широких плеч Соколовой, упало на пол. Бедняжка в ужасе оттолкнула ничего не понимающего Гию. 

Елена Алексеевна стояла посреди комнаты, стыдливо прикрыв руками грудь, спрятанную в дешевый бюстгальтер, порядком выцветший от многочисленных стирок. Гия Арчилович обвел глазами округлые бедра исторички, покрытые слоем целлюлита, и свисающий живот, присущий, скорее, счастливой многодетной матери, нежели ни разу не рожавшей молодой женщине. Но больше всего грузина удивили трусы. Огромные бесформенные трусы, сшитые из дешевого футболочного материала. Будучи белыми от рождения, они немного пожелтели в процессе продолжительной носки, а изначально красные узоры приобрели бледно-морковный цвет. Подобный предмет женского гардероба молодой человек видел лишь в глубоком детстве, когда тетя Нина, соседка по коммунальной квартире, развешивала свежевыстиранное белье на веревке, протянутой вдоль узкого общего коридора. 

― Лена, что с тобой? ― спросил Гия, когда дар речи к нему все же вернулся. ― Ты ведешь себя, как пятнадцатилетняя девочка.

― Но ведь ты… ― Елена Алексеевна не могла подобрать слов. ―- Ты меня почти раздел.

― Да, а как еще люди занимаются сексом? В одежде?

― Сексом?! ― переспросила испуганная Соколова.

― Ну да, а что тебя смущает в этом слове? ― спросил все еще ничего не понимающий учитель музыки.

― Но я… Я никогда им не занималась.

Елена Алексеевна покраснела и опустила голову, чтобы возлюбленный не увидел, как горят ее щеки от стыда. Гия же подошел к женщине, взял за подбородок и доверчиво заглянул в глаза:

― Тогда разреши мне быть первым…

У Елены Соколовой началась новая жизнь. Молодые решили не скрывать свои чувства, к плохо замаскированной зависти старшеклассниц и недоумению коллег. Разумеется, преподавательский состав школы №8 считал неказистую историчку недостойной учителя музыки. Исключением стала лишь Ольга Ивановна, радующаяся за Елену Алексеевну, словно та была ее родной дочерью. Не одобряла отношений и Соколова-старшая, не забывая постоянно подкалывать дочь тем, что Гия вскоре найдет себе молодую и красивую девушку, ибо невзрачная старая дева ему не пара. 

В начале апреля Елена Алексеевна, как обычно, вела урок в 11 «Б». Неожиданно раздался стук в дверь, мгновение спустя на пороге появилась завуч в сопровождении прелестного юного создания. Невысокая хрупкая девушка робко смотрела на учеников огромными голубыми глазами. Длинные светлые волосы, мягкие, словно лен, были собраны на затылке красавицы в пышный хвост. 

― Ребята, познакомьтесь, ― торжественно заявила Ольга Ивановна. ― Это Тихонова Василиса, ваша новая одноклассница. Вместе с родителями она переехала из Норильска и теперь будет учиться с вами. Я надеюсь, что вы сможете подружиться, тем более, впереди у вас экзамены и выпускной…

Елена Алексеевна кинула на новенькую взгляд, полный недоверия. Прежде она любила каждого своего ученика, несмотря на постоянные насмешки и попытки срыва уроков. Но Василиса сразу же вызвала у нее какое-то непонятное предчувствие, схожее с опасением. 

На перемене ребята толпой окружили Василису. Девочка оказалась настолько милой и доброй, что понравилась всем без исключения. Следующим уроком в расписании стояла музыка, и одноклассники шумной гурьбой отправились к соответствующему кабинету.

― Гия Арчилович, а у нас новенькая! ― прокричала Светка Попова, рослая и бойкая девица.

Учитель резко повернулся… и замер. Незнакомая белокурая красавица смотрела на него по-детски наивным взглядом. И почудилось ему, что свод небесный упал на землю, а океаны вышли из берегов своих. Свершилось неизбежное. 

С того дня Гия Арчилович начал все больше отдаляться от Елены. Он откладывал встречи, ссылаясь то на плохое самочувствие, то на родителей, нуждающихся в помощи по хозяйству. Все его мысли занимала Василиса, оказавшаяся не только красавицей, но и прекрасной певицей. Именно ей доверили исполнение финальной песни на предстоящем выпускном вечере. Конечно, учитель музыки испытывал к Соколовой определенные чувства: ему было хорошо с историчкой и в школьной столовой, и на огромной кровати в собственной спальне. С Василисой же он мечтал разделить жизнь, чтобы видеть, как растут их дети, унаследовавшие черные, словно крыло ворона, волосы и небесно-голубые глаза. 

После уроков ребята собрались в кабинете музыки, чтобы вместе с учителем подготовиться к торжественному концерту. Когда танцевальные и хоровые номера были отрепетированы, музыкант отпустил школьников домой. Остались лишь финальная песня, и исполняющая ее Василиса. 

Оказавшись наедине с девушкой, Гия Арчилович почувствовал, что руки его дрожат, и он не может извлекать музыку из-под клавиш. Он также заметил, что Василиса стоит, замерев на месте и не поднимая на него своих голубых глаз. Тогда он встал из-за инструмента и нежно взял красавицу за руку. Девушка посмотрела на учителя и тотчас опустила глаза. Лицо ее покраснело. И Гия Арчилович понял, что любим. 

Всю ночь молодой человек не мог уснуть, думая лишь о прелестной Василисе. Тогда же он решил, что настало самое время объясниться с Еленой Алексеевной. Перед началом уроков он столкнулся с историчкой на пороге учительской.

― Гия, доброе утро! ― лицо влюбленной женщины засияло от счастья.

― Лена, мне нужно с тобой серьезно поговорить. Давай встретимся вечером в парке, что за моим домом.

Елене Алексеевна подумала, что возлюбленный наконец-то решился сделать ей предложение. Женщина достала из шкафа платье, приобретенное для выпускного вечера. Вряд ли в ее жизни будет момент, более торжественный чем тот, что наступит через несколько часов. Соколова даже соорудила некое подобие прически из своих жидких коротких волос, несмотря на то, что за окном усиливался ветер, а весеннее небо затягивало грозовыми тучами. Ровно в семь историчка подошла к назначенному месту. Гия Арчилович ждал ее, сидя на скамейке. Увидев знакомый силуэт, женщина со всех ног кинулась навстречу любимому, но, заметив печать равнодушия на родном лице, все поняла…

Елена Алексеевна никогда не забудет слов приговора, вынесенного ей голосом возлюбленного, запаха дождя, смешанного с ароматом цветущей сирени, и своего собственного крика, разрывающего пространство пасмурного майского вечера:

― Дабрунди, Гия!

Глава 3. Дар Божий

1977 год.

Отставной подполковник КГБ Иван Кузьмич Курин, не находя себе места, быстрыми шагами мерил пространство домашнего кабинета. Иногда он бросал мимолетные взгляды на портрет Феликса Эдмундовича, висящий на стене, словно искал поддержки у старшего по званию товарища. Да, такое поведение было крайне странным для шестидесятилетнего коммуниста, прошедшего Великую Отечественную войну, а затем двадцать лет своей жизни посвятившего службе в органах государственной безопасности. Но мужчина никак не мог взять себя в руки: он прикуривал папироску, делал пару затяжек, а затем бросал окурок в пепельницу, подходил к окну и смотрел на скованную мартовским льдом красавицу Каму, возвращался к столу и снова пытался закурить. 

Зазвонил телефон, и старик резким движением руки сорвал трубку, из которой раздался взволнованный и в то же время радостный женский голос:

― Иван Кузьмич, мальчик!

И ветеран, повидавший на своем веку столько, что хватило бы на десять обычных жизней, заплакал.

Это был долгожданный ребенок. Иван Иванович Курин, преподаватель политехнического университета и по совместительству сын подполковника КГБ, женился рано. Супруга его окончила пединститут, но по профессии не проработала ни дня. Однокурсницы завидовали удачному замужеству, а новоиспеченный тесть ждал счастливого известия о предстоящем прибавлении. Но проходили недели, месяцы, годы, а долгожданная беременность не наступала. Иван Кузьмич поднял все свои связи, чтобы невестка смогла побывать на приеме у лучших гинекологов Советского Союза. Женщину осматривали маститые профессора, при этом не находя у нее никаких отклонений. Пожилой ветеран ругался, осыпая столичных эскулапов проклятиями и деньгами, но доктора только разводили руками. 

С момента заключения брака между супругами Куриными прошло уже больше пятнадцати лет, и они потеряли всякую надежду стать родителями. Лишь отставной подполковник продолжал верить, что счастливая судьба, не раз выносившая тогда еще молодого лейтенанта Ваню невредимым из пекла сражений, однажды сделает его дедушкой. Воображение Ивана Кузьмича живо рисовало картины, где его маленький наследник учился маршировать возле Вечного огня, вступал в ряды октябрят, затем ― юных ленинцев, а в конечном итоге становился курсантом военного училища. «Будет танкистом! ― говорил про себя Курин-старший. ― Или летчиком!». И глаза старика горели гордостью за еще не существующего в природе внука.

Однажды, в самом начале лета, когда тесть предавался послеобеденному отдыху, а муж принимал выпускные экзамены в университете, товарищ Курина решила провести генеральную уборку. Женщина достала из кладовой ненужные вещи, отсортировала их и разложила по корзинам, чтобы отправить в прачечную, а затем раздать нуждающимся. Тут ее внимание привлек старенький чемодан. Стоило Куриной заглянуть внутрь, как глаза ее наполнились слезами, а в груди родилось приятное и одновременно грустное волнение. Супруга преподавателя одного из лучших областных вузов, хозяйка четырехкомнатной номенклатурной сталинки выросла в деревне. Родители с утра до ночи работали в колхозе, поэтому ее воспитанием занималась бабушка, так и не обучившаяся грамоте, но знавшая наизусть множество молитв, прославляющих имя Господне. Когда девушка уезжала в город, старушка протянула ей на прощание почерневшую иконку. Студентка положила образок в чемодан и больше о нем не вспоминала. «Это Матерь Божия, наша заступница! Коль захочешь чего, проси! Нет ничего, что не смогла бы исполнить Богородица наша…» ― в ушах уже взрослой женщины зазвучал до боли родной голос. Опасаясь быть замеченной тестем, идейным коммунистом и отвергающим любые намеки на религию, она тихонько прижала святой лик к губам и прошептала: «Пресвятая Дева, пошли мне ребеночка!…»

― Курина! Пора кормить! ― женщина привстала с кровати и увидела молодую белокурую медсестру, держащую в руках кричащий сверток.

Новоиспеченная мать прижала сына к груди и, глядя в бархатные черные глазки младенца, прошептала:

― Имя тебе будет Федор ― дар Божий!

 

Федя Курин рос замкнутым и тихим ребенком. Когда к его родителям приходили гости, и просторные коридоры сталинки гудели от топота детских ног, мальчик предпочитал отсиживаться в своей комнате. Никакие уговоры и обещания на него не действовали. К людям он не выходил. Курины с завистью смотрели на пап и мам, исполненных гордости за своих чад, громко декламирующих стихи или заливистыми голосами исполняющих детские песенки. Но больше всех подобное поведение Федора расстраивало дедушку. Ветеран, как мы уже ранее говорили, представлял своего внука исключительно военным. Он дарил малышу игрушки, о которых другой советский ребенок мог только мечтать: пахнущие свежей краской танки, самолеты, фронтовые грузовики и наборы бравых солдатиков. Казалось, вся игрушечная промышленность СССР сосредоточилась в комнате младшего Курина. Но Федя демонстрировал удивительное равнодушие и часто даже не вскрывал упаковку очередной уменьшенной версии великого Т-34.

Несмотря на меланхоличность своего характера, Федор не отставал в развитии от остальных детей, а во многом даже опережал их. Он рано выучился читать и писать, и вскоре книги стали его лучшими и единственными друзьями. Федя мог часами просиживать за чтением и сильно раздражался, когда родители нарушали его уединение и звали к обеденному столу. Видя нежелание своего сына общаться со сверстниками, Курины приняли решение не отдавать малыша в детский сад. Воспитанием мальчика занимались его матушка и дед, отец же большую часть своего времени посвящал преподаванию и научной работе.

Больше всего на свете Федя любил рисовать. Мать, имевшая педагогическое образование, сразу же разглядела в детских рисунках плохо замаскированный намек на большой талант. Иван Кузьмич не хотел видеть долгожданного внука художником: он считал рисование уделом бездельников и слабаков. Но, в конце концов, после множества неудачных попыток вызвать у мальчика интерес к военному делу, смирился. Так у пожилого коммуниста родилась новая мечта, в которой молодой выпускник художественного училища Федор Курин превращался в живого классика соцреализма. 

В середине осени, когда областной центр на Каме примерил красные одежды и пребывал в торжественном ожидании празднования очередной годовщины Октябрьской революции, старик Курин повел восьмилетнего внука в художественную галерею, где проходила выставка социалистического искусства. Иван Кузьмич ожидал увидеть восторг в глазах маленького Федора, но равнодушный взгляд ребенка рассеянно блуждал между полотнами, изображающими неутомимых тружеников донецкой шахты, красавиц-узбечек, собирающих хлопок, и розовощеких доярок-шеститысячниц, гордо позирующих на фоне опустошенных буренок. 

Вечером, когда семейство Куриных собралось за столом, отставной подполковник спросил:

― Федя, расскажи, чем тебе понравилась сегодняшняя выставка?

Мальчик молчал, продолжая ковырять вилкой свиной шницель, щедро политый брусничным соусом. Но не прошло и пары секунд, как Федор пристально посмотрел на деда. Чистые детские глаза загорелись несвойственной для столь нежного возраста ненавистью:

― Коммунисты уничтожили искусство!..

С тех пор Федя отрицал коммунизм и все, что с ним связано. Он открыто демонстрировал презрение к идеологии и как бы ненароком разбил бюст Владимира Ильича, почти полвека простоявший в гостиной. От щедрого солдатского ремня младшего Курина спасала только мать, за юбку которой мальчик прятался, убегая от разъяренного деда. 

Однажды, в самом разгаре перестройки, когда люди уже начали ощущать на себе слабое дуновение ветра свободы, усиливающееся с каждой секундой, мальчик принес из школьной библиотеки журнал с работами великих иконописцев. Сидя за письменным столом и всматриваясь в лики святых, он не заметил, как за спиной возник Иван Кузьмич. Глаза пожилого коммуниста горели от ярости, словно в далеком сорок третьем, когда лейтенант Курин, управляя огромным танком, давил немецкую гадину. Старик вытащил мальчика из-за стола, схватил за грудки и начал трясти с такой силой, точно это был пленный фриц, а не его родной внук:

― Признавайся, гаденыш, ты что, веришь в Бога? Говори!..

Но на лице Федора не дрогнул ни один мускул. Он спокойно посмотрел в глаза прародителя:

― Я не верю в Бога, в которого веришь ты!

 

Август! Месяц, наполненный предвкушением неизбежной смерти очередного лета. Щедро дарующий солнечный свет и надежду на пощаду в самом начале и к концу своему выносящий безжалостный приговор. Смешивающий смрад уже разлагающейся у подножия яблонь московской грушовки с ароматом еще незрелой антоновки, наливающейся на ветвях. Вспыхивающий адским костром бархатных гладиолусов и наполняющий утро холодным воздухом, словно взятым взаймы у предстоящей осени. Вселяющий в душу волнение и жажду духовного и физического, схожие с теми, что зарождаются в разгаре весны. Но, если чувство вешнее улетает быстрее беззаботного ветра, то август благословляет на любовь вечную. 

После смерти Ивана Кузьмича его невестка получила возможность отмечать христианские праздники. Супруг ее, в отличие от своего отца, хотя и оставался равнодушным ко всему, что связано с религией, ничего не имел против посещения церкви и даже иконы с ликом Богородицы, отныне красовавшейся над кухонным столом. В начале весны квартира Куриных расцветала веточками пушистой вербы, а на Пасху переполнялась сладким запахом свежеиспеченных куличей. 

В тот понедельник Иван Иванович отправился на работу, а Федя, как всегда, смотрел телевизор. Хозяйка же колдовала над фирменным пирогом, приуроченным к Яблочному Спасу. Когда кушанье было готово, женщина достала его из духовки, отрезала большой кусок и щедро посыпала сахарной пудрой. Затем она налила в чашку яблочный компот, приготовленный с вечера, и, поставив оба лакомства на серебряный поднос, поспешила в зал. Открыв дверь, Курина увидела, что Федя сосредоточенно уставился в экран, на который почему-то транслировался балет, нетипичный для будничной программы советского телевидения. В чарующих звуках, рождающихся из глубины аппарата «Горизонт», женщина сразу же узнала музыку Чайковского.

― А я в молодости в Большой театр ездила на «Лебединое озеро»…― поделилась она с сыном.

Но Федор, даже не взглянув на мать, торжествующе процедил сквозь зубы:

― Конец пришел вашей власти!

Новая жизнь началась у семейства Куриных и у целой страны. Одно за другим закрывались передовые производства социалистического труда, оставляя на произвол судьбы вчерашних пролетариев. На немногочисленных уцелевших заводах выплата заработной платы задерживалась на несколько месяцев. Несчастным людям, чтобы прокормить себя и детей, приходилось проявлять крайнюю изобретательность. Женщины пекли пирожки, шили одежду, вязали носки и варежки на заказ. Мужчины же не считали зазорным браться за любую черную работу. Что касается более молодого населения, то оно оперативно перестроилось под изменившуюся реальность и ушло в коммерцию. На улицах города выросли ларьки, где, к радости неугомонной детворы, продавались заграничные жвачки, шоколадные батончики и кока-кола. В стране, когда-то страдавшей от дефицита, теперь можно было купить абсолютно все. Рынки наводнили палатки, переполненные спортивными костюмами, джинсами, китайскими куклами Барби и шапками из ангоры. Люди, привыкшие к вечной нехватке, теряли голову от изобилия красочного импортного товара. 

В одно дождливое осеннее утро декан политехнического факультета вызвал в свой кабинет Ивана Ивановича Курина. В душе преподавателя сразу же родилось нехорошее предчувствие. 

― Иван Иванович, ― сказал молодой коллега, едва старик присел на один из стульев, расставленных перед столом главы деканата. ― Мы глубоко признательны вам за годы работы в нашем институте. Но, к сожалению, поступили руководящие указания сократить всех сотрудников предпенсионного возраста. Вам будет выплачена заработная плата за три месяца, также вы сможете встать на учет на биржу труда и получать пособие по безработице. Иван Иванович, ― декан положил руку на плечо побледневшего преподавателя. ― Я все понимаю, но ничего не могу сделать. Сейчас время такое, всем тяжело…

Курин вернулся в аудиторию. Вся его жизнь, юная и взрослая, была сосредоточена вокруг политехнического института. В этих стенах он давал торжественную клятву, вступая в ряды Коммунистической партии Советского Союза, здесь же он защитил свою первую диссертацию. Иван Иванович сел за стол и сложил руки, на которые бессильно опустил голову. В глазах его потемнело… «Острый инфаркт миокарда», ― напишут в некрологе. 

После смерти отца и мужа семья Куриных лишилась единственного источника средств к существованию. Матушка никогда не работала и не имела трудового стажа, на должность учителя или воспитателя ее не брали, несмотря на диплом с отличием. До пенсии оставалось несколько лет. Сначала она распродавала золотые украшения, подаренные супругом в годы счастливой совместной жизни. Когда драгоценные безделушки закончились, несчастная женщина устроилась нянечкой в соседний детский сад. Супруга преподавателя одного из лучших университетов города, невестка подполковника КГБ и ветерана Великой Отечественной, никогда не знавшая нужды, была вынуждена мыть полы, таскать тяжелые ведра с водой и выносить детские горшки, чтобы заработать на пропитание себе и своему сыну. Федя к тому времени из молчаливого застенчивого мальчика превратился в худощавого долговязого паренька. Друзей у него по-прежнему не было. Все свои дни и ночи Курин проводил за рисованием. Несколько лет назад, поддавшись уговорам родителей, он все-таки поступил в художественное училище, но не окончил даже первого семестра. Ни о каком устройстве на работу и материальной поддержке матери не могло идти и речи. Во-первых, Федя не нашел бы общего языка ни с одним из коллег. Во-вторых, он не был обучен ничему, кроме рисования. Наконец, молодой человек просто не хотел работать, считая, что труд уничтожит его как художника и сравняет с плебеями. 

Так и сидел Федор на шее престарелой матушки, пока та не отдала свою уставшую душу в руки Христа, едва наследнику исполнилось тридцать пять лет. Оставшись один-одинешенек, Федя продавал на блошином рынке посуду, книги и сувениры, когда-то приобретенные покойными родителями и дедом. На вырученные деньги он покупал себе еду, сигареты и водку, к которой в последнее время пристрастился. Несколько раз, напившись, Федор засыпал, оставляя кран открытым, и затапливал соседа снизу ― некого господина Ж., тостощекого и красномордого мужичка лет пятидесяти, служившего дирижером в местной филармонии. Разумеется, последнего не устраивало такое положение вещей, и он решил как можно скорее ликвидировать нарушителя спокойной жизни. Однажды, увидев Федю, сидящего на лавочке возле подъезда и курящего «Приму», господин Ж. решил испытать удачу.

― Федя, привет! ― дирижер улыбался во весь рот, отчего его физиономия заливалась краской еще больше.

― Здравствуйте, ― пробурчал Федя, не поворачивая головы и не отвлекаясь от своих мыслей.

― Тяжело тебе, наверно, одному в такой квартире-то? Коммуналка большая, да и убирать долго.

― А я и не убираю, ― Курин, не отрываясь от сигареты, смотрел в пустоту.

― Федя, ― продолжал сосед. ― Тебе бы на природу переехать, к Каме! А знаешь, какие там виды? Жизни не хватит, чтобы нарисовать! А какой там воздух ― чистый, свежий. Жить бы тебе в своем доме, да картины писать, а не тут с нами, в муравейнике…

― Да где взять-то его, дом? ― Федор докурил сигарету, бросил окурок на землю и посмотрел на соседа. ― Денег у меня нет, и строить не умею.

― Федя, я тебе помогу! ― дирижер почувствовал, как его пухлые ладони потеют от волнения. ― Матушка покойная мне дом оставила в деревне, на самом берегу Камы. Там все есть: и газ, и водопровод. Я бы и сам туда с радостью переехал, да далековато мне оттуда до филармонии каждый день. А оркестр свой оставить не могу… Жалко дом, пропадает без хозяина. Вот если бы ты согласился свою квартиру на него обменять. И мое сердце было бы спокойно за дом матушкин ― уж больно она его любила, и ты бы поближе к природе поселился. Я бы тебе еще двести тысяч сверху дал на краски, холсты…

Глаза Феди загорелись. Он представил красавицу Каму, песчаный берег и сосновый бор. И собственный дом, где можно завести собаку и не выслушивать ежедневное ворчание соседки бабы Маши из-за грязных следов, оставленных на полу свежевымытого подъезда. 

― Да, я хочу! Я очень хочу жить в доме! ― выпалил Курин. Глаза его горели еще ярче. ― Что от меня требуется?

У господина Ж. перехватило дыхание от неожиданности. Он не думал, что Федя так быстро согласится на его предложение.

― Феденька…― дирижер от волнения проглатывал слова. ― Феденька, я сам… Все сам… И документы подготовлю сам… Все сам, Феденька, все сам…

Дом, в который переехал Федор, оказался просторным и светлым. Покойная мать господина Ж. содержала жилище в чистоте: несмотря на очевидную бедность, в нем сохранился уют и частица души прежней хозяйки. Разумеется, стоил этот домишко, спрятавшийся в одной из крошечных прикамских деревень, намного дешевле, нежели четырехкомнатная сталинка площадью двести десять квадратных метров в сердце областного центра. Но оставим ненужные подсчеты и не будем взывать к совести хитроумного дирижера, воспользовавшегося простотой наивного художника. 

В доме было две комнаты, в одной из которых Курин сразу уже устроил мастерскую. Из окон открывался восхитительный вид на красавицу Каму, и ночами слух Федора различал легкий всплеск волны, набегающей на берег. Аромат свежей хвои наполнял окрестный воздух и вероломно врывался в пространство дома сквозь незаметные глазу щели между деревянными рамами.

Деревенские жители подозрительно косились на нового соседа. Несмотря на то, что природа создала Федора Курина достаточно привлекательным мужчиной, выглядел он крайне странно. Темные волосы длиною до плеч, пропитанные краской и растворителями, практически полностью закрывали лицо, оказываясь бессильными лишь перед величием выразительного носа, которому позавидовали бы эталонные греческие статуи. Черные глаза со злобной недоверчивостью смотрели из-под высокого лба. Пухлые губы нервно вздрагивали, обнажая неровные зубы, пожелтевшие от частого курения. Огромный рост, являющийся несомненным преимуществом любого другого мужчины, для Курина был, скорее, недостатком. Будь Федя ниже, он бы легко затерялся в толпе и не притягивал любопытных взглядов. При нынешних обстоятельствах, стоило художнику появиться в общественном месте, как люди тотчас же обращали внимание на это почти двухметровое недоразумение и ехидно перешептывались, а самые смелые не скрывали смеха и крутили пальцем у виска. Федор и сам стеснялся своего роста: во время ходьбы он постоянно горбился, очутившись же рядом с другим человеком, стоял, широко расставив ноги, чтобы казаться меньше. 

При жизни матушки Федор ходил в чистых и отглаженных вещах. Теперь же следить за его одеждой было некому. Гардероб художника состоял из пары-тройки брюк, покрытых пятнами краски, нескольких футболок и старенького пиджака, потертого на локтях и также перепачканного масляными разводами. Зимой Курин накидывал на плечи старое отцовское пальто, кое-как спасающее от пронизывающего холода. За без малого четыре десятка лет своей жизни Федя так и не научился носить шапку и варежки, его руки краснели и трескались от мороза и напоминали шкурку свежеощипанной курицы.

Федору Курину хватило нескольких лет, чтобы полностью загадить домишко, когда-то встретивший его чистотой и уютом. По всему пространству жилища в хаотичной последовательности он расставил холсты с уже написанными и едва начатыми картинами. На деревянном полу валялись кисти, краски, пузырьки из-под растворителя, пустые сигаретные пачки и спичечные коробки, а также немногочисленные предметы гардероба самого Феди. На них периодически засыпала его верная подруга ― мохнатая добродушная собака по кличке Патрисия. В итоге к разводам от краски добавлялась светло-рыжая собачья шерсть, которую Курин даже не стряхивал, прежде чем надеть ту или иную вещь. Иногда он все же складывал одежду в оцинкованный таз и отправлялся стирать ее на берег Камы. Но случалось столь знаменательное событие исключительно летом. В остальные времена года Курин не обращал никакого внимания ни на грязь, ни на неприятный запах, исходивший от его вещей.

Федор по-прежнему нигде не работал. Питался он овощами, выращенными на собственном участке, и рыбой, которую ночами воровал из сетей, расставленных сельским рыбаком Рувимом. Рацион художника не отличался разнообразием: основу его составляли жидкие рыбные щи и жареная картошка. Иногда Федя готовил свое фирменное блюдо ― морковную запеканку. Перемешав натертый овощ с водой и манной крупой, он выливал получившуюся массу на сковороду и отправлял в духовку. Но насладиться всей прелестью кулинарного изыска у Федора не получалось: в стареньком духовом шкафу блюдо предательски подгорало, и потоки дыма наполняли и без того несвежую атмосферу куринского дома. Художник кое-как пережевывал почерневшие куски, запивая трехдневной заваркой.

Примерно раз в две недели Федя вместе с четвероногой Патрисией отправлялся в город, продать свои картины туристам, гуляющим на берегу Камы. Заработанные деньги он тратил на соль, спички, мыло и сигареты. Иногда Федору улыбалась удача в лице особо щедрых путешественников, жалевших бедного художника и плативших за полотно сверх обозначенной стоимости. Тогда он покупал в городском супермаркете пельмени и сметану, заходил за бутылкой вишневки к деревенской самогонщице бабе Любе и устраивал дома настоящий пир.

Несмотря на отрешенность от внешнего мира, Федор никогда не переставал следить за политической жизнью страны. Что бы не происходило, и какой бы правитель не пребывал у власти ― Курин всегда был недоволен. Как и любой неудачник, он традиционно обвинял в собственной бедности и невостребованности своих работ государство, президента ― кого угодно, только не самого себя. Все вечера Федя просиживал за просмотром оппозиционных роликов, а затем горячо обсуждал их содержание с виртуальными единомышленниками. В рядах несогласных в своем большинстве состояли школьники и студенты в самом расцвете юношеского максимализма, Федору же к тому моменту перевалило слегка за сорок. Но он замечательно чувствовал себя в обществе вчерашних детей, ибо находился с ними на одном уровне развития.

В ту зиму небо особенно щедро засыпало прикамскую землю серебром искрящегося снега. Каждое утро у деревенских жителей начиналось с вынужденной физической зарядки, только вместо традиционных гантелей им приходилось использовать совковые лопаты. Федор же совершенно игнорировал свежие сугробы: он надевал огромные старые валенки, найденные в сарае, и пробирался сквозь снежные заносы. Односельчане молча наблюдали за причудами художника: казалось, за почти десять лет сомнительного соседства они успели привыкнуть к его странностям. Сначала местные мужики видели в Феде лишь типичного городского жителя, неприспособленного к сельским условиям, и пытались помочь советами по содержанию дома и сада. Курин же смотрел на них свысока, причем не только в силу исполинского роста: он считал окружающих быдлом, не понимающим тонкую творческую душу и совсем не разбирающимся в высоком искусстве. 

В один из январских вечеров Федор включил компьютер и увидел сообщение от Олега Емелина ― тщедушного двадцатилетнего паренька, студента механического факультета. В свое время Олег был изгоем класса из-за маленького роста, бросающейся в глаза физической слабости и чрезмерного увлечения точными науками. Несмотря на постоянные насмешки, Емелин смог оккончить школу с золотой медалью и поступить в один из самых престижных университетов края. Но даже среди единомышленников, для которых математика была единственным смыслом жизни, парень не смог обзавестись друзьями. Все изменилось, когда Олег наткнулся в интернете на паблик, организованный местной оппозицией. Сначала он просто переписывался с участниками, а в один прекрасный день набрался смелости и пришел в штаб. Отныне после занятий Емелин раздавал листовки, проводил опросы, приставая к ни в чем не повинным прохожим, а иногда даже чистил снег и убирался в арендованном оппозиционерами помещении. В двадцать лет у юноши впервые появились товарищи ― непринятые обществом, испытывающие постоянную нужду в деньгах и несостоявшиеся как профессионалы, наивно считающие, что они ― и есть власть, и пытающиеся укрепить друг друга в этом абсурдном убеждении.

Курин иногда посещал штаб. Он тихо сидел в углу и теребил пальцами нос, не принимая участия в обсуждениях, но вслушиваясь в каждое слово, сказанное несогласными с властью. Олег несколько раз приглашал художника на акции протеста, но тот, ссылаясь на социофобию, отказывался. Сегодня Емелин предпринял очередную попытку увидеть Федора в числе митингующих. Каково же было удивление юного математика, когда Курин согласился!

Федор гордо шагал по улице в сопровождении протестующих. Он сильно выделялся на фоне щуплого молодняка, размахивающего транспарантами и выкрикивающего антиправительственные лозунги, разрывая глотки. Громче всех орал Емелин. Казалось, он пытался расквитаться за долгие годы молчания и, будучи ранее незамеченным и игнорируемым, заявить равнодушному миру о своем существовании.

― Менты!

Курин не сразу сообразил, что случилось. Молодежь кинулась врассыпную, несколько раз едва не сбив с ног растерянного художника. Когда толпа немного рассеялась, а крики стали тише, до ушей Федора донесся грубый уверенный голос:

― Хрен с ними, с малолетками, длинного берем!

Три часа, проведенные в холодном автозаке, показались Курину вечностью. Его товарищем по несчастью оказался горбатый паренек лет двадцати. Молодой человек был настолько низок, что виделся карликом. Шеи у него не было: огромная голова росла прямо из туловища. Федя смотрел на соседа с нескрываемым презрением и впервые в жизни мысленно благодарил Создателя за высокий рост. Но, несмотря на природный дефект и незавидную участь заключенного, парнишка не терял бодрости духа, которой попытался поделиться и с Федором:

― Ну, чего вы нос повесили? 

Художник не отвечал. Он жутко хотел в туалет и боялся, что не выдержит и сделает свое мокрое дело прямо на пол автозака. Федя крепился из последних сил, сжимая зубы до скрежета.

― Впервые повязали, да? ― не унимался горбун. ― А меня ― нет. Но я их не боюсь. Посижу и в автозаке, и в камере посижу, зато впереди нас ждет счастливая жизнь в России будущего!..

Курин был готов провалиться сквозь землю, лишь бы не выслушивать проповедь соседа. Ему повезло. Дверь автозака отворилась, и пара полицейских затолкала внутрь трех школьников и коротко подстриженную молодую девицу с огромной задницей и нашивкой в виде радуги, прицепленной булавками к рюкзаку. Девушка пыталась вырваться из рук стражей порядка и орала грубым мужицким голосом, оглушая вынужденных обитателей автозака. Но силы оказались неравны. Пять минут спустя спецтранспорт уже мчался по заснеженным улицам в сторону ближайшего отделения полиции.

В участке у Федора забрали паспорт и, наконец-то, разрешили сходить в туалет. Затем задержанного отвели в небольшой кабинет в самом конце узкого темного коридора, где его ожидал молодой белобрысый лейтенант. 

― Ну, что, предатель? ― обратился полицейский к Курину. ― В революционера поиграть вздумал? Ну, ладно, они ― дети, а ты-то куда? 

Курин не ответил.

― Где трудимся?

Федя отрицательно покачал головой.

― Инвалид? ― уточнил лейтенант.

Федя молчал. 

― Тунеядец, значит. Так и зафиксируем, ― парень раскрыл паспорт художника и начал переписывать данные в протокол допроса. ― Двухметровый лоб, не стыдно не работать?! На что живешь? На пенсию пожилой матери? Или воруешь? ― полицейский положил на ручку на стол и пристально посмотрел на Курина.

Федор остался нем.

― Да что ты все молчишь? ― не выдержал молодой служитель закона. ― Ты вообще разговаривать умеешь?

Он встал, подошел к задержанному, схватил его за воротник старенького пальто и начал трясти так, что несколько раз невольно ударил несчастного спиной об стену. Но все усилия оказались напрасны: Курин не произнес ни слова. Полицейский вернулся за стол, вытирая рукавом кителя вспотевший лоб.

― Правильно Серега сказал, что все эти несогласные ― дебил на дебиле. Впервые столкнулся с вашим братом. Ничего, посидишь ночь в камере, а утром Петрович придет ― уж он-то тебя разговорит!

Николай Петрович Кузнецов, начальник отдела полиции, куда привезли Курина и других протестующих, в молодости служил в горячей точке и по счастливой случайности ни разу не был ранен. Вернувшись из армии, старший сержант устроился на работу в тогда еще существовавшую милицию, где дослужился до звания подполковника. Николай Петрович всем сердцем любил Россию и готов был уничтожить каждого, кто посягнул бы на безопасность Отечества. Он знал о вчерашнем митинге и специально пришел на работу пораньше, чтобы лично допросить задержанных в ходе несанкционированного мероприятия.

Едва подполковник вошел в свой кабинет, как на пороге возник уже знакомый нам лейтенант:

― Разрешите, доложить, Николай Петрович. Взяли шестерых. Школьников забрали родители под расписку. Гражданке выписали штраф. Двое в камере. Горбатый, его раньше Сергеев задерживал. И еще один ― взрослый, ― полицейский на минуту задумался, вспоминая данные задержанного. ― Кажется, Курин… Да, Федор Курин.

Начальник отделения замер, услышав знакомую фамилию. Он помнил, с каким уважением старшие сослуживцы рассказывали об Иване Кузьмиче Курине ― подполковнике КГБ и ветеране Великой Отечественной. Не может быть, чтобы родственник столь уважаемого человека, настоящего патриота своей родины, присоединился к шайке саботажников. Конечно же, нет! Мало ли их, однофамильцев?!

― Ко мне его, срочно! ― скомандовал Кузнецов.

Федора привели в кабинет начальника полиции. 

― Курин Федор Иванович? ― произнес подполковник, не поднимая глаз от протокола, накануне заполненного молодым лейтенантом. ― Знавал я одного Курина. Иван Кузьмич ― не вашим ли родственником будет?

Суровый вид Кузнецова сразу же напугал Федю. Художник понял, что молчание, имевшее место в разговоре с лейтенантом, в данном случае сыграет против него. Потерев кончик носа указательным пальцем, Курин тихо сказал:

― Дед мой…

Николай Петрович резко побледнел, встал из-за стола, подошел к задержанному и пристально посмотрел в его глаза. Федору показалось, что он чувствует взгляд покойного Ивана Кузьмича. В последний раз столько презрения в свою сторону Курин-младший ощущал лишь в тот момент, когда заявил своему деду, что коммунизм ― это утопия, и торжествовать его однопартийцам осталось недолго.

― Не дожил Иван Кузьмич до такого позора! ― лицо подполковника покраснело, глаза же налились кровью от злости. ― Знаешь ли, ты, гаденыш, что дед твой с первого дня и до последнего войну прошел? Здоровья своего не жалел, чтобы такие, как ты, могли жить спокойно и сыто. Сколько молодых ребят жизнь свою положили ради нашего будущего! И не раздумывали ― шли на фронт, Родину защищать. И смерти не страшились ― лишь за Отчизну боялись. А вы что? Перед вами все возможности открыты. Вместо того, чтобы на благо России трудиться, решили ее развалить и распродать по частям? Не получится! Не родилась еще тварь, способная русский народ сломить! Раздавили фашистскую гадину, и вас раздавим. Хотя… вас и давить не придется. Разбежитесь сами, как тараканы. Такие, как ты, в сорок первом Гитлеру задницу целовали. Будь моя воля, собрал бы вас ― и в Сибирь. На самую черную работу. Нечего вас жалеть, предателей Отечества!

Кузнецов почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он открыл окно, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, а затем взял стакан и налил себе воды из графина, стоящего посередине стола. 

― Из уважения к покойному Ивану Кузьмичу, ― пониженным тоном заговорил подполковник, сделав пару глотков и немного переведя дух. ― Сегодня я тебя не задержу. А надо бы. Надо бы на пару месяцев прикрыть, чтобы ума набрался. Пошел вон! Еще раз увижу ― посажу, как организатора, старшего по возрасту… Вон! ― перешел на крик Николай Петрович, увидев, что Федя слегка замешкался. 

Курин побледнел и поспешил покинуть кабинет начальника полиции. Он вышел из отделения, присел на бетонное крыльцо, покрытое прозрачной ледяной коркой, и закурил. Больше Федор не ходил на митинги.

Глава 4. Последняя любовь

Ни одно из миллионов озер, разбросанных по бескрайней России-матушке, не сравнится своей красотой и величием с Байкалом, со всех сторон окруженным сопками, похороненными под зеленым саваном бархатной травы, и горными хребтами. Вода здесь настолько прозрачная и чистая, что зимой сквозь метровую толщу льда можно разглядеть шустрых обитателей глубинного мира. Озеро стало родным домом для сибирского осетра, сазана, налима и, конечно же, омуля ― короля байкальских вод. Человек, хоть раз в жизни насладившийся вкусом этой нежнейшей и сочной рыбы, вряд ли когда-нибудь его забудет, сколько бы заморских кушаний он не перепробовал. Принимая дорогих гостей, сибиряки считают своим долгом поставить на стол копченого или жареного омуля. Но истинным деликатесом считается сагудай ― блюдо из сырой рыбы, щедро приправленное луком и специями. И даже принятый не так давно запрет на вылов не стал препятствием между жителями Сибири и их легендарной любовью к омулю: в регионе орудуют многочисленные браконьеры, обеспечивая местное население рыбой, а доблестную полицию стабильной работой. 

Федор Курин смотрел на фотографию пробуждающегося Байкала с встающим над ним прозрачным туманом и мечтал переместиться на берег вместе с холстом и красками, чтобы увековечить красоту холодного сибирского утра. Художник не видел других водоемов, кроме родной Камы, сейчас же он влюбился в озеро с первого взгляда. Конечно, он слышал рассказы о Байкале от Михаила Ивановича, сослуживца покойного деда, несколько раз приезжавшего в гости к Куриным с гостинцем в виде копченого омуля. Но тогда мальчик даже не мог подумать, насколько живописное зрелище представляет собой главное озеро России. Федор перешел на страницу пользователя, опубликовавшего изображение. С фотографии профиля на него смотрела ничем не примечательная женщина с короткой стрижкой и потухшим раньше времени взглядом, пытающаяся натянуто улыбнуться. На белоснежном столике перед ней стоял нетронутый бокал, до половины наполненный белым вином. Проницательные читатели догадались, что это была никто иная, как наша старая знакомая Елена Алексеевна Соколова. 

Федор не увидел красоты, но почувствовал необъяснимое притяжение, исходящее от всего ее облика, недоступное для обычного человека, но понятное художнику. В глазах женщины читалась трагедия ― не целого человечества, но отдельной его дочери. До этого момента Курин общался в интернете исключительно с оппозиционерами, сейчас же рука его неведомым образом потянулась, чтобы написать незнакомке одно простое слово, с которого зачастую и начинаются все великие истории: «Здравствуйте!».

За сорок пять лет своей жизни Федор не имел с женщинами практически никаких отношений. Вопреки первому впечатлению, возникающему у людей при взгляде на художника, он не был девственником. Мы уже говорили, что в юности Курин поступил в художественное училище, где не окончил и одного семестра, умолчав при этом об истинной причине его отчисления.

В училище Федя держался особняком. В самом начале обучения ребята все же предпринимали попытки общения со странным молодым человеком и старались заманить его в свою компанию, но Курин предпочитал не заводить дружбы. Он видел своих однокурсников бездарностями, а их работы ― образцами безвкусицы. Разумеется, Федя считал недостойным занятием обсуждение искусства с лицами, обделенными талантом, поэтому держал свое мнение при себе, лишь иногда бросая презрительные взгляды на картины и скульптуры, созданные руками своих ровесников. Но все изменилось в канун Нового года, когда будущие художники все-таки уговорили Федора прийти на одну из студенческих вечеринок.

Заводилой в компании была Надька Егорова ― красивая блондинистая девица развратного вида. Студентка обладала пышными формами, более характерными для созревшей женщины, и провоцировала желание у сильной половины целого училища: от робких первокурсников до преподавателей предпенсионного возраста ― ни один мужчина не мог пройти мимо красотки, не задержав на ней вожделенного взгляда. Надя не имела никаких предрассудков относительно секса, будучи крайне раскрепощенной в половых вопросах. Девушка любила парней спортивных, но сегодня решила разнообразить привычное сексуальное меню свежей девственной кровью. «Спорим, я его трахну!» ― тихонько сказала она подруге Любе, едва Федор показался на пороге съемной квартиры, где веселилась молодежь. Любка покраснела, а Наденька лишь заливисто рассмеялась.

Курин молча сидел на старом диване и смотрел в пустоту. Он не принимал участия в обсуждениях студенческой жизни и не смеялся над шутками одногруппников. Молодой человек нервно теребил пальцами сигарету, не решаясь закурить и сожалея о том, что пришел на вечеринку, вместо того чтобы остаться дома и посвятить время рисованию.

Федя вздрогнул от неожиданности, когда ощутил на себе прикосновение мягкой и теплой женской руки. Повернув голову, он увидел Надьку, склонившуюся над ним в облегающем красном платье с неприлично глубоким декольте. Художник почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он скрестил кисти рук и положил их на колени, пытаясь скрыть нарастающую с каждой секундой эрекцию.

За последние три года онанизм стал любимым увлечением Федора, оспаривая пальму первенства лишь с рисованием. Стоило Курину взглянуть на женщину ― живую или же запечатленную на фотографии, картине или в кинематографе, как он тотчас же испытывал половое влечение. Ночами Федя читал эротическую литературу, выбирая самые извращенные ее образцы, и предавался рукоблудию. Развитое воображение позволяло художнику живо представлять себя на месте главных героев, совершающих половые акты наивысшего разврата, на которые он никогда бы не осмелился в реальной жизни. 

― Скучаешь? ― Надежда мило улыбалась, виляя бедрами перед выразительным носом смущенного одногруппника. 

Федор опустил глаза. Он не знал, как себя вести в присутствии женщин. Но опытную Надю этот факт нисколько не смущал. Девушка открыла бутылку водки, терпеливо ожидавшую своего часа в центре стола, и разлила горячительный напиток по рюмкам, одну из которых протянула Курину. Федор залпом опустошил содержимое хрустального сосуда. Огненная вода ударила по внутренностям художника, и он почувствовал, как тошнота подступает к горлу. 

― Закусывать надо! ― рассмеялась Надька и поднесла молодому человеку бутерброд, сооруженный из ржаного хлеба, тощей шпротины и ломтика соленого огурца. Федор быстро проглотил угощение и неожиданно для себя отметил, что ему стало лучше. Надя же продолжила спаивать художника, чередуя порции водки с кулинарными изысками скромного студенческого застолья.

Курин никогда не ощущал себя таким свободным. Водка развязала ему руки и язык. Он уже не стеснялся своих желаний, обнял девицу за талию и даже отпустил в ее адрес несколько пошлостей. 

― Пойдем! ― девушка взяла Федю за руку. Он повиновался. Мгновение спустя парочка оказалась в тесной комнатушке, где из мебели присутствовали лишь старенький шкаф и узкая кровать, над которой красовался плакат с изображением Виктора Цоя, прикрепленный к стене с помощью канцелярских кнопок. 

Надя легким движением руки смахнула волосы, скрывающие широкий лоб Федора. Курин, опьяненный водкой и запахом женского тела, не сопротивлялся, даже когда девушка уложила его на кровать и крепко поцеловала в губы. Художник не понимал, что происходит, но, несмотря на затуманенный разум, осознавал, что ему еще никогда не было так хорошо.

Студентка стащила с Федора брюки и, восхитившись размером, которым природа щедро одарила парня, перешла в наступление. Большая доза алкоголя, принятая девицей, привела к тому, что она перестала отдавать отчет своим действиям и проявила излишнее старание. Курин закричал от острой и внезапной боли, сознание его покинуло. Надька же резво оседлала художника, не обращая никакого внимания на кровь, хлеставшую из раны, образовавшейся в результате порванной уздечки…

…Федор открыл глаза и тотчас же зажмурился, ослепленный лучами утреннего зимнего солнца. Он не сразу сообразил, где находится, ибо был не в силах припомнить события прошедшей ночи. Обжигающая боль, рождающаяся в области паха, растекалась по всему телу. Голова ныла так сильно, что казалось, будто череп вот-вот взорвется, разбрызгивая по стареньким обоям гениальные мозги. Водка и месиво из дешевой закуски, устав вести в желудке художника ожесточенную борьбу и заключив перемирие, вырвались наружу зловонным потоком, в котором можно было различить плохо переваренные рыбьи хвосты и куски огурца. Федя почувствовал, что простынь под его задом увлажнилась, пропитавшись коричневой жижей, самопроизвольно покинувшей кишечник в количестве одной чайной ложечки.

Раздался громкий смех. Курин поднял голову и увидел, что лежит абсолютно голый в луже собственной крови, рвотных масс, подсохшей спермы и фекалий. Рядом стояли одногруппники, в чьих глазах читалось плохо скрываемое злорадство, смешанное с презрением. Со стены осуждающе смотрел Виктор Цой. Мобилизовав последние силы, Федя вскочил с кровати, собрал с пола вещи, разбросанные в ночном порыве страсти, и побежал прочь из злополучной квартиры, одеваясь прямо по ходу своего перемещения. В училище он не вернулся. Родители тщетно пытались выяснить причину отказа сына получать образование: Федор, как и следовало ожидать, ничего им не объяснил. 

После этого неприятного происшествия Федя возненавидел женский пол, обвиняя прекрасную половину человечества во всех смертных грехах. Даже такие недопустимые явления, как терроризм, национализм и фашизм, накладывающие клеймо позора на весь людской род, он связывал исключительно с женщинами. Федор считал, что любой диктатор, несущий в мир разрушение и смерть, появился от матери, которой был впоследствии выращен и воспитан. Этот неоспоримый факт объявлял женщину основной причиной всех войн и катастроф, что видел свет с первого дня своего существования.

Переехав в собственный дом, Федя получил полную свободу. Теперь он мог рисовать обнаженных женщин, не опасаясь, как в юности, что мать увидит и отругает его за чересчур откровенное творчество. Художник изображал не просто раздетых красавиц, как это делали Кустодиев или Рубенс. Дамы на полотнах Курина подвергались жесточайшим унижениям, кои автор вычитывал в эротических романах и подсматривал в порно. Одни стояли на коленях, руки у них при этом были связаны за спиной, лица же выражали страх и немую боль. Другие же были просто подвешены за ноги вниз головами, а на нагих телах расцветали свежие кровоподтеки, свидетельствовавшие об истязаниях, через которые прошли несчастные. Федор испытывал мучительное наслаждение, изображая женские страдания. Будучи неспособным причинить их в реальности, он отыгрывался на бедняжках посредством достаточно специфического таланта. 

Зимними вечерами Курин погружался в кресло, расположенное прямо посередине мастерской, таким образом, чтобы сидящему были хорошо видны все присутствующие вокруг картины, и занимался самоудовлетворением. Летом же свидетельницей и невольной партнершей его одинокого полового акта становилась Кама ― щедрая кормилица, потчующая Федора ворованной рыбой, ласковая любовница и неиссякаемый источник вдохновения, запечатленный на множестве полотен, рожденных из-под куринской кисти. Отдаваясь во власть прозрачных речных вод, художник представлял, что тело его обнимают не быстрые волны, а теплые руки любящей женщины. В такие моменты Федю покидало прежде неотделимое от его сознания чувство одиночества, а завершение отработанных за долгие годы манипуляций приносило ни с чем не сравнимое удовольствие. 

Увидев сообщение от незнакомого человека, Елена Алексеевна подумала, что кто-то из учеников решил над ней подшутить. В первую очередь ее смутило отсутствие на странице каких-либо фотографий. Учительница не могла допустить и мысли, что может привлечь внимание противоположного пола. После предательства Гии Арчиловича женщина дала себе клятву больше не иметь с мужчинами никаких дел, кроме исключительно профессиональных. Сейчас же она она хотела проигнорировать Курина, но какая-то неведомая сила подтолкнула историчку написать ответное: «Здравствуйте!».

Разговор завязался сам собой. Елена рассказывала Федору о красотах Байкала, о его главном сокровище ― омуле и способах приготовления главного местного деликатеса. Художник в ответ описывал ей природу своего родного края, само собой, умалчивая об извращениях, коим он предавался в камских водах. Соколова настолько увлеклась общением с незнакомцем, что не заметила, как наступила полночь. Попрощавшись с оппонентом, женщина отправилась спать, пообещав непременно вернуться к разговору завтра, сразу же по возвращении с работы.

С тех пор Елена Алексеевна, едва закончив занятия, стремглав бежала домой, не задерживаясь даже на традиционное чаепитие с Ольгой Ивановной. Все ее мысли занимал Федор. Не зная, как он выглядит, учительница представляла внезапно ворвавшегося в ее размеренную жизнь собеседника непременно красивым. Курин, ненавидевший женщин и считавший их недостойными существами, проявил расположение к одинокой сибирячке. Ему нравилось, что она с удовольствием слушает его рассказы, восхищаясь глубиной и неординарностью творческой натуры. В душе Федора рождалось незнакомое ранее ощущение, сравнимое с эрекцией, но не с той, физической, что художник испытывал при взгляде на подвешенных женщин, запечатленных на полотнах. То была эрекция духовная, поднимающая чувства, спавшие в самых темных уголках его сознания до этой благословенной минуты.

Устав от переписки, уже не молодые люди договорились созвониться. Елена Алексеевна дождалась момента, когда родители уехали на рынок за продовольствием, и набрала Федора. Специально для данного мероприятия она купила новые наушники и даже приняла успокаивающее средство. Услышав голос Курина, женщина почувствовала, как потоки воздуха застыли где-то в пространстве ее легких, не в силах вырваться наружу и причиняя боль при каждой попытке освобождения. Нет, это определенно не школьник, решивший разыграть учительницу истории! Такого голоса, нежного, словно тончайший шелк, и глубокого, будто черный бархат, не может быть у простого человека. Федор ― избранный, отличный от людей бесталанных, поцелованный Небом, он ― дар Божий! 

«Единственная причина прийти в жестокий мир ― любовь, ― говорил Федор Соколовой. ― Это не просто одно из чувств, испытываемых человеком, а настоящее жертвоприношение. По природе каждый из нас задуман так, чтобы любить лишь себя самого. Но иногда случается, что мы начинаем любить кого-то другого так сильно, что становимся готовыми отдать за него жизнь. Однако происходит такое крайне редко. Это и есть магия, странная и необъяснимая, дающая смысл бытия и надежду на бесконечность этой любви…»

Елена Алексеевна слушала художника и тонула в звуках его голоса, боясь встряхнуть телефон. Несколько раз она даже невольно перекрестила экран. Женщина пыталась нарисовать в своем сознании образ Федора: его глаза, губы…

«Дарю тебе красоту и чистоту Байкала! ― тихо шептала учительница, прощаясь с собеседником. ― Целую холодным и свежим бризом…»

С каждым днем Елена все больше привязывалась к Федору, при этом ни разу не увидев его лица. В сердце учительницы расцветало неведомое чувство, имеющее иную природу, нежели то, что она когда-то испытывала к Гие Арчиловичу. Если грузин завоевал расположение женщины благодаря внешней привлекательности, то Федора она полюбила за чуткую родственную душу и тонкую натуру. Историчка поймала себя на мысли, что она не откажется от Курина, имей он даже ярко выраженное природное уродство. 

Но все же женское любопытство давало о себе знать. В одном из разговоров Елена Алексеевна попросила Федю отправить ей фотографию. Художник ответил, что не имеет такой возможности. Курин пользовался старым кнопочным телефоном, не оснащенным камерой. Разумеется, фотоаппаратом он тоже не располагал. 

Квартальная премия в размере двенадцати тысяч рублей пришлась как нельзя кстати. У Федора не было банковской карты. Елена Алексеевна целых полчаса простояла в очереди из беснующихся бабок, чтобы отправить перевод в прикамскую деревню. 

Купив современный смартфон, Федя долго не мог разобраться с техникой. Наконец, после продолжительной возни с аппаратом, он все же сумел сделать фотографию, зайти с устройства в интернет, установить необходимое приложение и отправить изображение Соколовой. 

Получив сообщение, Елена Алексеевна облегченно выдохнула. Несмотря на безразличие к внешности Курина, она все-таки таила надежду на его привлекательность. Женщина не ошиблась. Федор позировал среди полотен с запечатленной на них Камой. В кадр попала и верная Патрисия, свернувшаяся клубком возле старого кресла. Ни сальные волосы, ниспадающие на высокий лоб, ни отрешенный взгляд, устремленный в пустоту, не смогли затмить выдающихся природных данных. «Очень идейное фото! ― подумала сибирячка. ― Федор ― потрясающе красивый мужчина!». Соколовой захотелось перенестись за тысячи километров, в скромный домишко на речном берегу, навести в нем чистоту и обнять хозяина, чтобы больше никогда не выпускать из рук своих. Стать для художника источником вдохновения и дарить любовь. Любовь чистую и бескорыстную, не требующую взамен ничего, даже чувства ответного. Но пока одинокая учительница пребывала лишь на расстоянии мечты… 

Елена не решалась говорить о встрече. Несколько раз она думала намекнуть Федору, но всегда отступала перед страхом неизвестности. «А что, если он меня не любит? ― сомневалась женщина. ― Если я для него ― всего лишь очередная знакомая из интернета? Да и заслуживаю ли я любви, раз за сорок с лишним лет никто так и не проявил интереса? Да, не красавица. Но разве отсутствие красоты ― препятствие на пути к личному счастью? Взять хотя бы Анну Владимировну, учительницу рисования: низкорослая, невзрачная, коренастая ― как есть гном. Так ведь уже десять лет замужем, и ребятишек трое…»

Долгожданная сибирская весна, как всегда пришедшая с большим опозданием, наполняла городские улицы свежестью пьянящего воздуха. Елена Алексеевна стояла возле открытого окна, подставив лицо лучам обжигающего солнца и жадно вдыхая эфир, пропитанный запахом цветущей черемухи, смешанным с ароматом фиалок, распустившихся на школьном подоконнике. Глаза женщины горели. Ольге Ивановне с высоты прожитых лет хватило пары недель наблюдений, чтобы понять: в жизни молодой коллеги произошли приятные изменения.

― Леночка, ― сказала завуч, удостоверившись, что в учительской больше никого нет. ― А ну-ка, рассказывай, что случилось. В последний раз я видела тебя такой счастливой, когда Гия… будь он неладен! ― женщина резко замолчала, сообразив, что сболтнула лишнего. Но Елена Алексеевна лишь рассмеялась, словно ей не было никакого дела до бывшего возлюбленного.

― Ольга Ивановна, ― историчка покраснела. ― Мне кажется, я снова… снова влюблена. 

― Это же прекрасно! ― пожилая учительница улыбнулась и намерилась заключить Соколову в объятия, но, увидев, что лицо оппонентки помрачнело, оставила попытку. ― Что случилось, Лена? Неужели он женат? Или любовь безответна?

Елена поведала Ольге Ивановне, как познакомилась с Федором в интернете, не забыв упомянуть, что он живет за тысячи километров, в небольшой деревушке на камском берегу. Завуч внимательно выслушала рассказ.

― Да разве же это препятствие! ― воскликнула старушка, едва Соколова прекратила повествование. ― Всего-то два с половиной дня на поезде. А на самолете еще быстрее. Если люди любят друг друга, то для них не существует никаких расстояний. Не бойся: как закончишь учебный год, поезжай к своему Федору! Что бы не произошло, лучше сожалеть о сделанном, нежели пребывать в неведении. 

― А что я скажу маме? ― робко спросила Елена Алексеевна. ― Она меня не отпустит.

― Ничего не скажешь, ― уверенно отрезала Ольга Ивановна. ― Ты уже не маленькая девочка, а женщина на пятом десятке жизни. Хватит держаться за мамину юбку! Поговори с Федором, потом оформим билеты, а твою матушку я беру на себя. Провожу тебя на поезд и объяснюсь с ней. 

Женщины обнялись.

Окрыленная Соколова летела домой. Слова завуча убедили ее идти до конца в борьбе за любовь и долгожданное счастье. Учительница решила в самое ближайшее время сообщить Федору о намерении приехать в деревеньку на берегу Камы. Задержаться в родной Сибири историчку заставляли лишь предстоящее подведение итогов учебного года и последний звонок. Благо, до сих знаменательных событий оставалось чуть меньше месяца. 

Дома Елена Алексеевна сразу же включила ноутбук и принялась изучать так называемую логистику. Ольга Ивановна обещала одолжить денег до отпускных, чтобы историчка могла заранее купить билеты, пока они не подорожали с началом летнего сезона. Самолеты летали только через Москву или Новосибирск, с шестичасовым антрактом между рейсами. Путешествие на поезде занимало двое суток и еще двенадцать часов, но влюбленная женщина с радостью согласилась провести столь продолжительное время в душном плацкарте. Оставалось лишь получить согласие от Курина. Но Соколова почему-то была уверена, что художник будет рад ее видеть.

Дверь со скрипом распахнулась, и на пороге показалась мать семейства. Пожилая женщина никогда не стучала, прежде чем войти в комнату своей великовозрастной дочери. Соколова-старшая придвинула стул, стоявший возле стены, к компьютерному столу и уселась рядом с Еленой. Осуждающе посмотрев на наследницу, старуха запричитала:

― Опять за компьютером сидишь, бездельница! Работаешь за копейки, хоть бы репетиторством занялась! Денег было бы больше, смогли бы и ремонт сделать, и телевизор новый купить…

Елена Алексеевна молчала. Всего несколько недель терпения ― и она станет свободной и любимой.

― Лена, я тут Петровну видела, ― выждав двухминутную паузу, заговорила старшая Соколова. ― Та три месяца назад мать схоронила, дом родительский на продажу выставила. Теплица в огороде стоит, почти новая, предложила мне за двадцатку всего лишь. Нам на дачу давно надо. Ну, я уговорила Петровну до твоих отпускных подождать. Когда тебе перечислят-то? Может, сходишь в бухгалтерию, попросишь, чтобы пораньше. А то черт ее, старуху, знает!.. Столько лет в этой школе пашешь, должна же быть благодарность хоть какая-то!..

На протяжении сорока с лишним лет историчка беспрекословно выполняла все требования матери. Женщина приносила домой и без того маленькую зарплату, оставляя себе лишь пару тысяч на проезд и обеды в школьном буфете. Сегодня она решила покончить с традицией и возвратить себе законное право самостоятельного принятия решений.

― Нет! ― твердо заявила Елена Алексеевна. ― Никуда я не пойду. И отпускные свои на теплицу не дам. Хватит! Все эти годы я тебя слушалась, и что в итоге? Больше ни копейки от меня не получишь! Продукты сама буду в дом покупать! И прекращай лезть в мою жизнь: я тебе не девочка-подросток!…

Глаза старухи налились кровью. 

― Ах ты, тварь неблагодарная! Сколько сил в тебя с отцом вложили, мерзавка! А ты… ― старуха замахнулась и изо всей силы ударила дочь по лицу.

Слезы навернулись на глаза Елены. Быстрым движением она схватила телефон, лежащий на столе, и, грубо оттолкнув мать, выбежала из квартиры. Спустившись вниз на пару этажей, женщина задержалась на лестничной площадке, судорожно набирая до боли знакомый номер:

― Федор! ― захлебывалась слезами несчастная. ― Федор, любовь моя, не могу я так больше ― матушка совсем с цепи сорвалась. Хоть в петлю лезь…

― Бросай все и приезжай ко мне. Но с одним условием…

Он ждет ее! Ждет и вполне вероятно, что любит! Да разве имеет значение все остальное: бесперспективная работа, выжившая из ума мать, вечно поддакивающий склочной супруге отец, не имеющий в собственном доме права голоса?! Конечно, нет! Привычный мир Елены Алексеевны вмиг сузился до размеров крошечного домика на Каме, где она окажется через считанные недели.

― С каким? ― все еще не доверяя свершившемуся факту, почти шепотом спросила учительница.

― Привези мне байкальского омуля!..

Глава 5. Счастье?

Лето в Сибири началось с изнуряющей жары. Солнце палило до такой степени, что казалось, будто вот-вот расплавится не только свежеуложенный асфальт, но и все окружающие предметы: дома, опоры линий электропередач и припаркованные возле тротуаров автомобили. В один из дней, пропитанных ароматом цветущих яблонь, Елена Алексеевна вышла из родного подъезда. Родителям она сказала, что идет на педагогический совет, но, вместо опостылевшей за долгие годы школы, отправилась домой к Ольге Ивановне. Там ее дожидался заранее собранный чемодан с вещами первой необходимости и бережно упакованными итальянскими туфельками, томящимися в предвкушении своего дебютного выхода в свет. 

Поезд отбывал лишь поздним вечером, поэтому у женщин оставалось достаточно времени, чтобы наговориться перед расставанием и обязательно приобрести омуля, обещанного Федору. Осуществить последнее оказалось крайне сложно: в регионе еще действовал запрет на вылов этой невообразимо вкусной рыбы. Ольга Ивановна подключила к поиску своих знакомых, коих за почти полвека педагогического стажа у нее накопилось более чем достаточно. Сначала завучу предложили омуля с душком, но Елена категорически отвергла этот вариант, мотивируя свой отказ тем, что даже местные жители не всегда соглашаются на душок, а уж непривыкший Курин точно не оценит столь специфического кушанья.

Наконец, один из бывших учеников Ольги Ивановны договорился с другом, державшим на рынке точку и не брезговавшим нелегальной торговлей. Женщины пробирались между прилавками, зажимая носы, чтобы спастись от неприятного запаха, завладевшего пространством рыбного отдела. Но короткое путешествие того стоило: несколько минут спустя перед коллегами уже лежало главное сокровище Байкала, радуя глаз роскошным золотым блеском.

Соколова завернула омуля в газету и положила на самое дно чемодана, под коробку с новыми туфельками. Путь обещал быть долгим, жара стояла невыносимая, и учительница опасалась, что рыба, транспортируемая в подобных условиях, может доставить массу неприятностей не только ей, но и ни в чем не виноватым попутчикам. Как бы то ни было, Елена Алексеевна доставит омуля к камскому берегу в целости и сохранности, сдержав слово, данное своему возлюбленному. 

В назначенное время женщины подъехали к железнодорожному вокзалу. Елена любовалась родными пейзажами, прощаясь с городом, который практически не покидала за сорок с лишним лет своей жизни, в глазах несчастной читалась молчаливая печаль. Впереди же ее ожидало неизвестное, но многообещающее счастье, выстраданное за годы одиночества, отравленные горьким послевкусием предательства. 

― Вот и пришли, ― грустно произнесла Ольга Ивановна, остановившись возле старенького темно-синего вагона с номером, обозначенным на билете. Ей не хотелось расставаться с любимой коллегой, с традиционными утренними чаепитиями и ни к чему не обязывающими разговорами обо всем на свете. Однако завуч понимала, что учительница истории заслуживает любви больше, чем кто-либо другой в этом несправедливом мире.

― Ольга Ивановна, матушка… ― начала было говорить Елена, но слова ее оборвались бурными рыданиями. 

Пожилая женщина нежно обняла Соколову. Неизвестно, сколько времени они могли простоять на перроне, если бы проводница не разорвала их объятия громогласным объявлением о скором отправлении поезда. Елена Алексеевна вошла в вагон. Пробираясь по узкому проходу, она внимательно всматривалась в цифры, указанные возле пассажирских мест, пока не нашла свое. Положив чемодан под сиденье, Соколова выглянула в окно и грустно улыбнулась Ольге Ивановне сквозь запачканное стекло. Поезд тронулся, издав оглушительный грохот. Силуэт старушки отдалялся, уменьшаясь с каждой долей секунды, историчка же продолжала махать рукой на прощание, даже когда завуч полностью скрылась из виду.

Дорога в душном поезде приносила Елене Алексеевне мало удовольствия. Боковая полка оказалась достаточно узкой для столь корпулентного туловища. Но женщина понимала: всего лишь две ночи терпения, и она заснет в уютном деревенском домике, под звуки плещущейся Камы и бархатного голоса Федора.

Днем по вагону бегали неугомонные дети, едва поспевали за своими чадами молодые и отчаянно ругающиеся мамаши. Дверь тамбура громко хлопала с завидной периодичностью, выпуская мужчин, приносящих во возвращении в вагон едкий запах табака. Пассажиры играли в карты, читали газеты и разгадывали кроссворды ― в общем, жили привычной дорожной жизнью. Во время длительных стоянок народ высыпал наружу, чтобы купить в привокзальных магазинах ледяную минеральную воду, спасающую от адского зноя.

На вторые сутки путешествия мирно дремавший до сей поры на дне сумки омуль напомнил о себе. Несмотря на несколько слоев газеты и целлофановый пакет, вонь от слегка подпортившейся рыбы распространялась на весь вагон, перебивая даже запах портянок дембелей-пограничников, занимающих две соседних полки. Сначала пассажиры молчали, двусмысленно поглядывая на Елену Алексеевну, как бы намекая ей на необходимость незамедлительного принятия мер. Первой возмутилась розовощекая бабка в зеленом ситцевом платье, сидящая в аккурат через полку от учительницы истории:

― Женщина, вы бы Бога побоялись: в такую жару ― и рыбу везти!

― Но человек очень просил… ― робко ответила Елена Алексеевна и опустила глаза.

― Просил! ― не унималась боевая старуха. ― Вы бы о людях подумали: на улице тридцать градусов, купили бы другой гостинец!..

Увидев, что спорить с Соколовой бесполезно, бабка замолчала. Часа через три не выдержал усатый вахтовик, расположившийся на верхней полке над одним из уже упомянутых нами дембелей:

― Женщина, имейте совесть, ― мужчина достал из кошелька внушительную пачку пятитысячных купюр. ― Давайте, я возмещу ваши затраты, только выбросьте эту вонючую рыбу в туалет. 

Слова рабочего произвели действие на целый вагон. Старухи, детные женщины, пахнущие куревом мужики и даже ребята-дембеля в один голос начали кричать на Елену Алексеевну, требуя от нее немедленно избавиться от источника вони. Но историчка проявила нетипичную для ее характера твердость: несмотря на слезы, застилающие глаза, и обиду, терзающую сердце, она не двинулась с места. Соколова думала о Федоре, сильнее прижимая к груди сумку с заветным гостинцем.

Луч раннего солнца разбудил Елену Алексеевну, едва коснувшись ее щеки. 

― Через час прибываем! ― пробасила проводница.

Соколова встала и, собрав постельное белье, закинула его на специально отведенную для этой цели полку. Затем она достала из сумочки зеркальце, пластмассовую расческу и начала прихорашиваться. Косметикой учительница пользовалась крайне редко, но сегодня, в знак особого случая, накрасила губы бесцветным блеском и едва заметно подвела глаза.

Поезд шел все медленнее. Мелькающие за окном перелески и крошечные деревеньки постепенно сменялись промзонами, знаменующими приближение к городу. Вскоре и они остались позади, уступив место панельным многоэтажкам. Поезд тем временем полз, словно умирающая гусеница. Сердце Елены Алексеевны билось в унисон со стуком колес. Наконец, перед глазами пассажиров возникло серое здание, мрачность которого не в силах были разбавить даже ярко-синие окна. Состав дернулся и затормозил. 

Елена Алексеевна очутилась на перроне, утопающем в лучах утреннего летнего солнца. Набережная Камы, где она договорилась встретиться с Федором, находилась в часе ходьбы от железнодорожного вокзала. Конечно, можно было взять такси, но женщина понимала, что в сложившейся ситуации для нее дорога каждая копейка: художник чрезвычайно стеснен в средствах, а полученных ею отпускных должно хватить как минимум на три месяца совместной жизни. Тем более, до назначенного времени оставалось порядка полутора часов, поэтому учительница решила совершить пешую прогулку. 

Соколова сбросила с ног кроссовки и достала из коробки блестящие кожаные туфли, почти десять лет терпеливо ожидавшие своего часа. Старую обувь женщина выкинула в урну при выходе из здания вокзала. 

Елена Алексеевна летела по улицам незнакомого городка. Новые туфли предательски натирали ноги, причиняя невыносимую боль. Но женщина продолжала бодро вышагивать по тротуарам, улыбаясь случайным прохожим, словно добрым знакомым. 

Примерно на половине пути правый каблук отвалился, таким образом, что Соколова едва не растянулась на пешеходном переходе. Фирменные итальянские туфли оказались дешевой подделкой. Учительница остановилась, сломала второй каблук, обулась и побежала еще шустрее, чем перемещалась до этого.

Синяя речная гладь показалась из-за деревьев. Елена Алексеевна прибавила шаг, и всего через пару минут она уже любовалась красавицей Камой. Федор не обманул: река являла собой воистину потрясающее зрелище. Влюбившись в Каму с первого взгляда, Соколова дала себе клятву, что когда-нибудь подарит Курину красоту Байкала. 

Историчка вздрогнула. Всем своим существом она ощутила близость родной души, сотворенной Всевышним как единое целое с ее собственной, но по нелепой случайности заброшенной в час зачатия за тысячи километров. И стояла она, благословленная даром Божьим, боясь обернуться и упустить его. Взгляд женщины замер, устремленный в сторону Камы, где, разделяя водную гладь и полотно прозрачного неба, кровавым огнем вспыхивали буквы, сложенные в простые слова, дарующие обещание, исполненное надеждой на приближение лучших времен:

СЧАСТЬЕ НЕ ЗА ГОРАМИ!

5

Автор публикации

не в сети 22 часа
Маргарита Графова1 933
"Настоящие художники не обращают внимания на современников. Они выпендриваются перед вечностью." - Шарль Бодлер
Комментарии: 81Публикации: 63Регистрация: 16-01-2022
1
1
1
81
Поделитесь публикацией в соцсетях:

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *


Все авторские права на публикуемые на сайте произведения принадлежат их авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора. Ответственность за публикуемые произведения авторы несут самостоятельно на основании правил Литры и законодательства РФ.
Авторизация
*
*
Регистрация
* Можно использовать цифры и латинские буквы. Ссылка на ваш профиль будет содержать ваш логин. Например: litra.online/author/ваш-логин/
*
*
Пароль не введен
*
Под каким именем и фамилией (или псевдонимом) вы будете публиковаться на сайте
Правила сайта
Генерация пароля