Исповедь Лукавого

– Есть такой афоризм: «Родственники – это всего лишь группа людей, встречающихся, чтоб заново пересчитаться и сытно покушать», – подумал Вик. 

Он стоял, опершись плечом о холодную стену, будто вмерзший в глыбу самого темного угла церкви. Мысли его толпились – словно старики, собравшиеся рано поутру в сберкассе, за пенсией.

«Эта семья, что они знают? Делиться сокровенным? – Пфф! Задавать вопросы? – Только по делу. Изгой в чужой стае. Черт возьми – отец умер, почему я думаю о себе? Он прожил половину, всего половину, сколько ж мне? Что я успел? Чего я стою? Кто я?» 

В угол его оттеснила небольшая толпа знакомых и совсем незнакомых лиц. Все они были серы, как мрамор, с сомкнутыми добела губами. Кто-то тихо роптал, кто-то с напускным видом крестился. Люди шептались, и гул их шепота пульсировал в ушах Виктора. Он ежился – то и дело ловил на себе холодные взгляды окружающих. 

«Может, мне так же, как он, – всю жизнь в упряжке, в суете? Не-е-е! Я же решил, как буду жить! Но почему не могу жить, как решил? Увы, цена лени – цель жизни. Тогда почему не могу написать ничего толкового? Нет воли, нет сил…» – вся эта муть роилась в голове с самого утра, мешая сосредоточиться хоть на чем-то. 

Виктора мутило – укачало в джипе двоюродного брата, который сейчас суетился и этим ужасно раздражал. Он то и дело выходил, чтоб позвонить или покурить, расталкивая окружающих широкими плечами. «Жека знатно прибавил в весе и облысел», – отметил Вик.

Женщины в нелепых черных платках стеной обступили вдову. «Мама… – Вик чувствовал, будто горький тяжелый ком застрял в горле. – Мама, ты никогда не умела смиряться с ударами жизни. – С тех пор как умерла твоя мать, ничего не изменилось, ты так и осталась той маленькой девочкой, спящей на ее могиле».

На табуретках в центре зала стояло сразу два гроба. Сегодня к отпеванию готовились двое усопших. «Вероятно, из-за плотного графика, – решил Вик, – и жуткой очереди уже с самого утра». Сие положение, конечно, подняло волны недовольства, но оно стихло, как только батюшка показался у алтаря.

Виктор решился выглянуть из толпы. В левом гробу лежал отец. Разглядеть его было не так уж и трудно – ростом Вик был несколько выше окружающих, но почему-то избегал смотреть в ту сторону. 

«Вот он лежит бездыханный. Пустая оболочка без души…» – что-то будто скрипнуло на задворках сознания.

Двоюродная сестра, потупив взор, раздавала маленькие разлинованные бумажки, насмерть пронзенные восковыми копьями. Вот и Виктору досталась свечка. Он еще раз нервно огляделся и увидел подле себя икону. «Серафим Саровский», – подтвердил свои догадки он. В этом ракурсе образ казался почти черным в золотой оправе. Где-то там, в ночи, еле видно копошились тени людей, но огоньки свечей висели посреди черноты, как рой светлячков на лесной поляне.

Виктор взглянул на свои руки, на свечу, подумав тут же о ее смысле. А смысл был самый что ни на есть сакральный: в мире так мало света и так много тьмы… Тут горит столько свечей, но все равно темно. Почему бы просто не оборудовать всё лампами? Нет, должно быть, смысл в другом. Эти огоньки лишь символ иного – нездешнего света. Сей светоч где-то там – не здесь, а наш мир тонет во мраке, он из него состоит, из него вышел… Маленькие искры ненадолго рождают жизнь, тлеют и снова гаснут. В мире так мало света и так много тьмы… 

Внезапно Виктор осознал, что всё это время его нос атаковало нечто навязчивое. В какой-то миг ему даже почудился сильный запах бензина, но Вик тут же понял, что ошибся. Название благовония он так и не смог вспомнить: должно быть, что-то на «л». Роясь в сонных мыслях, он вдруг чихнул. Звук этот разнесся по храму и загудел под куполом. Острых взглядов стало больше. Закрыв ладонью нижнюю часть лица, Виктор поспешил вернуться в свой темный угол.

Батюшка вышел в центр зала, встал прямо между гробами и обратился к скорбящим. На нем было белое одеяние поверх черного, кадило курилось в правой руке. Высокомерно окинув взглядом публику, он изрек: «У кого проблема с ногами, лучше сядьте. Во время службы надо думать о душе, а не о ногах». Только теперь Вик с удивлением отметил, что за всеми этими одеяниями и пышной бородой прячется чистой воды юнец не старше двадцати пяти лет.  

Вдруг кто-то за спиной священника заголосил: «Благослови, владыко!» – так внезапно и резко, что Виктор вздрогнул.

– Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков… – продолжил священник басом, подняв руку и качая кадилом.

Дым струился ровными белыми полосами, будто царапая воздух над усопшими.

– Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно, и во веки веков. Аминь… – пропели три раза более тонкими голосами те, что стояли за гробами.

– Отче наш…– продолжил Священник знатно потяжелевшим басом – …Иже еси на Небесех, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое… 

Дальнейшая служба начала меркнуть в восприятии Виктора, сливаться в один непрерывный пульсирующий шум. Он отвлекся от хора и снова приблизился к образу святого. Икона была застеклена, рядом с верхним углом рамы, справа, тоненькой паутинкой змеилась небольшая трещина. Вдруг искрой по той полоске скользнул блик, верно сбежавший с улицы через неплотно закрытые двери. В тот же миг Вика пронзила внезапная боль, будто дернулся осколок стекла, застрявший в мозгу. Еще с утра он ощущал призрак неизбежной мигрени, но сейчас она ударила неожиданно и вот так исподтишка. 

Потерев висок, Виктор понадеялся, что боль лишь единичная вспышка. Обреченно похлопав по внутренним карманам, он понял, что забыл таблетки в портфеле. Следующие несколько мгновений боль давила вместе с ударами сердца и гулко отдавалась в голове. С каждой пульсацией Вик будто слышал: «Он… Тебя… Не… Любил…» Нет, он отлично понял все слова, но снова сделал вид, что не заметил.

«Он тебя не любил!»

Теперь Вик нервно потер глаза и посмотрел на Саровского. Каким же было его удивление, когда он осознал – лик святого теперь и вправду неразличим. Вместо кроткого старца на выцветшем фоне чернела лишь его тень. Реальность поплыла, хор смазался в неразличимый гул и лишь слабо слышался будто сквозь стену. Виктору казалось, люди стали скульптурами с огнем в безжизненных руках. Чудилось, что церковь затопило синим туманом, а во мраке меж статуй клубится лишь тьма.

Когда Вик снова сфокусировался на стекле, чтоб разглядеть свое отражение, –  тут же обмер. В золотом отсвете из мрака то и дело всплывала угловатая морда, будто грубо вытесанная из стали, с тусклым свечением черных глаз. Холод пронзил Виктора, ведь сейчас узрел он знакомую до боли улыбку – волчий оскал.

– Ну здравствуй, братец кролик! – игриво бросила морда, сверкнув глазищами.   

– А-а-а?.. –  захрипел Вик, ведь в горле пересохло.

– Хочешь знать, что я такое? Я всего лишь тень… Вот вопрос позанятнее: что ТЫ такое? – Взглянула исподлобья тень.

– Ты мне яйца не выкручивай, себя я знаю! А ты тот… – взорвался Виктор, но вдруг замялся, закрыв лицо рукой, через силу вспоминая. – Ты Зеркальный человек!! Ты мне часто снился в детстве…

В ответ Зеркальный широко улыбнулся, блеснув зубами – острыми, как у хищника. Виктор огляделся по сторонам: теперь всё поглотила чернота, лишь где-то вдали синели каменные глыбы. Остался лишь один источник света – свеча в руках Виктора.

«Так… Раз уж я здесь… Значит… Значит, я сплю или упал в обморок, прямо на похоронах отца…» – сбивчиво подумал Вик.

– Хм, обморок? Сон? Ты хоть в чем-то уверен? – раздался голос из черной иконы. – Кто ты, Виктор?

– Что значит «кто я»? Я Виктор, и, кажется, у меня галлюцинации… – еще более неуверенно сказал Вик.

– Я знаю, как тебя зовут. Как-никак всю жизнь с тобой вожусь. Думаешь, сменил имечко и оставил прошлое в прошлом, Сережа?

– Да пошел ты! Выродок!

– «Сергей Волков» – это всего лишь кличка, придумка родителей. Они показали тебе «тебя» в зеркале, – галлюцинация манерно раскинула руками. – А ты и поверил, дурачок. Да тебе ничего и не оставалось… Кто ты на самом деле?

– Я-я-я-я?.. – еще больше растерялся Виктор.

– Да, что ты имеешь в виду, когда говоришь это свое «Я»?

– Я… человек. Я доктор психиатрии. Я… – на мгновение задумался Вик. – Я писатель… – он больше не хотел отвечать на вопросы и нервно оглядывался по сторонам, надеясь разглядеть дверь в темноте.

– «Человек»? «Писатель»? – ехидно отозвалась тень. – Когда ты последний раз что-нибудь писал, «писатель»? У этого «писателя» есть клички, и даже не одна: «Виктор, Сергей» – какая к черту разница? Человек – это лицо, которое дано тебе на век. Твой папка прожил лишь полжизни! Тело, а вместе с ним и личность превратятся в прах, а где будешь ты?

– Так! Твой голос я услышал, как только вошел в церковь. Слуховые галлюцинации, потеря сознания? Но у меня не было серьезных приступов… Лишь бессонница полгода назад, но…

– Ну что ж ты, док, уходишь от ответа? Почему не говоришь, что ты «душа живая»? Ах да, конечно, ты ж не такой, как эти «веруны»: услышат слово – и давай повторять, как попугаи! Или как мартышка и очки. На кой ей очки, она ведь не знает, что это и зачем, – тень приняла задумчивый вид. – Ведь так ты говоришь?

– Хм, так и говорю, – поддержал Вик. – Может, нет для этого слов или я их не знаю. Но я чувствую: что-то точно есть, –  продолжил он рассуждать уверенно, при этом поднеся свечу к груди. Глаза его засияли золотом.

– Уже теплее, – удовлетворенно кивнул Зеркальный человек.

– Бывает, голова болит, тело ноет, а внутри мир и спокойствие. Мир с окружающим миром… Или, наоборот, внешне всё хорошо: любим, сыт, одет, да и перспективы самые радужные, но внутри что-то рвется…

– Знаю.

– И как же ты это назовешь? – с нажимом спросил Вик.

– Хоть горшком… – отмахнулось отражение.

– Я бы, наверно, сказал – Сущностью, – задумчиво и почти по слогам произнес док.

– И что же есть такое эта твоя «Сущность»? Почему она недовольна, когда всё «хорошо»?

– Потому что мне часто не важно, хорошо или плохо снаружи. Главное, соответствует ли дело Сущности.

– Уф, как горячо! – потер руки Зеркальный.

– Сущность проявляется в действии – действии определенного рода… – Виктор изумлялся сам себе: сейчас он взбудоражен, а пару минут назад готов был провалиться сквозь землю. Не дождавшись ответа, он продолжил с огнем в сердце и холодом в голосе: – Есть у меня одна любимая книжка…

– «Фауст»! Вторая часть книги так себе, кстати. К тому же всё было не так, – включился Зеркальный человек.

– Да! Стой, что?

– Не важно…

– …У нее был автор, немец по имени Гете, а у него была Сущность, точнее у Сущности был Гете, и этот Гете был нужен Сущности для того, чтоб создать великую книгу. Я думаю, что, кроме него, ее не смог бы создать никто. Влияние книги на наш мир невозможно переоценить. Выходит, Сущностью Гете всегда была, есть и будет эта книга. Не вещь, не сотни миллионов акров леса, которые превращены в бумагу, и не чернила. И даже не буквы. А история, рассказанная человечеству. Гете – это история о докторе Фаусте и Мефистофеле… Да, у немца Гете была своя жизнь, он любил и ненавидел – то всё дела минувших дней. А Сущность – она вечна.

– Браво! Нет, правда, в этот раз ты превзошел самого себя, – аплодируя стальными ладонями, но с оттенком иронии сказал Зеркальный человек.

– «В этот раз»?

– Да, ты уж не впервые выдаешь мне такие тирады.

– Что это значит? – изумился Виктор.

– Мы еще к этому вернемся. Вот что важно прояснить… Ты свою Сущность осознал, значит, и цель своей жизни понял?

– Фрейд, кажется, говаривал: «Когда человек задумывается о смысле жизни, значит, он серьезно болен», – исступленно продекламировал Вик.

– М-м-м… Фрейд – няшка, но погодь, не отвечай, – Зеркальный щелкнул пальцами. 

В спину доктора вдруг ударил сноп лучей. Обернувшись, он прищурился, а когда глаза привыкли, узрел то, что видеть совсем не хотел. В пузыре света, посреди пустоты, на двух табуретках покоился гроб. Виктор медленно пошел к нему. Ноги, словно ватные, не слушались. 

– Отец…

В бледном свете его сжатые губы и впалые глазницы казались еще более синими, чем должны быть.

– Вот он, конечно, раздался, еле в гроб втиснули, да? Как закрывать-то будете – одному богу ведомо! – за спиной прозвучал голос, теперь более громкий и металлический.

Обернувшись, Виктор увидел, как длинная худая тварь вылезает сквозь маленькое золотистое окошко иконы. На вытянутой морде застыла шакалья ухмылка. Голова была увенчана острыми волчьими ушами. Теперь черный человек тоже шагал в сторону гроба, и каждый шаг отдавался в мозгу Виктора стальными ударами мигрени. Выглядел Зеркальный более человечно, если можно назвать человечными лицо – словно гипсовая обрубовка, методическое пособие для художников – и козлиную бородку острой пикой вниз. Хаер иглообразных лоснящихся волос. Руки и ноги неоправданно сухие и долговязые, как у палочника. Двигался он тоже по-насекомьи – вкрадчиво и ломано.

– Не то что ты – жердь… – попытался подколоть собеседника доктор.

– Ах да, у нас, знаешь ли, тут плохо с калориями, – парировал Зеркальный, слегка подтянув свой черный мундир.

Он стоял с другой стороны гроба, напротив. Вик заметил, как тепло-холодные блики прыгают с грани на грань его мертвого лица.

– Он тебя не любил, – коротко, с нажимом повторил Зеркальный.

– Что? Какое, на хрен, тебе дело!? – взорвался Вик и, подумав, добавил: – Выродок!

– А такое – сейчас, как и всегда, тобой правит не Сущность, а лютая обида на отца.

– Тебе какое дело…

– Я просто хочу помочь. 

– Ага, как же.

– Взять хотя бы твой вчерашний сон, – спокойно продолжил Зеркальный. – Ты в тесном темном пространстве, будто в гробу. Но не один. Что-то грузное и липкое падает на тебя мешком. Вдруг ты понимаешь: это твой отец! Ты пытаешься отстраниться, а он всё валится и валится мертвым грузом. Он тянется к тебе, а руки испачканы в мазуте. Ты помнишь, чем пах твой отец? Я тебя спрашиваю, чем? Чем? – рявкнул зеркальный человек, и голос его сейчас был больше похож на лай.

Длинными костлявыми пальцами он вытянул из кармашка большую металлическую зажигалку. Вик услышал холодные всплески. Долговязый зажал в острых зубах сигару и, чиркнув пару раз, ловко выбил жирную искру. Быстро поймав огонь на кончик сигареты, втянул в себя… Дым всё так же царапал воздух.

– Ах ты, тварь! Тварь! – Виктора бросило в дрожь.

– Ну не волнуйся ты так! – долговязый выдохнул большую струю дыма вверх, и над его головой расплылись облака, в которых Вик узрел линии, цвета и образы.

Это были давно забытые картины из детства…

Он бежал в коротеньких штанишках сквозь высокую траву, сторонясь крапивы. Увидев себя малышом, Виктор изумился: такой маленький и нежный, прямо  трепетный лепесток на ветру. И мир был таким большим и ярким! Повсюду россыпи полевых цветов – желтых и синих. Всё благоухало, стрекотало, порхало… Над головой – бескрайний купол пылающих синью небес. Укрыться от жары можно было лишь в тени деревьев, у реки. Но там комары и мошки. К тому же с утра он купался уже два раза. А сейчас сидел на мостике и гонял лягушек камышом. 

Он гордился дедом, что свалил два дерева и сделал переход на другой берег. Позже дедушка ругался, что мост строить без пользы – сносит половодьем каждую весну. Свесив голову, Сережа следил за догонялками красноперок и карасей в прозрачной глубине. По воде, как по льду, бегали водомерки. На кувшинки, словно вертолеты, грузно садились стрекозы. А еще в камышах водились речные черепахи. Мальчик как-то видел одну такую, с впившейся в панцирь пиявкой. Очень испугался. 

Теперь он вдруг ухватился за ближнюю ветку дуба и, опираясь ногами, подтянулся. «Интересно, что там на другом берегу? – мечтательно думал он, пытаясь разглядеть одинокий холм за горизонтом. – Чаша Гора, так называл ее дед?»

– Сережа… – кто-то кричал вдалеке.

Это бабуля – наверно, звала к столу. 

Лишь этим летом он полюбил окрошку. Что-то было в ней волшебное, особенно с соленым квасом и сметаной, вприкуску с белым душистым хлебом. 

От речки он бежал со всех ног. В лесу кричала кукушка и по утрам пели соловьи, а еще там жил бабай. Миновав опасное место, крадучись, как соседский кот в засаде, Сережа теперь охотился за крылатым пестрым чудом. Бабочка вдруг упорхнула в небо, а мальчик, махнув на нее рукой, побежал к калитке.

Но вдруг он замер, посмотрел в сторону лесной опушки. Там отец возился с машиной. Его пальцы были измазаны в какой-то черноте. Вмиг благоухание сменилось резким тошнотворным запахом. Сережу передернуло, он вспомнил, как целую вечность с утра сидел в душной тесной машине, обложенный коробками и банками со всех сторон. Он долго трясся на жестком сиденье, печально глядя в окно, пытаясь оградиться от всего и терпя громкие песни о любви из динамиков. Его всю дорогу мутило, и из-за этого пришлось два раза остановиться. А на прошлой неделе его даже вырвало. Теперь, когда он чувствовал дух бензина, ему сразу же становилось плохо.

 – Сережка, иди есть! – бабуля не любила ждать. Да и малыш был рад отвлечься от дурных мыслей.

– Иду…

На старой клеенке перед верандой лежала целая куча черных ароматных ягод. Сережа немедленно начал набивать рот смородиной – ничего, что грязная, главное, вкусная!

– Так-так! Кто ест сладкое перед обедом? Ну-ка, иди сюда, сорванец! Уже полчаса тебя дозваться не могу! Сейчас бабая позову! – грозила пальцем бабушка.

Виновато опустив глаза, но уже наевшись ягод до отвала, Сережа проследовал за стол, на веранду. Пообедав, мальчик пошел спать, а после, когда он снова был увлечен играми, всё и случилось – его позвал к себе отец. Точнее, отвлек от шпионажа за соседским мальчишкой через трещину в заборе.

Виктор смотрел на всё это с печалью, и не оттого, что помнил, как в пять лет выл от тоски на даче и больше всего мечтал найти друга. Сейчас он готовился заново пережить свой главный кошмар. К тому же уже больше не было сил сопротивляться – осталось лишь отчаяние. Но его цепкий взгляд все-таки подметил хищный огонь в глазах Зеркального. Чем больше тот курил, тем более обреченно чувствовал себя Вик.

«Он что, ворует мои силы?» – вдруг всплыла шальная мысль, но тут же погасла во тьме.

 Тем временем мальчик нехотя и спотыкаясь подошел к машине.

– Сынок, иди сюда, покажу кое-что, – отец открыл дверь с водительского сиденья. Он казался вполне веселым, и голос его был непривычно мягок.

Большие натруженные руки подхватили малыша как пушинку и посадили на колени. Сережа ощутил родительское тепло – нечто новое и непривычное, даже успокаивающее. Но вдруг он напрягся. Дыхание отца – плохой знак, кислый и бьющий в нос запах. Так он пах каждый раз, когда возвращался домой очень поздно. Мама кричала на него, а отец не мог снять обувь и даже ровно стоять. Мальчик ощутил тревогу, проскочила мысль, как искра: убежать, но любопытно же, он никогда еще не сидел за рулем. 

К другим запахам машины тоже было трудно привыкнуть. Сильно разила та штука в виде елочки, что висела на зеркале. Папа называл ее «вонючкой», и название казалось вполне оправданным. Мальчик отвлекся на руль и кнопки на нем, но нажимать боялся. Еще были разные рычаги, приборная панель, розочка в стеклянной ручке внизу справа.

– Возьми, покрути. Тяжело? – отец положил маленькие ладони сына на грубую ткань обмотки руля.

Неуверенно толкнув руль вправо, Сережа решил: «И вправду тяжко».

– Это спидометр, а там – топливомер… – с энтузиазмом объяснял отец.

Мальчик подумал, что машину, наверно, пора заправлять. Само слово «бензин» казалось ему неприятным и заставляло ежиться. И тут он вспомнил – холодные всплески, салон наполняет резкий запах, становится дурно… 

– Вот, дерни тут, – отец легко ударил пальцами по изогнутому рычажку под рулем.

Малыш потянулся и с приятным щелчком отодвинул его. По стеклу со скрипом забегали резиновые щетки.

– И тут нажми.

Мальчик нажал – неожиданно ударили струи воды, рисуя грязные дуги на стекле. Это позабавило Сережу, он игрался еще какое-то время, брызгая, включая и выключая дворники. 

Отец достал из бардачка связку ключей с большим черным брелком.

– На.

Мальчик робко подставил ладошки.

– Сможешь запустить машину?

Чуть не уронив тяжелую россыпь, Сережа перебирал разные по форме и цвету железяки, явно не в силах найти нужную.

– Ладно, дай сюда! – отец схватил связку и ловко ткнул ключом куда-то справа от руля, крутанул пару раз. 

Машина недовольно фыркнула, конвульсивно затряслась, но так же быстро затихла. Провернув ключом еще и еще, отец добился желаемого – жигуленок свирепо зарычал и с мерной вибрацией остался тихо тарахтеть.

Всё поплыло перед глазами, Сережа побледнел, а на лбу выступил пот. Мальчик с силой дернулся, спрыгнул с коленей отца и бросился лицом в траву, под машину. Его сильно мутило, казалось – чуть-чуть, и вырвет. Но дух зелени, земли и прохладный ветерок постепенно привели мальчика в чувство. Он отплевался несколько раз, приподнялся на шатких ногах и успел лишь уловить холодный взгляд отца и две складки на красном лбу.

– Ну и беги к своей мамаше! – коротко бросил отец и хлопнул дверью.

Всё замерло в стоп-кадре.

– Навсегда… – сказал Вик и оцепенел. Сердце его сковало льдом, почти парализовав дыхание, даже осушив бессильно опущенные руки.

Виктор и раньше помнил этот случай, но держал его на задворках сознания и теперь не хотел с ним встречаться. В его голове, как в растревоженном улье, гудели обиды, жаля сердце. С силой сжав зубы, он всматривался в закрытые глаза отца, складки на лбу, синие губы, и сердце вопило что есть мочи от боли. Больше всего он желал схватить безжизненное тело, трясти за плечи и кричать: «Вставай! Мне так много надо сказать!!!» 

Бессилие сменилось гневом, он знал: эта боль всегда мешала ему жить, определяла его поступки.

– Он не любил тебя… – спокойно повторил Зеркальный человек.

– В чем ты пытаешься меня убедить? Всё это мелочи жизни. Ты похож на ярмарочного колдуна. Знаешь, у всех бывают проблемы с отцами, – собравшись, ответил Вик.

– Возможно… – кивнул долговязый. – Но это мешает тебе слушать свою Сущность, путает нам все карты.

– А тебе-то какое дело? Кто ты такой, черт тебя дери!?

– Я просто хочу помочь… – лукаво отмахнулся он.

– Мне кажется, ты какой-то жулик…

– Ах, уже так? А я думал, просто галлюцинация, – подавившись, мешая смех с дымом, откашлялся Зеркальный.

– Ты меня утомил, – зло отозвался Вик, желая сконцентрироваться хоть на чем-то понятном. – Лады! Признаю: обида на отца не дает мне слушать Сущность, более того – мешает просто жить! С детства я был слабаком – от вида крови падал в обморок. Возможно, это как-то наложилось на мою непереносимость бензина.

– Опять ты всё упрощаешь, док. Куда важнее уяснить, что папаня твой явно хотел видеть в тебе свое продолжение. Он всю жизнь посвятил машинам, стал главным механиком на автобазе. А ты вон какой малахольный, к тому же тугодум. 

– Психология – это полная шляпа без медицины,  как психиатр говорю.

– Вспомнил! Он называл тебя «тормоз – медленный газ», аха. И цитировал один и тот же анекдот…

– Закрой пасть, тварь! Даже не думай! – взорвался Вик.

Но Зеркальный продолжил как ни в чем не бывало:

– Послала, значит, мама Вовочку за молоком. Вова отдает бидон молочнику, тот, значит, наполнил тару. Вовочка собрался уходить, а дядя и спрашивает: «Мальчик, а где деньги?» А Вова: «Мама сказала, деньги на дне бидончика!» Ха-ха-ха! Каждый раз смешно до усрачки!

– Я и правда не был особо смышленым, но всё это не оправдывает отца. Да, он сокрушался при мне, говорил: «Ну что же ты, мы вон с пацанами в детстве бегали на автобазу посмотреть на КамАЗы, мы кайфовали от запаха бензина…» Так и шпынял меня: «тормоз», «деньги на дне бидончика»… А я, мелкий, возьми да поверь ему – мол, не достоин я любви. Низкопробный продукт, бракованный, выброшенный на свалку жизни за ненадобностью.

– Вот скажи мне, братец кролик, – задумался долговязый, – как так вышло, что все эти глупости повисли над тобой как дамоклов меч? Вопрос риторический – всё это, конечно, блажь!

– Я всегда желал любви. Больше всего на свете. Влюблялся с раннего детства сильно и получал лишь пренебрежение в ответ. Что вплоть до нынешних времен убеждало меня в правоте отца. Я рано завел ребенка, ибо знал: дети любят всецело. И самое главное, благодаря этой боли я пришел к смыслу своей жизни. Я должен создать нечто особенное. Сначала я думал: реализую цель, буду почитаем и всеми любим. Но сейчас понимаю: пишу лишь ради себя, это мне нужен шедевр. Но комплекс неполноценности всегда мешал воплощению творческих планов.

– Не благодари, – самодовольно заявил Зеркальный.

– Ты это к чему?

– Сам посуди, детская травма дала импульс к осознанию цели жизни. Так? Всё это спровоцировал я. Кто я? Отвечаю. Я – это твоя Сущность. И только я решаю, на что ты потратишь бренные дни. Кто ты? Ты моя тень, всего лишь греза, как там у вас говорят: «игровой персонаж». Я создал тебя для определенных целей, и мне на руку, чтоб персонаж был в фаворе. Чем ты популярнее, тем больше людей нас поддержат в итоге. Грядут новые времена, друг мой. Как говорится, каждый патрон в борьбе с врагом на счету! Так что пиши романы, повести, статьи, и пиши ладно…

– Ха! Хочешь сделать из меня пропагандиста?

– Почему бы нет? И да, похоже, я немного перемудрил. Те обстоятельства, что я создал, увы, слишком хорошо сработали. Непереносимость бензина, отцовская холодность и еще по мелочам – всё это заплатки в коде. Но вот незадача, зерно амбиций я в тебе посеял, а побочный эффект не учел. Так ты и стал депрессивным мямлей, зато со смыслом жизни. Какой из тебя теперь лидер мнений? Подумать только – загремел в психушку! Жалость к себе подавила амбиции, и тогда я понял: пора работать над ошибками. Теперь мы исправим твой баг, вскроем нарыв. Теперь ты узнал о занозе и со временем вытащишь ее. 

– Как?

– Кверху каком! Этот баг – твой автоматизм. Просто начнешь включать логику. Когда причина ясна, не вестись гораздо легче.

Виктор отвел глаза, пытаясь осмыслить услышанное.

– Не волнуйся, с вдохновением теперь затыков не будет. Не хочешь писать – заставлю. Или тебе нравится мигрень? Можем подкрутить… Так что к ноге, хороший мальчик, и не скулить, – Зеркальный сбил пальцем остаток пепла и в который раз обнажил хищные зубы. 

Виктору хотелось броситься на него, вгрызться в горло, разметать на куски, испепелить, но злость пришлось заземлить в кулаках и напряженных докрасна скулах. 

Последние несколько мгновений в центре внимания доктора была сигарета, точнее огонек на ее конце. Вик перевел взгляд на свои руки.

– А где же моя свеча? – с недоумением фыркнул он.

Неожиданно уголек замигал и рассыпался искрами, взорвавшись всполохами жаркого пламени. Долговязый в испуге отбросил бычок. Широко раскинув руки, он громко хлопнул ладонями. Внезапно свет померк, а вместе с ним и гроб, табуретки, отец – всё кануло во тьму. Резко потеряв равновесие, Виктор вздрогнул от неожиданности и ощутил падение…

– Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивый, и живот миру Твоему даровавый. Сам, Господи, упокой душу усопшаго раба Твоего Николая, в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание. Всякое согрешение, содеянное им словом, или делом, или помышлением, яко благий человеколюбец Бог, прости, яко несть человек, иже жив будет и не согрешит. Ты бо Един кроме греха, правда Твоя правда во веки, и слово Твое истина…

В одно мгновение доктор будто бы осознал себя посреди яркого сна. С почти прогоревшей свечой в руке, он всё так же стоял у иконы, в окружении всё тех же людей. Церковь была залита светом, но будто задымлена или в тумане. Даже послышался запах ладана…

– Воистинну суета всяческая, житие же сень и соние,  ибо всуе мятется всяк земнородный, якоже рече Писание: егда мир приобрящем, тогда во гроб вселимся, идеже вкупе царие и нищии. Темже, Христе Боже, преставльшагося раба Твоего упокой, яко Человеколюбец…

Вдруг люди, словно призраки, начали оглядываться и расступаться перед Виктором, пропуская его к гробу. Лица их будто бы растягивались в недоумении, но скоро Вик понял – они лишь таят и истончаются, рассеиваются в воздухе, как дым.

Он тянулся к отцу что есть мочи, не в силах сделать и шага. Увы, глаза его стремительно слепли, а слуху с каждым мгновением было труднее уцепиться за пение хора. Вик старался расслышать слова… Теперь он снова падал, летел в беззвучном мраке.

Вдруг что-то с силой дернуло его за левую кисть. И сразу – за правую. Будто вытягивая жилы из рук. Но боли не было. Он снова осознал себя в каком-то зале, стены теперь были иссиня-черные и гладкие, как зеркала. Неон за большим витражным окном разбросал тусклые блики во все стороны. Виктор с ужасом заметил, что одет иначе – похоже, это белое платье с широкими рукавами и черными помпонами спереди. Лицо чесалось, будто от краски. В отражениях стен и пола Вик увидел себя и подтвердил догадку: да, это костюм Пьеро.

– Ухх… Вылитый Вег-г-г-тинский! – злорадствовал Зеркальный.

– Не надоело измываться? Отпусти меня… – обреченно протянул Вик.

Уже не было сил. Он ждал, просто ждал, когда кошмар закончится.

– Хм… А про Гете, – раздался многократно отраженный голос, – вот намучался мой дядя с ним… – долговязый ходил вокруг связанного по рукам и ногам висящего в центре зала Виктора.

– Пфф, в смысле твой дядя – это типа Мефистофель? – приходя в себя, отозвался Вик.

– Да.

– Почему я не удивлен…

– С тобой у меня не будет таких проблем. Ты – глина, я – скульптор.

– Иди на хер, скульптор…

– Знавал я одного даймона, у вас его звали Дионис. Так вот, была у него одна греза по имени Фридрих Вильгельм Ницше. Крайне примечательный персонаж… И ты не будешь спорить, что те идеи, которые он проявил, сильно повлияли на ваш мир. Каких людей они вдохновили! Ах, что всколыхнули! Я восхищен, хоть и не разделяю политику их партии… Понимаешь, к чему я клоню?

– Ясно, я твой литературный раб, – обреченно ответил Вик, с трудом поворачивая голову к огромному окну.

– Точно!

– Только через мой труп! Даже если это правда, нихера не буду делать после такого…

– Будешь. Это твой единственный путь! К тому же из наших бесед ты ничего не запомнишь.

– Ты какой-то штампованный злодей, знаешь… Сливаешь все планы герою.

– Ты утратишь ненужное.

– Вот как. Сотрешь мне память, урод? А психологическая травма? Я же всё забуду! Всё зря? 

– Хорошая попытка… Но стирание будет частичным. Понимание в общих чертах у тебя останется.

– Урод… Так ты, наверно, перепрошил и моего отца? Вот почему он был таким? – Виктор плюнул в сторону Зеркального.

– Недолет. Хм, может быть, ты и не тормоз… Да, но не только я. Мы, даймоны, часто работаем в тандеме. Греза – это тебе не сферический конь в вакууме. Вы все взаимосвязаны… Открытый индивидуализм!  Работать с одной грезой – лишь бурю в стакане поднимать. Идет большая игра, друг мой.

– Но как ты… Как вы могли… Его слова? Его мысли? – сокрушался Виктор. Он не мог поверить в услышанное, брызнули слезы.

– Как? Мое влияние отнюдь не ограничено мигренью или тошнотой.

– Вы просто бесы… – через силу бросил Вик и уже шепотом, по кругу, начал твердить, как молитву: «Он любил меня, он любил…»

Вдруг в дальнем углу блеснуло, многократно отражаясь, золото. Очень скоро Вик разглядел кадило, что само по себе, зависнув в воздухе, качалось на цепи, разбрызгивая дым…

 – Яко Ты еси воскресение и живот, и покой усопшаго раба Твоего Николая, Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем, со безначальным Твоим Отцем, и пресвятым и благим и животворящим Твоим Духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

 – Он любил меня, слышишь ты, черт! Это вы всё испортили! – кричал Вик, роняя слезы, которые черным многоточием падали на кварцевый пол. – Однажды на своей свадьбе я подслушал, как отец делится с одним из моих друзей, что искренне рад видеть меня таким счастливым. В тот момент он не врал!

– Да заткнись ты! Это уже не важно, – приказал Зеркальный.

После того как призрак кадила рассеялся как дым, Виктор долго молчал, оценивая степень своего безумия, потом, собравшись с мыслями, ответил:

– Ладно. Если я лишь игровой персонаж, зачем ты мне всё это рассказал?

– А затем, что тебя надо перепрограммировать. Называй это договором. Так у вас, у грез, формируются внутренние убеждения.

– Значит, весь мой мир, моя жизнь, жизнь всех людей – это симуляция?

– Честности ради – не только. Ты ведь еще и мяса кусок. Твое тело живет в мире материи. А она существует по своим законам. Но личность, сознание – моя вотчина. Без меня ты просто лысая мартышка, и только. 

– Абсурд какой-то, – Виктор с трудом снова повернул голову к витражу, пытаясь разглядеть пейзаж за окном.

– Может, и так, не бери в голову… – заинтересованный взглядом доктора, долговязый подошел к окну почти вплотную, став силуэтом на фоне яркого пятна.

Стены кривых зеркал уже дрожали мелкой рябью, будто от легкого землетрясения. Они трещали по швам и линиям сгиба. Сквозь трещины начинал сочиться золотистый свет.

– Где мы? Это твой мир?

– Рано или поздно все иллюзии рассеются… Да, это мой дом, точнее воспоминания о нем. Я так давно там не был… Великий древний Элиополь, обитель нашей Первоматери. Столица даймонов, она ждет меня! Я верю в это. Бывало, – голос Зеркального стал грустным, – привольно паришь по магистралям под черным солнцем – Элиосом, влекомый, словно песчинка, потоками радужного эфира. Рано или поздно, рано или поздно…

Только сейчас Виктор разглядел силуэты огромных шпилей, впившихся стрелами в трепещущую плоть небесного сияния, в котором страшно и тихо висел черный одинокий исполинский шар.

– Слушай, как только вернусь в поместье, обещаю – библиотека к твоим услугам. Вся мудрость даймонов станет тебе вдохновением, – смягчился Даймон. 

Он подошел к Виктору и пронзил его холодным взглядом. Доктор увидел свое отражение в гранях зеркального лица.

– Хм, интересно, а третий том мертвых душ?.. – поинтересовался Вик.

– Бери выше, Александрийская библиотека! И много чего еще… 

В мгновение ока мерный хруст напряженной дрожи перерос в нестерпимый грохот бьющихся зеркал. Вдруг из зияющих трещин хлынули потоки перламутрового света. Зеркальный человек и Виктор затерялись в вихре отблесков. Рой живых осколков смешался и бился, перетираясь в сверкающую пыль. Потоки блесток собирались в кристаллические структуры и снова взрывались фейерверками.

На миг Виктор осознал себя в центре циклона – гигантского калейдоскопа. В мимолетных видениях он будто узрел церковь, икону, людей… Призрачные иглы больно жалили его, впивались в кожу. Пронзали насквозь и резали изнутри, будто дробя кости на мелкие кусочки. Виктор сжался, закрыв голову руками, – он кричал. Крик потонул в белом шуме.

Лишь в жгучей пустоте эхом гремел шепот:

– Господь наш Иисус Христос, Божественною Своею благодатию, даром же и властию, данною святым Его учеником и Апостолом… Будут связана и разрешена и на Небеси… Прощено и сие по духу чадо Николай от всех, елика яко человек согреши Богу словом или делом, или мыслию, и всеми своими чувствы, волею или неволею, ведением или неведением… Но о всех сих сердцем сокрушенным покаяся, и от тех всех вины и юзы да разрешит его; елика же за немощь естества забвению предаде, и та вся да простит ему, человеколюбия ради Своего, молитвами Пресвятыя и Преблагословенныя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии… Аминь…

Вдруг Виктор ощутил, как кто-то тянет его за локоть, но ощущение это потонуло в потоке из сотен хлынувших на него впечатлений. Шорохи, шепоты, запахи, цвета, касания – всё это теперь собралось из месива в единую стройную картину. Кто-то еще раз потянул за плечо. Обернувшись, Вик увидел круглое и смущенное лицо двоюродной сестры.

– Молишься?

– Что? – бросив взгляд на свои закостеневшие руки, он увидел огарок потухшей свечи и клочок полусгоревший бумажки.

– Ну, служба закончилась, отца вынесли… А ты всё стоишь и стоишь, вот мы и решили – молишься.

– А, ну немножко… –  неуверенно отозвался он, стряхивая пепел с руки. Его било дрожью, как внезапно разбуженного ото сна.

– Пошли, пора провожать в последний путь… – поманила Марьям. 

Вик безропотно последовал за сестрой, лишь на миг уцепившись взглядом за икону – на ней светился яркий образ всё того же старца с поникшим ликом. За дверью ударил белый свет, тут же раздались пронзительные крики птиц над тополями. Когда глаза привыкли, он увидел силуэт матери. Ее взгляд, наполненный скорбью, буквально пригвоздил Виктора к стене. Она стояла бледная и окаменевшая, одинокая, но всё так же в окружении женщин.

Вдруг мать бросилась к сыну на грудь тяжелым камнем и зарыдала. Он не смог найти хоть сколько-нибудь крошечного слова, чтоб поддержать ее. Мать сразу же подхватили женщины, и Вик испытал облегчение. Гроб уже отвезли, и вся процессия потянулась следом – к месту захоронения, по пыльной степной колее.

По дороге к Виктору снова прибилась двоюродная сестра.

Некоторое время она молчала, но, не выдержав, спросила:

– Как ты, Сереж? Устроился на новом месте?

– Уже семь лет пытаюсь, но это секрет, Мари… – Вик замедлил шаг и, серьезно посмотрев на сестру, добавил: – Я надеюсь, ты никому не расскажешь?

– Нет, конечно. Я вот что… Читала твою поэму, она супер, правда! Прямо как «Божественная комедия». А Зеркальный человек какой жуткий, с себя небось писал, признавайся? И псевдоним даже взял – Виктор!

– Ты мне льстишь. Но все равно спасибо. Хотя для меня это провал, до сих пор больше половины тиража лежит мертвый грузом.

– Всё впереди, Сереж. Главное, не зарывай талант…

– Спасибо, – коротко, но с чувством ответил он.

– Жалко дядю Колю…

Виктор промолчал.

Два парня уже вовсю махали лопатами. Коренастый был растрепан как сельский бродяга, а носатый держался солидно, благородная осанка, аккуратная прическа, выглаженная черная рубашка – все при нем.   Оба сбросили куртки и копали так рьяно и остервенело, что, казалось, воздух вокруг накалился докрасна, хотя ветер всё еще веял зимней стужей.

Неожиданно коренастый с досадой ударил лопатой о мерзлый грунт и бессильно повис на древке. Потом, отдышавшись, произнес: 

– Тьфу! Вылез из мамки – попал в чуждый мир и сразу всем обязан. Чем дальше в лес, тем больше долгов, все от тебя чего-то ждут! Правила, слова, понятия – всё это херь собачья! Любовь, душа, хорошо и плохо, успех и неудача – разве я выбирал эти долбаные миражи? Сука! Всю жизнь сам не свой, а после – лишь вот эта Яма и долгожданная свобода «от»…

– Да хорош те карёжиться… Копай уж, вон идут.

– Тошно мне… – пояснил коренастый, с неохотой возвращаясь к работе.

– Это называется «заброшенность», – покровительственно ответил носатый и сам вдруг метнул лопату в кучу грунта. Потирая мозоли на руках, продолжил: – Но Сартр говорил, что у каждого в душе дыра размером с Бога. Да, нет объективного смысла жизни. Да, бездна, но чтоб не играть по чужим правилам, ты можешь создать свой собственный смысл! Как творец судьбы, имеешь право противостоять хищной воле других. «Ад – это другие». Да, в конце все сыграют в ящик, но зато ты старался играть по своим правилам. Смекаешь? А терь копай! Вира! Майна!

– Справедливости ради, – возмутился коренастый, в гневе снова бросая лопату, – Сартр не был верен своим идеалам. Как-то быстро он переобулся в коммуниста. Решил, так сказать, поиграть в коллективные игры…

– Так-то оно так, – с нажимом сказал носатый, – но все же запомни, друг мой: единственный путь из рабства – только через креатив!

– Прошу прощения, – неуверенно помахал рукой Вик. – Вы скоро?

– Да, командир, пять минуток… – коренастый, за несколько мгновений до этого замерший с остекленевшим взглядом над могилой, как памятник, вдруг вздрогнул и ускорился. Видно было, что теперь он копал с особым воодушевлением.

Виктор тем временем отошел к родным, чтоб сообщить о скорой готовности ямы, но оглянулся на полпути. Уж очень странным показался ему копальщик: «Хм, две лопаты? Зачем? Напарника не дождался? И что он постоянно бормочет себе под нос? Деревенский дурачок какой-то…» – подумалось Вик, и даже на миг показалось будто какая то черная тень довлеет над коренастым, но мысли эти быстро унесло поднимаются ветром.

– Слышь, че…

– А… – нервно отозвался коренастый.

– Кстати, о верности. Знаешь, как зову свою бывшую?

– Как?

– Мраморная крошка!

Оба полифонически заржали. Один – как лошадь, другой – как пес, охрипший от лая. Уловив краем уха смех каренастого, Виктор брезгливо наморщил брови.

И вот час настал. Люди шли вокруг гроба, похожие на вереницу ночных теней, расчерченных светом фар машин, что вдруг промчались вдоль забора. Прощались как запрограммированные, желали усопшему того, чего и сами не ведали – царствия небесного. Страшно было, но целовали в лоб, вот и Виктор тоже прикоснулся губами и ощутил пронзительный холод. На миг взял отца за руку и замер. С пронзительным криком в небо нырнул ворон. Лазурь затопила глаза и упала одинокой слезой.

Вереницей, как бумажные кораблики в ручье, в памяти плыли моменты, яркие и блеклые. К примеру, однажды отец подарил ему книгу, старенький такой сборник фантастики. Она лежала на грядушке дивана пару лет – ждала момента. В детстве Виктор совсем не любил читать, но однажды от нечего делать все-таки взял книгу в руки и открыл. Тогда время остановилось. Сейчас Виктор с благодарностью осознавал, что не читал ничего лучше. Эти простенькие рассказы повлияли на его творчество, на жизнь самым неожиданным образом.

– Спасибо, – прошептал Вик и отпустил руку отца.

После гроб мягко лег в лоно сырой земли, будто маленькое семечко, и, укрывшись землей, исчез – как и не было. Вспышками в темноте тут и там появлялись руки, небрежно роняли горсти земного праха, а после стыдливо прятались по своим теплым норам.

Поднялся зимний кусачий ветер и быстро разогнал людей по машинам. Лишь только одна женщина осталась на старой покосившейся лавке под сенью голого дуба. Виктор осторожно присел рядом с матерью и, съежившись, поднял воротник.

– Я позаботился о счетах, мы разделили с братьями… – неловко начал он.

– Он любил тебя… – отозвалась мать.

– Я знаю.

– Ты любишь своего сына?

Вик порылся в закромах пальто и достал небольшую деревянную рамку.

– Красивый… – сказала мать.

– Забирай, поставишь в серванте рядом с отцом, – Виктор протянул ей фотографию.

Две снежинки упали на русое личико с огромными голубыми глазами.

– Спасибо, сынок…

Взяв фото замерзшими руками и с силой сжав, женщина начала старательно счищать с него снежинки. – Красивый, прямо как его дедушка в детстве.

– Да, похож…

– Он всё скрывал до конца, – мать снова зарыдала, бессильно обмякнув. Виктор подхватил ее и обнял. – Я не знала ничего, я не знала! А когда он упал в обморок, уже было поздно… поздно! А еще эти врачи, они не хотели его лечить, они убили его!

– Ну, ну… Всё будет хорошо, мам. Мы ничего не могли сделать, мы не знали… Поживи пока у сестры, а дела оставь мне, я позабочусь…

Утирая слезы, женщина несколько приободрилась, снова взглянув на фото внука, и даже слегка посветлела лицом.

– Ты хоть на поминки останешься? 

– Нет, ма. Я и так слишком засветился. Понимаешь?

– Вот значит как! Оставишь мать на произвол судьбы? Так же, как сбежал восемь лет назад прямо из клиники в одной пижаме? С галлюцинациями… Мы с отцом себе места не находили!

– Ну, мам, что сказать… Если бы я не сбежал, возможно, сейчас хоронили бы меня… – Виктора вдруг пробила мелкая дрожь – то ли от холода, то ли от воспоминаний. – А я взял ситуацию в свои руки, стал доктором, вылечил сам себя.

– И что, больше нет приступов? – мать обеспокоенно пыталась заглянуть в глаза сыну, но Виктор встал с лавки и отвернулся к небу.

– Теперь, если бы что-то было, я бы сказал…

– Боже, ты так мучился в детстве, не мог спать по ночам. Тебе постоянно снился какой-то человек.

– Теперь всё хорошо, мам.

– Дай бог, дай бог…

Несмотря на то что утро сулило ясность, теперь небо покрылось темными глубокими бороздами, сквозь которые на землю сочились тьма и холод. Резкие порывы западного ветра несли с собой снег и печаль, не оставляя шанса ранней весне. 

Виктор помог матери встать, мягко подхватив ее, и, защищая от ветра полами пальто, проводил в машину двоюродного брата. Лишь бросив взгляд на сына, она грустно улыбнулась и легко тронула усыпанное каплями стекло. Виктор, застигнутый бурей врасплох, поспешил запахнуть пальто и укрыться шляпой. После, махая вслед машинам, тоже попытался улыбнуться. 

Скрывшись под козырьком церкви, он дождался такси и даже был рад попасть в теплый сухой салон автомобиля.

Позже, проезжая мимо деревни, водитель вдруг обратился к нему:

– Уважаемый, не против, если заедем на заправку? Кладбище далеко – не подрасчитал.

– Хорошо, – холодно отозвался Вик, и не оттого, что был не рад вынужденной задержке. В голове вдруг эхом раздался голос: «…запомни, друг мой, единственный путь из рабства – только через креатив!» Вик ухмыльнулся в недоумении. Глядя в окно, теперь он не мог отвлечься от мыслей. Новые идеи переполняли его и толпились перед глазами, просясь скорее вылиться на бумагу.

Уже на заправке Виктор услышал холодные всплески в топливном баке и ощутил знакомый запах бензина, медленно проступающий перед его глазами радужными разводами. Но не испытал ни тошноты, ни дурноты.

Бодро достав ручку и записную книжку с переплетом из синего бархата, он написал заголовок: «Исповедь лукавого» и с красной строки продолжил: «Есть такой афоризм: «Родственники – это всего лишь группа людей, встречающихся, чтоб заново пересчитаться…»